«Сковородкой наносили удары до тех пор, пока не отлетела ручка»

— Из подъезда я выйти не успел, мне навстречу шли где-то семь человек. Они сразу поняли, что приехали за мной и застегнули наручники. Я попросил показать удостоверения, и в ответ получил сильный удар. Так и познакомились, я понял, что это ГУБОП, — вспоминает Сергей (имя изменено по просьбе героя — С.)

Он один из тысяч белорусов, кому в последние годы пришлось пережить задержание, избиения, пытки, ужасы Окрестина и Володарки.

Молодой человек, оказавшись в безопасном месте, рассказал «Салідарнасці» жуткие подробности.

«Перечислили все свои стандартные угрозы: что вывезут в лес и пристрелят, что посадят на 10 лет»

— Утром мне позвонил взволнованный коллега, сказал, что в нашем офисе были «маски-шоу», несколько человек забрали и сейчас, возможно, поехали за мной, — говорит Сергей. — Я стал лихорадочно чистить компьютер, телефон, прятать остававшуюся символику.

Наспех собрал рюкзак. А по телефону мне уже настойчиво звонили с номеров задержанных коллег, и я понимал, что звонят не они.

Когда меня схватили и вели снова в квартиру, я предупредил, что там кот, который может выскочить и попросил не выпускать его. Один из губоповцев достал пистолет и говорит: «Так я его застрелю».

К счастью, с котом все нормально. Перед уходом, они даже по моей просьбе насыпали ему побольше еды. Потом его забрали родные.

В квартире они смотрели телефоны, компьютеры, заметили какую-то наклейку с символикой — и мне сразу прилетело несколько ударов. Потом я стоял в коридоре, пока они перебирали вещи в комнатах, все, что им нравилось — дорогие вещи, техника — они украли. Именно «украли», потому что никаких протоколов об изъятии не было и после мне вернули только телефон.

Меня завели на кухню, положили на пол, начали бить шокером в область паха, ляжек, потом стали бить ногами, кто-то достал мою сковородку и стал наносить удары ею до тех пор, пока не отлетела ручка.

Квартира не была моей, и они нашли хозяйский сейф. Стали избивать, требуя пароль, но я его не знал. Кричали, что взорвут, но, конечно, ничего не взрывали и вряд ли у них есть такие возможности.

Перечислили все свои стандартные угрозы: что вывезут в лес и пристрелят, что посадят на 10 лет. Честно говоря, в том шоковом состоянии у тебя все равно в голове пульсирует только одна мысль: «Выжить!»

Вторая мысль, которая преследовала меня на протяжении всех пыток — никого не выдать. Потому что у них на всех этапах было постоянное желание подбить меня оговорить хоть кого-нибудь.

Уже когда сидел на Окрестина, сотрудники ГУБОП приезжали специально для этого. Схема шантажа хорошо отработана: вот у тебя есть близкий человек, ему грозит много лет, но мы его сажать не хотим, все-таки он и не сильно виноват.

А если и ты не хочешь, чтобы он сидел, признайся на камеру, что вступал в план «П*рамога». Так зачастую люди и записывают эти «покаянные видео», и признаются во всем, потому что вариантов у тебя особо нет.

Далее, когда ты уже во всем признался, начинается новый виток: дескать, и тебя мы сажать не хотим, нам вообще плевать, чью фамилию вписывать в дело, ты скажи кого вместо тебя, а мы разберемся. И ждут, что кто-нибудь назовет хоть кого-нибудь.

«Называли друг друга «нацистами», им казалось это хорошей шуткой»

— На Революционной в ГУБОПе было еще человек пять задержанных. На всех сзади наручники, мы стоим лицом к стене с максимально расставленными ногами, и нас продолжают избивать шокером, требуя поставить ноги еще шире.

Потом один из них взял откуда-то страйкбольный автомат, снял предохранитель и начал стрелять мне по икрам, сначала одиночными выстрелами, а потом переключил на автоматический и выпустил все, что было в магазине. А боезапас в этих автоматах — примерно 100 пуль.

Было очень больно, пули стали дробиться одна об одну, осколки впивались мне в кожу и проникали глубоко внутрь. Он перестал стрелять, только когда кто-то предупредил, что потом ему придется убирать рассыпанные шарики.

После этого ко мне подошел очередной сотрудник и поинтересовался, что я знаю о П*лке Кастуся Калиновского. Ответил «ничего» — и тот ударил мне в солнечное сплетение так, что у меня выбило дыхание, я не мог ни сказать, ни вздохнуть.

В этот момент схватил меня за голову и с криками про Полк стал бить о стену. Остановился, когда его кто-то одернул, увидев мое состояние, мол, что он может сказать, чуть живой.  

Одного из задержанных завели в кабинет, и я услышал, как его избивают дубинкой. Понял, что мы все пройдем через этот кабинет. И вот парня выводят, он хромает, а меня заводят. Положили на пол и начали бить дубинкой. Было очень больно.

Я расцениваю это как настоящий садизм. Потому что мы все уже были достаточно запуганные, избитые и раздавленные. А они при этом наслаждались, смеялись, называли друг друга «нацистами», им казалось это хорошей шуткой. Они получают удовольствие от того, что издеваются над людьми, и даже не скрывают этого.

После они несколько раз приезжали ко мне на Окрестина. Когда в очередной раз пытались запугать и избивали, смеясь, выбирали книгу, которую использовали, как «отличную штуку, чтобы не оставалось побоев». Спорили о том, будет ли это «Геноцид белорусского народа» или «Всеобщая декларация прав человека».

Из ГУБОПа нас перевезли в РУВД, где мне предъявили обвинение по ст.19.11 УК (Распространение продукции, содержащей призывы к экстремистской деятельности — С.).

На Окрестина нас еще с одним парнем везли очень молодые сотрудники, которые были искренне удивлены тому, кто оказался на месте «преступников». Даже избитыми мы выглядели как приличные люди, нормально разговаривали, и те не удержались, спросили: «А вас за что?»

Мы честно ответили «за репосты», они не поверили, уточнили, может, эти репосты были с ИГИЛа? Для нас, в свою очередь, удивительным было в 2022 году встретить людей с такими взглядами, живущих в параллельном мире.

Они пытались нас уличить во лжи, говорили, что мы не хотим признаваться в том, как напали на силовика или кидали «коктейли Молотова», или совершали еще что-то из пропагандистского арсенала.

«Когда говорил Богомольников, мы все замолкали»

— Медсестра на Окрестина спросила, есть ли у меня жалобы на здоровье. Я показал ей залитую кровью ногу с пулей внутри. Она сказала, что не будет меня принимать, потому что меня нужно отвезти в больницу. Но ей категорически ответили, что я «контрольный», поэтому никуда меня не повезут.

«Контрольными» они называют «политических», очевидно, чтобы не признавать того факта, что в стране пачками садят людей за политические взгляды.

В камере на троих нас было двадцать — стандартная ситуация для Окрестина. При этом в одной из соседних четырехместных камер, например, было всего три человека.

Текучка продолжалась постоянно, кого-то уводили, но другого сразу приводили на его место. И все были исключительно «политическими», что очень помогало. Потому что когда ты лишен вообще всего, главным являются люди, которые окружают.

Сотням людей, и мне в том числе, повезло особенно — какое-то количество времени я провел в одной камере со священником Владиславом Богомольниковым, который пробыл на Окрестина больше 100 суток.

Это потрясающий человек! С очень сильной харизмой. Он полностью ломает стереотипы о священниках БПЦ. Молодой, прекрасно разбирается в поп-культуре, невероятно начитанный,  обожает Толкиена.

Он делал максимум для того, чтобы подерживать остальных. А тех, кто нуждался в помощи, хватало. Как-то у одного парня начались панические атаки, он забился в угол и плакал.

Владислав вспомнил, что этот парень тоже любит «Властелина Колец» и как бы невзначай начал с кем-то разговор о «Вселенной Толкиена». При этом моментами он делал вид, что не может вспомнить какие-то элементы и обращался за помощью. И парень втянулся в разговор, вышел их своего угла и они проговорили еще часа три.

У Владислава просто потрясающие ораторские способности, феноменальные знания и речь настолько красивая, что кажется, будто он читает с листа. С ним часы пролетали, как минуты.

При нем старались не материться. Бесценными были его лекции, когда он мог по четыре часа рассказывать, например, о вырождении и падении самураев. При этом никогда не повторялся и не вставлял ни одного слова-паразита.

Когда говорил Богомольников, мы все замолкали. Конечно, такого человека сломать неволя не могла. Иногда он замирал, как буддийские монахи, скрестив ноги — научился спать сидя, чтобы набираться сил. Спать там до отбоя запрещено, но и после невозможно отдохнуть.   

Мы располагались на полу, занимая все имеющееся пространство, а каждые два часа ночи нас будили и заставляли вставать на перекличку. Иногда нам везло, попадался сотрудник, который не будил, но свет не выключали никогда.

«Тот махнул рукой: «Это другое, ты не понимаешь»

— Кроме ГУБОПа, ко мне на Окрестина, как и к остальным, приезжали оперативники. Один раз попался особенно «патриотически» выдержанный человек.

Он прочитал дежурную лекцию о том, что нас подавляющее меньшинство, нам платили, а все остальное фейки. А потом рассказал душераздирающую историю, как скорая, которая везла какую-то девочку, не смогла проехать из-за Марша. То есть они придумали себе тоже своего «мальчика в трусиках».

Я попробовал возразить, показав свою ногу и отметив, что мне без всяких акций отказываются оказывать помощь, тот махнул рукой: «Это другое, ты не понимаешь».

Позже я все-таки выпросил ватку со спиртом и смог достать  несколько осколков, но многое так и осталось внутри.   

В целом, во время всех допросов и ГУБОП, и следователи, пытались узнать хоть что-то про коллег, партнеров, знакомых и незнакомых людей. Когда говорил, что кого-то уволили, одобряли, дескать, видишь, ситема работает.

А система на самом деле работает по принципу «пальцем в небо». Никаких супертехнологий, которыми они пугают, у них нет, сами они не научились делать ничего, кроме как при помощи физической силы выбивать пароли.

Допустим, обо мне они не узнали ничего, кроме того, что я сам рассказал. Все, кого они ловят, это люди, которые не почистили свои переписки, не удалили фотографии или случайно что-то где-то сказали. К примеру, был один задержанный, который в караоке пел «Перемен», а там в это время был кто-то из силовиков.  

***

— Одна из самых ужасных вещей на Окрестина — это «карусель»,  через которую проходит все большее количество людей. Это когда ты отсидел свои сутки, выходишь из здания, а тебе тут же дают новый срок или вообще сообщают об уголовном деле.

Так случилось и со мной. Меня вели вниз и я надеялся, конечно, что на выход, но там мне сообщили, что на меня заведено уголовное дело по ст. 342 УК (Организация и подготовка действий, грубо нарушающих общественный порядок).

Практически все, кто ожидает этапа на Володарку, проходят еще через одно испытание. Как раз тогда, когда ты думаешь, что после Окрестина ничего не может быть хуже, оказывается, что может.

Это карцер, я бы сказал, такое «Окрестина» на Окрестина. Помещение размером 2х2 метра, с каменным полом и стенами. Пол неровный, с выпуклостями и впадинами, которые многим приходится прочувствовать собственным телом.

Допустим, нас закрыли там сразу 11 человек. И вот тогда реально спать приходилось по очереди, потому что физически все одновременно уместиться на полу не могли.

Отношение там ужасное, выводят всех в позе ласточки, подгоняют шокером. Не дают не то, что туалетную бумагу, но даже собственные лекарства.

«Это похоже на то, что происходило во временя Холокоста»

— В СИЗО на Володарке я в целом провел больше трех месяцев до суда. Это место, по сравнению с Окрестина, показалось санаторием — матрасы, книги, передачи, письма, телевизор в камере.

Но главное — люди. Там я встретил потрясающего Илью Шапотковского, активиста избирательного штаба Виктора Бабарико. Этот человек не унывал ни одной секунды, очень большой оптимист, из него просто лился огромный поток поддержки и понимания. И это притом, что находился в застенках к тому моменту он больше двух лет.

Все равно был уверен, что не будет сидеть весь срок, потому что Беларусь гораздо раньше станет свободной. Очень трогательно рассказывал о своей семье, по которой сильно тоскует. Переживал, что трое детей растут без отца, что сам не может видеть определенные этапы их жизни.

Совершенно чудесный — Даня Чуль, активист-анархист, который проходил по делу вместе с Марфой Рабковой, Александром Францкевичем и другими. У них было 160 заседаний суда. Большую половину все слушали протестные песни, которые прокурор приводил в качестве доказательства их преступной деятельности.

Когда шел суд, Даня находился в соседней камере с Марфой. Тогда можно подойти к решетке каждый в своей камере и пообщаться. Он говорил, что на момент суда у Марфы настрой был боевой.

Вообще девочки в СИЗО самые крутые, они даже там сражаются за права, причем, не только свои. Однажды, например, они надавили на администрацию, чтобы те спасли кота, который застрял в трубе.

Еще один замечательный человек из этой крутой десятки правозащитников и анархистов, с которым мне посчастливилось увидеться — Андрей Марач.

Однажды в коридоре видел Эдуарда Бабарико, у него тогда как раз начались какие-то подвижки по делу, он ждал адвоката.

Незабываемой оказалась короткая встреча с Евгением Юшкевичем.

Он мне сказал: «Ты должен понимать, все, что сейчас происходит, это открытый акт геноцида, это похоже на то, что происходило во временя Холокоста. Эти люди хотят заставить нас винить себя в том, что мы что-то написали, что не удалили фотографии, что ходили на протесты.

Но если мы действительно будем считать себя виноватыми в этом, получится, что они добились своего — победили. А этого нельзя допускать».

Я ему тогда возразил, что через год после 2020-го нередко встречал людей, которые действительно решили, что режим победил. А вот как он ответил: «Каждый день сюда попадает минимум один новый политический заключенный. Как ты думаешь, если их такое количество, они победили?»

Эти люди и встречи с ними окрыляют, они оказывали очень сильную моральную поддержку. Они не смирились со своей судьбой, просто воспринимают все, как Владислав Богомольников: то, что происходит, это испытание, которое сделает их сильнее.

P.S. Суд признал Сергея виновным и назначил наказание в виде 2,5 лет «домашней химии». Молодой человек смог покинуть Беларусь.