Мельянец: «Как только ты попадаешь в категорию БЧБ, перестаешь быть для них человеком. Наверное, так нацисты к евреям относились»

Из суда, где проходил процесс над журналистом Игорем Карнеем, Сергия увезли на Окрестина.

О 25 сутках в неволе, условиях содержания узников в Центре изоляции правонарушителей, угрозах КГБ и избиениях ГУБОПиКа, а также о том, как легко оказаться в Беларуси за решеткой за политику, Сергий рассказал в большом интервью «Салідарнасці».

Помочь семье Сергия Мельянца обустроиться в Польше можно тут.

О своем последнем задержании после суда над журналистом Игорем Карнеем

— Каждый выход из дома в суд означает, что, возможно, не вернешься домой. Но я всегда с надеждой шел, и с Божьей помощью возвращался. А в этот раз случилось по-другому.

Около двери тусовалось несколько губоповцев в штатском. Когда я дошел до зала суда, они потребовали, чтобы я сказал фамилию и имя, показал паспорт. Полчаса я провел на суде, помолился.

Выхожу из зала суда — они уже меня ждут, пробили мои фамилию и имя через гугл. И нашли мое фото 2016 или 2017 года в майке с «Погоней» и бутылкой лидского кваса.

На меня надели наручники, телефон сказали разблокировать, паспорт забрали. Вывели из здания суда через черный ход и посадили в машину.

По дороге во Фрунзенский РУВД они смотрели мой телефон и радовались, как дети. Ой, и за это можно его посадить, и за то. Все это матом трехэтажным.

Привезли, отвели в 15-й кабинет, поставили на растяжку около шкафа и начали фотки, скрины делать с телефона, смотреть мои фейсбучные записи.

Один из них говорил: ты знаешь, сколько мы трупов унесли из этого кабинета. Страшно, конечно, было. Сейчас это кажется сном.

Переговаривались между собой, с чего начать. Решили начать с моего инстаграма, где было опубликовано стихотворение с картинкой «Пахне чабор». Типа я провел несанкционированное мероприятие.

Это была формальность, чтобы дать первые сутки. Составили протокол, я его подписал. Якобы провел несанкционированное массовое мероприятие для 400 подписчиков. У меня был закрытый аккаунт, они сделали его открытым, наверное, для того, чтобы показать, что мои записи могло видеть больше человек.

Когда губоповец увидел, что я, по его мнению, недостаточно широко расставил ноги, он меня ударил.

Повезли меня в ИВС на Окрестина на «ситроене», сзади есть там место для перевозки заключенных, оно меньше полуметра в глубину, и они туда четверых человек пихают. Я с бомжом ехал чуть ли не в обнимку.

Это было кошмарно, потому что там дышать практически нечем, хотя и включают по просьбе вентиляцию, но реально воздуха практически нет. После поездки в автозаке в 2020-м у меня, похоже, клаустрофобия развилась, и это было очень мучительно.

В ИВС раздели донага, заставили приседать, потом проверили все вещи, и там я выяснил, что в моем кошельке только 5 рублей, хотя с утра было больше 300. Собирался на закупки для семьи, у нас как раз продукты закончились. Обратил внимание местного сотрудника, говорю, что денег-то в кошельке нет. Он ответил: ты же подписал бумагу.

Да, после нескольких часов на растяжке в кабинете в РУВД, без воды (не давали, хотя просил), я по-быстрому все бумаги, которые мне дали, подписал. Там был список вещей, которые у меня были при себе. Они написали: 5 рублей. Я не обратил на это внимания.

Про условия в ИВС на Окрестина

— Обувь у меня забрали и дали тапки, страшные, растоптанные. Не представляю, сколько тысяч людей топталось в этих тапках… Но даже эти тапки лучше, чем ходить босиком или в носках по грязному полу в камере.  Знаю, что тапки в ИВС — дефицит.

Отвели меня в первую камеру, где практически все политические хоть раз побывали. Там три деревянные лежанки — это единственный плюс этой камеры. Пол грязный, туалет вонючий. Кормушка постоянно закрыта, окно тоже закрыто, поэтому практически притока воздуха нет.

Основной контингент —  алкоголики. Сидят, пятиэтажным матом рассказывают свои приключения. Ну и несколько политических. Зашел, поздоровался, представился, говорю, я христианин, если есть возможность, пожалуйста, поменьше матных слов.

Там был авторитетный паренек, который занимал весь эфир своими рассказами. Мы с ним хорошо поладили, он проникся моей историей, и удивительное дело, за весь вечер он ни одного матного слова не произнес. Для меня была большая радость, что этот Коля смог.

В камере было человек 12 или 15, а рассчитана она на троих.

Я постелил куртку на полу около самого выхода, около туалета – они там рядом. Попытался уснуть. Но, во-первых, запахи, во-вторых, нервный стресс, и не получилось. Я практически не спал все двадцать пять суток ареста, то есть голова не отключалась. Не представляю, как мой организм работал.

Утром на завтрак угостили тонким слоем каши и повезли в «обезьянник» во Фрунзенском РУВД. Там я провел целый день до суда, где получил 13 суток ареста.

Про условия в Центре изоляции правонарушителей на Окрестина

— Практически ночью на «каблучке» меня привезли на Окрестина. Принимают так: ставят к стене, забирают вещи для осмотра, раздеваешься догола, приседаешь, у тебя забирают все вещи, в том числе и куртку, и садят в «стакан».

После отвели на третий этаж, в 20-ю камеру. Дверь открывается – а там полно людей. За время моего ареста там было от шестнадцати до девятнадцати человек.

Сама камера где-то двенадцать квадратов, стоит две двухъярусные кровати вдоль стены — в отличие от ИВС, с металлическими полосами. Это называется «гриль». Я спал «на гриле», на втором ярусе почти все сутки.

Бывало так, что людей было много, и приходилось на одной этой шконке спать двоим. Представьте, шестьдесят сантиметров, как в поезде примерно полка, и там два мужика пытаются разместиться, просто потому что места на полу нет.

Познакомились, начали общаться, ребята хорошие. К нам в политическую камеру на перевоспитание подкинули двух алкоголиков, они парни борзые. Через два дня они умоляли их в другую камеру перевезти. Потому что, во-первых, в неполитических камерах им дают куртки, во-вторых, у них матрасы-подушки, а у нас ничего такого нет.

В-третьих, у нас подъем каждую ночь в два и в четыре часа. То есть, в других камерах люди могут нормально выспаться. В-четвертых, алкоголиков возят на какие-то работы, они не сидят целый день столбиком, как политические. А у нас прилечь нельзя — только сидя.

Плюс у нас в камере были клопы. Каждую ночь была война с клопами, а утром подсчет потерь.

Кроме того, нас регулярно лишали ложек во время обеда. Ребята приспособились вместо ложки есть угловой хлебной коркой. Я просто макал хлебом— и все.

Еще одно отличие от обычных камер — свет не выключали днем и ночью. Это своего рода пытка. Попробуй поспи при свете.

Также не разрешались полноценные передачи. Только трусы, носки, мыло и рулон туалетной бумаги. Плюс, когда их выводят в город, есть возможность что-то купить. Можно покурить, а у нас это было запрещено.

Один из этих парней постоянно рвался к кормушке и общался с коридорными, которые проверяли нас каждые 15 минут, смотрели в глазок. Так вот, он плохо себя вел и матом иногда на них ругался. Из-за него нас на двое суток поставили.

Мы просто двое суток стояли на ногах. Я таких ног у себя не помню. Опухли, отекли сильно. Там же и походить толком негде.

Боролись мы с клопами. По вечерам выметали все углы. Просили хлорку, разводили ее с водой и каждый вечер старались порядок наводить, мыть. Но это слабо помогало.

О сокамерниках

— У нас там, кстати, интересные люди в камере. Был доцент университета, который просто спросил своего друга, как удалить Фейсбук. Какая-то сотрудница настучала. И за ним пришли, и за его другом, с тремя высшими образованиями. Он тоже с нами сидел.

Потом их вывезли на Могилев. Есть такая практика, когда остается пару дней до освобождения, людей загружают в автозаки и увозят в другие города. Говорят, на периферии условия даже жестче, чем на Окрестина.

Делается это для того, чтобы людям было хуже. Их выпускают без телефонов, без денег. И люди как могут добираются домой в Минск.

С нами сидел парень, который в банке занимал не последнюю должность. Он папе-охотнику решил сделать красивую рамку с контуром из гильз. В чате спросил, у кого есть нужного калибра гильзы. Его сразу взяли.

Был паренек, который вызвал милицию на буйных соседей, которые дебоширили ночью. Пришли к нему домой подписывать протокол и увидели маленькую «Пагоню» на холодильнике. И все — человек поехал на 15 суток.

Еще один мой сокамерник вел свой телеграм-канал. Его на «уголовку» раскручивали на 5 лет. Что он писал, не знаю. Какие-то свои мысли по поводу происходящих событий.

Сидел со мной мужчина, который занимается производством сладостей. Его вместе с сыном взяли. Сын решил идти служить по контракту. У него в военкомате попросили телефон, посмотрели и сказали: приходи завтра. Он пришел — на него надели наручники. Что-то нашли в телефоне: то ли фото, то ли перепост.

Кстати, многие сидят за перепосты. Например, послал жене или другу ссылку с «экстремистского» ресурса — даже не про политику, бытовая статья — все, ты едешь на Окрестина.

В «обезьяннике» встретил человека, который 25 лет отсидел, был осужден за убийство. У него обнаружили нацистскую наколку. Все, это реабилитация нацизма. Он тоже сел как политический. Его обязали срочно свести эту наколку.

В камере познакомился с учителем физики, который отправил домой переодеваться ученика, пришедшего в военной форме на урок. За учителем пришли губоповцы через месяц после этого события, побили и дали сначала 12 суток, а потом еще 12.

Следующие сутки

— 1 апреля меня вывели из камеры, спустили вниз. Отдали вещи и бумагу о том, сколько я должен заплатить за это гостеприимство. 20 рублей за каждый день пребывания на Окрестина.

Около выхода из ЦИП меня уже поджидал губоповец, который оформлял в прошлый раз. Он меня сразу заковал в наручники, положил в бусике лицом в пол и вывез так, чтобы никто не видел.

Два часа меня катали по Минску, угрожали. Потом отвезли в РУВД. И там снова поиздевались надо мной, угрожали, что еще одна административка, затем заведут уголовное дело.

Составили протокол за то, что я ругался матом и размахивал руками. Я отказался его подписывать. Сотрудник правоохранительных органов подошел ко мне сзади и хорошенько туфлей заехал в верхнюю часть бедра. У меня там была большая гематома.

Когда ты стоишь, упершись лицом в шкаф, руки в наручниках, и вокруг тебя ходят и рычат, и бьют по ногам, чтобы ты еще шире их раздвинул, понимаешь, что в любой момент с тобой могут сделать что угодно. Это страшно.

Как только ты попадаешь в категорию БЧБ, перестаешь быть для них человеком. Ты становишься какой-то зверюшкой. Каким-то предметом, который можешь ударить, оскорбить, убить, и тебе ничего за это не будет. Наверное, так нацисты к евреям относились, как они к нам относятся.

На суде я не согласился с протоколом. Омоновец в маске, конечно же, подтвердил все, что там было написано. Судья назначила 12 суток.

Буквально сразу же ко мне заявился губоповец, очень расстроенный тем, что я отказался подтверждать протокол. Заковал меня руки в наручники и повел по коридору.

Отвел меня в пустой кабинет, закрыл и начал избивать.

Он подошел мне сбоку и начал бить по ребру, по голове, по спине. Я упал на пол, а он продолжил. Они умеют бить так, чтобы не было следов. Две недели после этого отходил.

В четверг ночью меня снова отвезли на Окрестина. Там дежурил один паренек в маске. Почти все ходят без масок, а он её не снимает. Наверное, боится показать лицо.

Он заставил меня голым тридцать раз приседать и считать вслух. При этом рассказывал, какой я плохой человек.

Я был удивлен, когда меня снова в двадцатую камеру закинули. Потому что обычно не повторяются. Камера была полна под завязку, в том числе два новых бомжа, дурно пахнущих.

Мне пришлось искать место на полу. Кое-как переночевали. А потом я снова забрался на второй ярус, на «гриль».

Каждый день у нас там было включение «религиозного канала». Я как мог людей ободрял. Истории библейские каждый день рассказывал.

Если человек умеет истории рассказывать, это ценный кадр в камере. Потому что целый день надо что-то делать. Читать нам нельзя, играть нельзя ни во что, хотя у нас была нарисована шахматная доска. Мы из бумаги сделали шашки — у нас их забирали. Поэтому оставалось только разговаривать.

Парень, ответственный за нашу камеру, называл меня «Боженька». Говорит: ну что наш Боженька сегодня нам расскажет. Губопики меня батюшкой с издевкой называли.

О допросах КГБ

— У меня было два допроса КГБ на Окрестина. Когда мы в первый раз разговаривали, КГБшник обрисовал перспективы: от десяти лет до расстрела.

На первой встрече он предложил мне написать явку с повинной. Говорит, мол, это облегчит твою вину.

Спрашивал о контактах с «Весной», что я делал на судах. Сказал, что после процессов информацию размещал в Фейсбуке, потом с правозащитным центром «Весна» связывался, информацию несколько раз в чат-бот пересылал. Это его порадовало. Типа ну все, агент. Пиши явку с повинной.

Я мог бы, например, сказать, что не буду свидетельствовать против себя. Но это всего лишь означает, что несговорчивый нарывается на избиение. Будешь синим — это КГБшник так объяснил.  

А так как я христианин, то обманывать не умею, и не хочу.

Во второй раз он меня допытывал по поводу фотографий с телефона жены, которые обнаружил после обыска нашего дома.

Он хотел, чтобы я подписал признание, что участвовал в протестах. Но я это не подписал. Сказал, что если и ходил в центр города, то только для молитвы. Но ему это очень не понравилось. Начал угрожать, что моя жена тоже сядет на Окрестина, а дети через 10 дней поедут в интернаты. Я помолился, и Бог дал силы не согласиться.

До конца срока я ходил сам не свой. Думал, что уже моя жена на Окрестина. Но потом оказалось, что моя жена Светлана пережила два допроса и смогла противостать угрозам КГБшника. Она ему говорила: а что бы ваша мама сказала, если бы услышала, как вы общаетесь с женщиной. То есть, он с ней разговаривал на ты, угрожал. А он говорит моей жене в ответ: я здесь на работе…

В любом случае у них есть возможность любого человека посадить на Окрестина. Поэтому, когда я уже со вторых суток освободился, пришлось срочно собраться и уезжать. И чудом было то, что в моей сумке обнаружился паспорт. Хотя при двух распаковках сумок, когда меня проверяли, паспорта не было.

Я надеялся, что смогу протянуть в Беларуси дольше. У нас была возможность уехать еще осенью. Но я все ждал, что Господь подаст явный знак.

Бог спас меня и мою семью. И нашу Беларусь Он спасает. Я верю, что мы в процессе этого спасения.