«Виски-кокаин-Толстой-прос...ли страну-но ничего, мы сейчас всё исправим»

Беспощадная правда о жизни в Голливуде.

Кинопродюсер Лиса Астахова уже шесть лет работает и живёт в Голливуде; её жизнь может показаться карикатурно идеальной: стримы из салона белого BMW-кабриолета, Лос-Анджелес, дом с бассейном, красные ковровые дорожки, знаменитости в друзьях; даже её пёс Оскар — и тот идеален.

Самиздат публикует откровенную историю Лисы, где она рассказывает, что на самом деле стоит за этой ширмой — боль, ужас и отчаяние одиночества, с которым сталкивается каждый россиянин, перебравшийся в незнакомый край.

…Я росла практически одна. Мама всё время работала и тусовалась: ей был всего двадцать один год, когда я родилась, а человек, чью фамилию я ношу, много пил и обращал на меня внимание только чтобы наказать. Я ходила с первого класса в школу сама, но обычно кто-то вставал сделать мне бутерброд и чай, и в одно утро встала мама. Она не так давно вернулась домой, и подъём в семь утра её, мягко говоря, не порадовал. Мама молча сделала мне бутерброд и крепкий-крепкий чай, какой она заваривает себе, и села на стул.

Я жую бутерброд, она на меня смотрит какое-то время и говорит:

— Дочь, знаешь, чем отличается жизнь от члена?

Я недоуменно смотрю на неё.

— Жизнь жёстче.

О, знала бы я в одиннадцать лет, как она была права.

Скоро будет шесть лет, как я уехала из России. Случайно, совсем не обдуманно, без планов, без понимания, без фантазий, без лишней рефлексии, после очередной вечеринки просто взяла и уехала налегке, как делала всё в двадцать два года. Я, наверно, уже никогда не смогу найти ответ на вопрос «зачем» — зачем я уезжала из самого лучшего города на свете, где, казалось, всё только начинается, где я всех знала и ничего не боялась. Это удивительное чувство бесстрашия с тех пор меня не посещало ни разу.

Первые мои три года в Лос-Анджелесе прошли в удивительной эйфории, которой я не уставала делиться. А потом случилось неизбежное: я начала жить в реальности. Меня кинул партнёр на очень большие деньги; любимый продюсер, на работу с которой я потратила несколько лет, оказалась сумасшедшей; все обещанные возможности оказались обычными голливудскими понтами, не имеющими под собой никакой реальной основы; строить отношения с американцами оказалось сложнее любого самого сложного проекта, который мне приходилось снимать.

Но самое страшное, что все фантазии о моей безграничной силе, таланте и перспективах оказались просто глупой наивностью молодого человека, который никогда не жил за пределами своей страны и не понимает, что мир — он ведь совсем другой. Совсем другой.

Я помню, когда стало по-настоящему страшно в первый раз. Мой партнёр Гэри после тонны разборок, дошедших до адвокатов, потребовал в течение сорока восьми часов вернуть кровать, которую он мне подарил, или он подаёт на меня в суд. Земля вместе с кроватью ушла у меня из-под ног. Было ощущение, что всё, что я знала и считала правильным в жизни, разбилось в секунду, не осталось ни ориентиров, ни стержней, и даже пол подо мной начал проваливаться.

Страх стал основополагающим чувством, определяющим всё в моей жизни. И чем больше я проводила времени одна, тем страшнее становилось с людьми.

Я поняла, что дошла до какой-то точки невозврата, когда на одной из вечеринок Boiler Roomко мне подошёл познакомиться известный человек, в которого я была очень давно влюблена. Он взял меня за руку и пристально посмотрел в глаза с улыбкой. Я пискнула «секундочку» и выбежала на улицу, чтобы проблеваться. Так в моей жизни появились они — панические атаки.

Ощущения при панической атаке я могу сравнить только с первым землетрясением. Пронизывающий иррациональный ужас, который охватывает всё тело огнём изнутри, пока ты пытаешься понять, что за жуткий звук тебя оглушает и почему вокруг двигаются статичные обычно предметы. И пульсирует только одна мысль: я, наверно, сейчас умру, точно умру. Если составить карту по местам, где я блевала в ЛА, вы сможете достаточно хорошо изучить город.

Жить стало практически невыносимо. Я перестала летать. За два дня до перелёта на меня накатывала паника, и чаще всё заканчивалось вызовом врача к трапу или в аэропорту. Я не могла ходить на тусовки, которые катастрофически необходимы мне для работы. Да и работать я почти не могла, обычные проходные вопросы вызывали у меня приступы отчаяния и тотального бессилия. Люди разочаровывали ещё до знакомства. Все казалось бессмысленным.

Я просыпалась каждый день в городе, где каждый успешнее меня, открывала «Инстаграм», смотрела на эти счастливые лица, на которые я проецировала всё, чего у меня нет, и ненавидела себя. Так, за закрытыми шторами, в полном одиночестве, я провела очень много времени, пока не пришла к мысли, к которой, кажется, приходят все эмигранты: мне нужны русские

Знаете, о чём говорят в первую очередь эмигранты, когда встречаются? О своём статусе. По какой визе? Сколько ждёшь уже? А адвокат кто? А сколько взяла? И чё потом будешь делать? А замуж думала?

Пока ты не получишь эту заветную зелёную карту, очень сложно строить планы. Каждую секунду где-то на заднем плане машет рукой эта мысль: что бы ты ни строил здесь и как бы ни мучился, возможно, скоро придётся уехать обратно. Оказывается, ситуация, в которой ты должен доказать каким-то незнакомым людям, сидящим в миграционной службе, что ты имеешь право жить на этой территории, заставляет сильно переоценить себя, свои силы и достижения.

Знаете, о чём говорят русские эмигранты после обсуждения документов? О России. О Толстом, Достоевском, о беспощадном русском кино и, конечно, о том, как поднять Россию с колен. И так каждый день. Виски-кокаин-Толстой-Достоевский-прос...ли страну-но ничего, мы сейчас всё исправим. Сложно найти что-то более неестественное, чем русский стиль жизни в Калифорнии.

Лучше всего это описал мой друг Д., которого я пригласила на русскую тусовку с классической музыкой. Казалось бы, Прокофьев, большой дом в красивом районе, главные представители русской интеллигенции в эмиграции обсуждают новые опусы русского кинематографа. Когда после мероприятия мы вышли на зелёную солнечную улицу, на которой был припаркован джип с синей полоской и надписью «Милиция», Д. с восторгом произнёс только одну фразу, которой можно легко описать любую эмигрантскую тусовку: «Как же это всё пластмассово!»

Мне стало ещё хуже. Я не могла найти в себе силы строить отношения с новыми людьми, а русских я понимала всё меньше и меньше. У меня появилось ощущение, что они говорят на незнакомом мне языке. Пронизывающий ужас меня охватил во время одного из разговоров с мамой, когда я, выслушав её, не смогла понять, что она говорит. Слова не складывались в смысл. Я не могла понять логических цепочек и умозаключений, к которым она приходит. Страх меня парализовал.

Такого чувства одиночества я не испытывала никогда. Я вдруг со всей очевидностью поняла, что я один на один с этими обстоятельствами, в которые я себя поставила, и мне никто никогда не поможет. Зачем? За что я так с собой? На что я рассчитывала?

Я потерялась. Я не знала, кто я, я возненавидела свою работу, я не могла общаться с друзьями, мне казалось, что у всех всё получается лучше меня, меня сжирало чувство зависти и отчаяния, мне не хотелось жить, и я гуглила самые простые способы покончить с этим со всем уже наконец; выстрел в голову — самый простой и быстрый способ, как выяснилось. Так, очередным мрачным утром я окончательно осознала, что выхода из этой ситуации всего два: или в окно или к врачу. Моё состояние было уже несовместимо с жизнью, из доступных мне действий осталось только одно: сон.

Я никогда не думала, что мне придётся идти к психиатру. Так же, как и все, кто вырос в России, я честно думала, что это уже для совсем безнадёжных больных шизофренией. Но вот она я, без голосов в голове, без галлюцинаций, без сильно отягчающих обстоятельств, в прекрасном городе Лос-Анджелесе, а жить не могу.

Вся моя жизнь разделилась на до и после. Я вдруг приняла, что болею. Я болею так же, как люди болеют язвой желудка, почечной недостаточностью или ещё чем. Я болею, и мне нужна помощь. Ведь никому не приходит в голову «я разберусь с этим сам», когда он ломает ногу — почему я решила, что могу сама справиться с депрессией?

Схема лечения подобного состояния включает в себя три главные составляющие: препараты, психотерапия и активный спорт. И если первое понятно, то заниматься терапией и спортом пришлось себя заставлять. Я фанат спорта, но когда у тебя нет сил дойти даже до кухни, то ни о каком зале не может быть и речи. Сначала это были старушечьи прогулки вокруг дома и пятиминутные силовые тренировки дома, потом хайкинг по холмам (сначала раз в неделю, теперь три-четыре), ну и триумфальное возвращение в зал, из которого уходить не уставшим здесь просто неприлично.

Психотерапии я сопротивлялась гораздо дольше и решила дать себе время собраться, прежде чем опять погружаться на дно. Но всё же справиться даже с панической атакой проще, когда ты понимаешь корень её происхождения. Мне стало понятно, почему я уехала из России, почему я заболела и как быть со всем этим дальше.

Через две недели после начала курса лечения я стала узнавать себя в зеркале. Через несколько месяцев меня перестали бесконечно терзать сомнения и неуверенность в себе. Я вспомнила, чего я хочу, от чего получаю удовольствие, что умею чуть лучше других, а главное, — зачем я здесь.

Я решила воспользоваться советом Нила Геймана, автора книги American Gods, по которой сейчас сняли одноимённый сериал: он предложил представить свою цель в виде горы, и все возможности и пути в жизни рассматривать относительно этой горы.

Так, я резко вышла из всех проектов, над которыми работала последний год-два. Я отчетливо увидела, что пока я соглашалась на всё подряд, понимая, что хотя есть и не хочется, но все-таки на что-то надо, я очень далеко ушла от своей горы. Я зачем-то работала с людьми, которых не считаю профессионалами, над проектами, которые ничего кроме неловкости и немного денег мне не принесут, из-за собственной неуверенности покупаясь на выдуманный авторитет этих людей. Я призналась себе, что лучше буду голодать, чем делать то, чего не хочу.

Я перестала себя уговаривать «выходить и общаться хоть с кем-то». Я прекратила общение с людьми токсичными, нестабильными и тупо неинтересными. Ушло вот это «не, ну если человек приглашает, неудобно отказывать». Удобно, ещё как. Это моя жизнь, моё время, и мне потом сидеть и думать: «Сука, зачем я пошла на эту встречу, лучше бы дома посидела». Зато я стала особенно нежно беречь тех, кого искренне люблю. Я научилась говорить категоричное «нет» и перестала бояться говорить «да».

Ещё отсюда вдруг стало хорошо видно, что гора — бесконечна. И, кажется, смысл в том, чтобы изо всех сил стараться наслаждаться подъёмом, а не биться, пока я не получу всё то, что зачем-то придумала, чтобы удовлетворить своих родителей и фолловеров или соответствовать образу, который я создала от страха.

За эти годы я встретила много русских в таком же состоянии. В последние несколько лет потерянные, тревожные русские заполнили всю Калифорнию и Нью-Йорк. Согласно открытым неофициальным данным, эмиграция из России сейчас если не превышает, то как минимум не уступает эмиграции из Советского Союза: речь идёт о сотнях тысяч людей. Я прочитала несколько исследований на эту, как выяснилось, малоизученную тему, и хотя причины у учёных разнятся, они все сходятся в одном выводе: русские эмигранты наиболее подвержены депрессиям, тревоге и суициду при смене страны.

Аргументы разные: генетика, уровень депрессии в самой России, любовь к алкоголю, этническая идентичность, отсутствие поддержки со стороны семьи; вновь прибывшие более склонны к суициду. Последние научные работы делают большой акцент на нежелании русских обращаться за психологической помощью и вообще на низком психологическом образовании населения в России.   

Моя мама (психотерапевт) считает, что в эмиграционном кризисе у тебя только два пути: либо этот кризис приобретает перманентный характер, превращая твою жизнь в ад (например, ностальгия — это тоже признак депрессии), либо ты, прорабатывая его, обретаешь новую идентичность.

Я не устану повторять, что если бы я знала, через что мне придётся пройти, я бы никогда не уехала, но пройдя через всё это, я понимаю, что так осознанно и счастливо в «прежней идентичности» мне бы жить никогда не удалось.