Светлана Алексиевич: «Кажется, мы только сейчас поняли, что свобода — это долгий путь»

— Как мы все это допустили? Это вопрос, который мы все сейчас задаем друг другу. И очень трудно найти на него ответ. Помнится, как в 1990-е годы мы ходили по площадям и кричали: «Свобода». Я думаю, мы не понимали тогда, что это такое. Если мы сейчас не понимаем, то тогда тем более, — рассуждает Светлана Алексиевич в эфире программы «Вдох-выдох».

Я всегда думаю: если человек всю жизнь сидел в лагере, а потом его выпустили, выйдя из ворот лагеря он не будет свободным человеком. Он просто знает, что где-то есть эта материя — свобода. А что это такое, не знает.

Я помню, как говорила друзьям с Москве: «Боже, Россия совсем другая, это не та Россия, которая у нас в сознании, в наших тусовках». А мне говорили: «Светлана, это там ваш — колхозник, а у нас это уже не обратимо». Оказалось, что все обратимо.

Вот эта активная часть общества, которая подхватила власть, которая валялась и с которой никто не знал, что делать. Наверняка, они тоже были романтиками и думали, если деньги с кармана сыпятся, то большой мир их примет. Ничего подобного. Мир их принял. И что произошло? Они вернулись к тому, что умеет делать человек, вышедший из лагеря.

Они вернулись к захватническим войнам, к этой идеологии, стукачеству, заработала сталинская машина. Боже мой! И за всем этим, конечно, громадная обида.

Достаточно послушать, как говорил Путин на Валдае: и его почти детское обиженное лицо, что вот, мол, не приняли. А вроде те же костюмы и те же деньги (и даже больше) — все вроде бы то же самое, а все равно чужие. Мир сказал, что нет, вы еще не наши, еще долго вам идти. И это очень обозлило, я так думаю.

Писательница также вспомнила события 2020 года в Беларуси.

— Сейчас Координационный совет, как будто руководящий тогда орган, упрекают, что мы не жгли шины, не стреляли, не бросали коктейли Молотова. Я думаю, что мы шли в хвосте событий.

Это не мы вывели 300-400 тысяч человек на улицу. Народ вышел сам. Что-то в нем накопилось, и его самого выбросило на улицы. Мы не вели народ, мы шли за ним: мы учились у него, влюблялись в него заново, потому что еще совсем недавно не верили в него.

Женщины в белых платьях, цветы — это все было так красиво. И это была сама стихия. Весь народ напрягся, чтобы стать нацией, почувствовать себя народом. И это он сделал.

И я думаю, что люди не были готовы стрелять или бросать коктейли Молотова. Они представляли свободу как праздник — повторились те же 1990-е годы. Я думаю, что люди не думали, что свобода — это что-то другое. Кажется, мы только сейчас поняли, что свобода — это долгий путь.

А тогда это был потрясающий праздник, я не помню такого города. Хотя утром, когда я вставала в пять часов, в город входило огромное количество военной техники. Днем она рассасывалась, днем выходили совсем другие люди.

Это был какой-то идеализм — я даже не знаю, откуда он. Из Советского времени, между прочим, тоже. Идеализм поселялся на улицах. Все ждали дня, когда можно будет выйти на улицу, чтобы вдохнуть глоток, почувствовать, что мы другие, свободные.

Это было романтическое отсутствие опыта, — продолжает Алексиевич.

— Я помню, когда было больше всего людей, а Лукашенко с сыном бегал с автоматами, мы расходились, а какой-то старый человек буквально хватался за нас и просил не уходить. Говорил: «Надо стоять день, надо стоять ночь».

А мы говорили, что соберемся завтра, послезавтра. Но уже в таком количестве мы так и не собрались, потому что власть очень быстро оправилась от растерянности и мы наткнулись на мощное сопротивление, к которому были не готовы.

Писательница отмечает, что была против военных действий.

— Я видела, как утром шла техника, и было ясно: за этой техникой стоит сильная политическая воля, и он не остановится перед кровью. У нас нет шансов.

Я не знаю, на что мы надеялись. Это просто было очень красиво, и мы упивались этим. Я думаю, что мы даже не много думали о будущем: просто жили моментом, радостью, возможностью идти по своему городу и видеть совершено других людей. Весь город перезнакомился, во дворах шла своя жизнь.

Люди представляли свободу как праздник. В этом была наша ошибка. Но я думаю, если бы начали сопротивляться (силой — С.), нашлись бы молодые люди, и они бы погибли — это было бы очень страшно.

Мне казалось, что мы можем победить духом, чем-то бóльшим, чем оружие. Мы шли маршем, у нас не было никакого оружия, но мы были очень сильные, что даже силовики первое время отступились. Это потом они стали избивать и мучить народ.

Самое странное, что мы не верили, что эти силовики — беларусы. Издевались в тюрьмах, из человека делали кусок мяса. Я очень долго не верила, что это делали беларусы. Но это делали наши ребята. И как быстро человек превращается в обломок чего-то сталинского, чего-то животного.

До сих пор идут аресты, режим не останавливается ни перед кем. Ни перед лауреатом Нобелевской премии, ни перед профессором, ни перед девочкой, которой 16 лет. Ни перед кем. Это, конечно, будет страшная историческая травма для нашего народа. И вернуть то ощущение, которое было у нас на маршах — для этого нам понадобится очень много времени.