Спецкор «Медузы», задержанный в Беларуси: «Это было страшно»

Российский журналист Максим Солопов, схваченный в Минске во время одной из акций протеста, после освобождения рассказал о том, что с ним случилось.

Фото Евгения Фельдмана

—  В какой-то момент я оказался в заблокированной части толпы, —  рассказал Солопов Медузе, на которую и работает. —  Дальше началась зачистка территории с жесткими задержаниями.

Пустили слезоточивый газ в том месте, где был сквер чуть повыше от «Немиги», в нескольких километрах. Там сгруппировалась толпа — тоже в основном молодежи. Они как-то там немного задирали ОМОН. Эта толпа в разные стороны подвигалась, и тоже люди осознали, что они заблокированы. Они пытались найти какую-то улицу или переулок, из которого можно выйти. Такого места не оказалось.

Люди сбились в какой-то момент в кучу, и мне запомнилось последнее место концентрации этих людей — это было возле ступеней драмтеатра имени Горького. Собственно, я оттуда последнюю новость диктовал, а дальше полетели гранаты. Мы только вышли из облака слезоточивого газа, как тут же полетели светошумовые. И я понял, что через кусты, через забор надо найти лазейку, сбежать оттуда.

Я встретил в этот момент ребят из Daily Storm в жилетках «Пресса», подбежал к ним, они меня узнали — мы вместе с ними попытались пройти с частью людей закоулками к забору, который, как казалось, нас выведет из этой зоны зачистки.

Так получилось, что я первый его перелез — мне помог парень из Daily Storm, я уже готовился помочь перелезть ему с обратной стороны. И в этот момент я увидел очередную группу задержания, которая летела с моей стороны забора.

Я понял, что мне нет смысла куда-то бежать, это только усугубит мое положение. Я поднял руки, максимально давая понять…

— Есть видео с этим моментом.

— Да, но я не знал, что оно есть. Я просто знал, что ребята из Daily Storm свидетели. Мне было чуть спокойнее, потому что я знал, что есть какие-то свидетели моего задержания — но не знал, какая у них судьба.

— Ты говорил, что ты журналист из России?

— Я начал кричать, как только ко мне подбежали, что я журналист, я россиянин. Я это повторял все время, но там происходила боевая операция, и они действовали, вообще не думая, журналист ты или нет. Уже не было никакой разницы — журналист ты, прокурор, сын Лукашенко.

— Тебя били лежачим?

— Они вбили меня немножко в асфальт, а потом сразу подхватили за руки. А я просто кричал, что я журналист.

Но я думаю, что это подействовало. Потому что [изначально] для них я был просто каким-то коротко стриженным парнем в полувоенных штанах, подходящий под описание основной мишени.

Если бы на моем месте была какая-то хрупкая девушка, наверное, было бы все более вежливо. Я видел много всякого, конечно, но для них я был подходящей мишенью — не старик…

Потом меня хотели еще многие [силовики] по пути побить, но не всем это давали сделать, потому что я продолжал кричать, и кто-то там вмешивался из офицеров: «Хорош, хорош, хорош». Потом меня закинули в автобус, лицом в пол. Тут уже бесполезно объяснять, журналист ты или не журналист. Всем, кому я мог сказать, я сказал. Потом я слышал в других местах, что люди кричали «Я журналист!», а в ответ была дубина.

— Там много народу было?

— Было не так много народу, потому что это была группа задержаний, которая действовала на локальном участке, где были люди, отбившиеся от толпы. Задержали какую-то девушку, какого-то несовершеннолетнего парня.

Я не мог наблюдать, у меня была разбита голова, я лежал в автобусе лицом в пол. Я понимал, что если буду двигаться, получу еще больше.

— Они так же вели себя с остальными?

— Да. Со всеми жестко разговаривали. [Правда] мне только потом позволили встать на колени, а им сразу разрешили сесть нормально. Подросток испугался крови, которая с меня накапала. Но его успокоили в жесткой манере, типа, не дергайся — и никто тебя не тронет.

Потом нас посадили в автозак, похожий на машину, которая возит в суды арестованных, — типа «Газели» с секциями. Там тоже была команда ничего не обсуждать, потому что будет хуже. Ответственный за наше сохранение сказал: «Все заткнитесь».

— Ты в наручниках был?

— Я ехал без наручников. Просто закрыли решетки, и все.

Потом выгрузили, и я бы не хотел дальше развивать тему с этим Центром изоляции правонарушителей, куда отвезли меня и всех остальных. Там было чрезвычайное положение, военное. Я не понимал, где мы находимся, что происходит.

С учетом того, что там до сих пор находятся журналисты, я думаю, что лучше [будет] позже рассказать подробности. Но я могу сказать в общих словах, что я там находился не как журналист, а в общем потоке задержанных.

— Сколько там было человек?

— Это были сотни людей, потому что я находился в составе 40 человек, которых закрыли в одной [восьмиместной] камере. Я испытал на себе всю эту схему, которая применялась ко всем остальным протестующим. Они шутили между собой, что все шли мимо, но все знали, куда шли.

— Ты можешь рассказать, что с тобой происходило в этом месте?

— У меня не было никакой возможности ни с кем связаться. Этот центр превратился в место, куда свозилась значительная часть задержанных. Он был переполнен, там было очень сурово, мягко скажем. К кому-то из задержанных более строго, к кому-то менее. Мне, можно сказать, относительно повезло — с учетом того, что я в принципе не был протестующим.

— Ты говорил, что у тебя нет татуировок, поэтому к тебе было нормальное отношение…

— Да, не самое жесткое, какое могло быть. Но там всем было страшно.

— Мы, наблюдая со стороны, до сих пор не очень понимаем, что там происходит. Есть отрывочные видео, где видны дворы РУВД с асфальтом, в несколько рядов лежат люди; есть рассказы, что там всех ставят на растяжку на несколько часов, бьют дубинками.

— Люди проводили много времени на коленях, на растяжках. Там было очень много людей, в других местах содержания тоже было очень много людей; все эти учреждения работали не просто в усиленном режиме, а значительно превышая свои ресурсы.

Это было страшно. Я человек, довольно много всего видевший, но это было страшно. Я не понимал, где нахожусь, что меня ждет дальше, а за окном продолжается зарево светошумовых гранат…

— В ЦИПе ты говорил, что ты журналист?

— Там не было процесса, где можно это было сделать. Если кто-то начинал пререкаться, это ухудшало положение — и этого человека, и всех окружающих. Я понял, что пытаться кого-то убеждать, что у меня особая ситуация, бесполезно…

Были слышны жесткие приемки очередных этапов. Была группа националистов — их очень жестко принимали.

При этом были [сотрудники], очень жестко настроенные к любым протестующим, а была часть людей, адекватно себя ведущих. То ты нарывался на очень жестко настроенных людей, то оказывался среди людей, которые разговаривали на «вы», по имени-отчеству.

Большую часть [времени] моего взаимодействия с людьми, которые вели себя жестко, я видел только пол или стену перед глазами. Смотреть в сторону просто не разрешалось.

— О чем говорили те, с кем ты сидел? Чего люди ждут? Чего боятся?

— Они в первую очередь переживали о том, что с ними будет происходить дальше. Но в какой-то момент люди успокоились и сами спрогнозировали свою судьбу, исходя из какого-то опыта, — что будет административный арест на несколько суток.

А некоторые оптимисты даже полагали, что им сейчас раздадут штрафы, довольно внушительные по белорусским меркам, и отпустят по домам. Потому что слишком большой поток задержанных и никому не нужно забивать изоляторы случайными людьми.

Большинство из них считали себя случайными людьми, случайно задержанными. Среди населявших мою камеру людей не было ни одного оппозиционного активиста.

— Уверен?

— Да. Возможно, один-два человека были идеологизированы как-то, пара человек были футбольными фанатами, один там был в майке с белорусским символом. Остальные — слесарь с завода, предприниматель в сфере ресторанного бизнеса, студент из польского университета, какой-то бывший конвоир, который немножко нас сориентировал, потому что он знал этот изолятор…