«Моего отца, скромного бухгалтера из Орши, сделали польским шпионом»

В детстве Ефима заморозили 42-градусные магаданские холода, а повзрослев, он так и не смог оттаять. Сейчас Шифрин рассказал, каким жутким испытаниям подвергся его репрессированный отец, проживавший до ареста в Беларуси.

«Кусачками, после стакана водки, отцу отхватили два пальца на левой ноге»

— Мое настоящее имя Нахим. От него нет уменьшительного, поэтому в школе, институте меня звали Фима. Имя это как-то само за мной закрепилось, что очень огорчало папу. В письмах он всегда называл меня Нахимом и, казалось, вкладывал в это свою особую интонацию. Он вообще подчеркнуто следовал имени, данному при рождении. Со временем его брат из Гесселя стал Григорием, другой из Моисея — Михаилом, но папа упрямо называл их Гесселем и Моше, и ничто, никакой "новояз" не мог его в этом поколебать.

— Очень много о человеке может поведать его анкета. Не скрою, некоторые факты вашей биографии произвели на меня неизгладимое впечатление. Насколько я знаю, вы родились в Сусуманском районе Магаданской области. Какими ветрами занесло ваших родителей в те далекие, суровые, неприветливые края?

— Я действительно появился на свет в маленьком затерянном уголке в 600 километрах от Магадана. Папа в том Колымском краю оказался в 40-м году. Сейчас уже подросло поколение, которому обстоятельства советской жизни (тем паче середины прошлого века) кажутся такими же далекими, как сражения Наполеона или нашествие хана Батыя, а для меня это всполохи моей странной судьбы. Папу арестовали в 38-м...

— Как английского шпиона, небось?

— Нет, он у меня был рангом пониже — шпион, но всего-навсего польский. Осудили его по пресловутой 58-й статье...

— Где же работал отец, чтобы заполучить доступ к государственным тайнам?

— Трудился скромным бухгалтером в белорусском городке Орша и носил очки с толстыми стеклами — у него было минус восемь. Человек на редкость образованный, глубоко порядочный и, как потом, уже на исходе его лет, я узнал, очень религиозный.

— Так, значит, днем он щелкал на счетах, а по ночам передавал полякам разведданные?

— (Грустно улыбается). Видимо, да... Ничего удивительного, тогда шпионаж был профессией массовой, и тягаться с его представителями по численности могли только террористы и саботажники.

Как бы там ни было, по этому абсурдному, дикому обвинению НКВД косил жизни сотен тысяч безвинных людей. Поразительно, но в ночь перед арестом папа (а он, как все еврейские патриархальные дети, был заядлым книгочеем) читал книгу Анатоля Франса "Боги жаждут" о кровавых событиях Великой французской революции. Представляешь, вдруг эта мясорубка, описанная французским классиком, так странно и причудливо повторилась в его судьбе.

Два года он провел в скитаниях по лагерям Центральной России, а потом, как мы знаем из истории, длинные эшелоны с безвинно осужденными людьми потянулись на восток, на Колыму, которую и стали осваивать их рабским трудом. При всем нытье, которое иногда я себе позволяю, примером для меня остается оптимизм, с которым отец прожил до конца своих дней... Он не считал себя неудачником, любое испытание принимал как опыт...

— Выжил — уже повезло...

— Выжил, хотя было время, когда он, взрослый, почти 35-летний мужчина, весил в лагере около 40 килограммов — истощен был уже до предела. Пройдя все этапы колымских лагерей — от промывки золота до валки леса и вольфрамовых рудников, — уцелел чудом.

Однажды их группу отправили в тайгу собирать стланики — это низкорослые породы деревьев и кустарников, стелющиеся по земле, которыми топили в бараках печи. Обнаружить стланики под глубокими сугробами было трудно, и они шли, подрывая снег ногами.

Когда он вернулся в барак, снять сапоги не смог — их полоснули ножом. Глянули на ступни — они были безнадежно обморожены, и прямо там, после стакана водки, кусачками ему отхватили два пальца на левой ноге...

Зато со временем лучше любого барометра папа предсказывал погоду: перед каждым ее изменением культи страшно ныли. Маленьким я мог потрогать эти два обрубочка, полюбопытствовать, отчего так случилось... Покалеченная нога меня никогда не пугала, и доступ к ней был совершенно открыт...

— Он прошел через издевательства, пытки?

— Все через это прошли... В середине 90-х в Минске у него вышла книжка, которая до первого редактирования называлась "Еврейская рапсодия". Потом редактор посчитал, что такое заглавие очень сужает круг бед и проблем, и в результате ее переименовали в "Печальную рапсодию".

Мне же эпитет "печальная", несмотря на всю его милоту, кажется неверным: она не печальная — раздирающая душу. То, что творили с ними в оршанской тюрьме, что происходило до этапирования на Колыму, вообще описанию не поддается.

— Например?

— Пытки при задержании были такими чудовищными, что один из знакомых отца, врач по фамилии Тельтов, просто выбросился из окна кабинета следователя и разбился о булыжную мостовую. В те годы, чтобы получить признание, подпись, в ход шел не только мордобой — палачам 30-х годилось все, чем в достопамятные времена могла "похвалиться" испанская инквизиция.

Из записок Залмана Шифрина

"Началась моя тюремная жизнь человека, которого пытаются превратить в скот, постоянно подвергая унижению. Кормят так: утром — селедка, отчего постоянно мучает жажда, но пить не дают. В темных подвальных камерах нет воды, по телу ползают полчища вшей. Заставляют надевать шубу (в августе) и с грузом в руках делать больше сотни поклонов. Это похуже зуботычин…

В Унженском лагере, где я работал вальцовщиком и раскоряжовщиком леса, находились 1800 зеков. Вставали в пять утра, на завтрак кусок селедки, баланда и чай из березового веника. Обеда не было, одежда лагерная, на ногах, обмотанных тряпьем, "ЧТЗ" — уникальная обувь, выкроенная из бракованных автопокрышек Челябинского тракторного завода, или лыковые лапы. Многие отмораживали ноги, а к невыполнявшим норму применялись "методы воздействия". Ну, скажем, раздетого догола зека ставили на целые сутки на высокий пень и оставляли на съедение комарам…

На прииске "Чкалов" "забавлялись" иначе. На заключенного, заболевшего или ослабевшего настолько, что он не мог выйти на работу, составлялся акт: накормлен по норме, одет по сезону. Затем его привязывали за руки к саням, запряженным лошадью, и с гиканьем пускали ее вскачь... Так волоком по снегу и льду — а измерялся тот страшный путь километрами — несчастных доставляли к забою…"

«Герои — это необязательно накачанные, мускулистые персонажи типа Шварценеггера. Чаще всего это скромные, безответные, но верные своему внутреннему стержню люди»

— Я поздний ребенок. Так случилось, что в лучшие детородные годы создать семью отец и мать не могли — они не имели шанса увидеть друг друга. История моего появления на свет тоже страшная, почти сказочная, она вполне достойна пусть не голливудского, но "мыльного" сериала.

Отцу дали 10 лет лагерей без права переписки, а затем присудили пожизненное поселение в районах "Дальстроя". Это был полный мрак, глухой тоннель без проблесков надежды впереди. Никто ведь не знал, что через полтора десятка лет закапает хрущевская оттепель и последует реабилитация...

До ареста отца мои родители не были даже знакомы. О трагической судьбе Залмана Шифрина мама узнала в доме его брата, учителя Оршской школы, и написала зеку теплое дружеское письмо. Вскоре они стали, что называется по-английски pen-friend, друзьями по переписке. Мама была одинокой, мужчин война выкосила, а папа ей очень понравился...

— Так он прислал ей свою фотографию?

— Отправил страшную карточку три на четыре, где был заснят в лагерной униформе или робе, наголо обритый. Их фотографировали без очков, а он был сильно близорук, поэтому на снимке получился очень странным, каким-то чеховским персонажем с беспомощными и безнадежно печальными глазами... Это было единственное, что мог "враг народа" вложить в письмо, но, как мама потом говорила, ее привлекла не внешность, а то бесстрашие, с которым он заглядывал в грядущую жизнь, и совершенное отсутствие нытья по поводу того, что случилось...

Вот странно, да? Оказывается, чтобы полюбить друг друга, необязательно, как Ромео, петь под балконом серенады: "Ах, быть на руке ее перчаткой, перчаткой на руке"... Иногда и лист бумаги, вложенный в конверт, становится катализатором большой любви и дружбы, залогом крепкой семьи...

— Сколько тогда лет маме было?

— Когда она отправилась на Колыму — 36.

— Неужели вот так добровольно туда поехала?

— Ну конечно. Это было почти Магелланово путешествие. Сначала эшелонами через всю страну, затем в бухте Владивостока надо было сесть на пароходик и поплыть в Магадан, оттуда на каких-то грузовиках по жуткой трассе добираться до лагеря поселенцев, чтобы там выйти замуж за человека, которому жизнь ничего хорошего не сулила. Ютиться им поначалу пришлось в пятиметровой комнатушке, где умещалась кровать и два стула, питаться сушеными овощами, а о солнечных днях только мечтать.

Через год появился на свет первенец — мой старший брат Самуэль. Второй ребенок погиб при рождении — это тоже страшная, дикая, но очень типичная для тех кровавых лет история.

Когда у мамы начались схватки, она еще пребывала в статусе жены врага народа. До единственного роддома, который находился в поселке Нексикан, можно было добраться только на грузовике, но поскольку ей не полагалось место в кабине, туда усадили толстого начальника с портфелем и в шляпе. Женщину же, которая вот-вот должна была родить, устроили в кузове.

В дальней дороге, да на колымской трассе, ее, разумеется, растрясло, и в результате началось кровотечение, которое уже нельзя было остановить... Увы, ребенок запутался в пуповине и родился мертвым. Его похоронили, назвав Марком в честь погибшего на войне брата отца... Если бы не это несчастье, ровно через 12 месяцев я бы не появился на свет. Маме был 41 год, отцу 46...

Вообще, их бесстрашие меня поражает. Теперь, когда их уже нет, не у кого спросить, где они брали силы, и некому признаться в сыновьей любви, и никому нельзя вернуть слова нежности, которые я задолжал... Вспоминая все, связанное с их судьбой, их соединением, с тем, как мы с братом появились на свет, я думаю, что герои — это необязательно накачанные, мускулистые персонажи типа Шварценеггера или девушки-партизанки в годы войны. Чаще всего это скромные, безответные, но верные своему внутреннему голосу, стержню люди. Необязательно громкие, сильные, красноречивые и во всем правильные...

Для меня родители — образец нравственности. Со временем расплачиваясь за то, что выпало на их долю, они очень долго и тяжело болели, но даже это делали как-то героически: то и дело не умирая, не прощаясь, не завещая, без наших вечных еврейских стонов "Ай!"... Достойно и тихо, почти друг за дружкой, они ушли на тот свет...

Отец умер в эмиграции в Израиле, куда уехал с семьей брата. Я знал, что он рад появлению внуков, видел, как уделяет им внимание, но после смерти мамы его будто выключили, для него погас свет. Он тихо тосковал, ему казалось, что годы без нее он проживает как-то незаслуженно, напрасно. Не могу сказать, что он приближал свою кончину, но, как восковая свеча, — это, по-моему, верная метафора — оплыл, пожелтел и ушел туда, к ней...

— Сейчас, без родителей, вы чувствуете себя одиноким?

— Сиротой, совершенно точно, ощущаю. Понимаю, что в положении, когда многие годы на меня смотрят объективы телекамер и фотоаппаратов, когда у меня берут интервью, а мои фотографии помещают на обложках журналов, это звучит некоторым диссонансом, не согласуется с глянцевой актерской жизнью, но каким бы лукавым и забавным ни казалось слово "сирота" в отношении человека...

— ...недавно отметившего свое 50-летие...

— ...без отца с матерью себя и весь мир я воспринимаю по-сиротски... Несмотря на то, что ушел из дому 19-летним, мне очень их не хватает, и снятся они мне куда чаще, чем люди, с которыми меня связывают тесное знакомство, общие приключения, какие-то любовные или драматические истории. Видимо, годы, проведенные у родителей, были в моей жизни самыми главными и важными.