«Аню убрать из эфира было невозможно. Убийцы, чьих имен я не знаю, нашли единственный способ заставить ее замолчать»

Забежала в церковь, поставила свечку. Посидела тихо. Вспомнила разное. Мы жили с Аней Политковской в соседних домах. Учились на одном факультете. Со мной на курсе – ее сестра Лена. Аня на курс младше. Она вышла замуж за моего одногруппника Сашу Политковского. Я не заметила, как она седела, просто стала седой, как будто вдруг.

Приехала как-то в Париж, остановилась у меня. Походила по мансарде, потом сказала: «Знаешь, я бы никуда не пошла. Я бы вот тут у тебя легла с книжкой и так бы лежала несколько дней». Я не удивилась.

Священник вывел меня из задумчивости: «Хотите поговорить?» Не хочу.

Три года, как ее не стало. Я не знаю, кто ее убил.

Вот иногда думаю. Сколько формально журналистов в стране? Тысяч сто, кажется, членов Союза журналистов. А в действительности больше. Все СМИ – это мы, журналисты. И самые массовые СМИ – это мы, не Эрнст, и не Добродеев. Это журналисты. Объективно: жуткая сила, серьезная, с доступом в каждый дом, к каждому человеку. Бесценный ресурс, с которым ни одна власть ни одной страны (если речь не идет о диктатуре) не может не считаться.

В какой же момент мы сами позволили девальвировать профессию так, что об убийстве журналиста тогдашний президент страны позволил себе сказать: «Она была известна в журналистских и правозащитных кругах, но ее влияние на политическую жизнь в России было минимальным»? Кто из президентов развитых стран позволил бы себе сказать такое про журналиста, «известного в журналистских и правозащитных кругах»? Кто бы счел такого журналиста не влиятельным? Путин был бестактен, но он сказал вслух то, о чем нам самим не хочется думать.

Журналистика в России перестала быть влиятельной. Она или срослась с властью и работает ее рупором, или ее вытеснили на ограниченную поляну, где журналист может высказывать независимое мнение примерно с той же легкостью, с которой умалишенный в сумасшедшем доме может повторять: «Я Наполеон». И примерно с той же степенью эффективности. Как только эта весьма небольшая пока поляна начнет расширяться, то есть набирать реальное электоральное влияние (интернет, например), власть постарается или окончательно ее маргинализировать, или найти способ поставить под контроль. Она уже нашла такой способ, бескровный. Просто пока нет повода открыто это демонстрировать.

Путин был предельно откровенен в своих репликах после убийства Политковской. Только мы не поняли, что это он говорил обо всех нас, чье влияние на политическую жизнь страны вместе, собственно, с политической жизнью страны сведено к минимуму. Причем всего цеха. И тех, кто все еще пишет и говорит то, что думает. И тех, кто работает на власть, – не бывает влиятельных марионеток. Марионетки – они и есть марионетки. В этом смысле, кстати, Анино влияние явно было куда больше, чем влияние какого-нибудь знаменитого телеведущего, честно обслуживавшего власть в прайм-тайм на федеральном канале, которого просто в секунду, без единого выстрела убрали из эфира и более туда не пускают. Как будто его и не было. Разница существенная. Аню убрать из эфира было невозможно.

Убийцы, чьих имен я так и не знаю, нашли единственный способ заставить ее замолчать. И 100 тысяч членов Союза журналистов и не членов, но журналистов не остановили вещание, не вышли из эфира, не выключили камеры и микрофоны, не приостановили печать тиражей. Хотя бы на час. И должны были бы это делать каждого 7 октября до тех пор, пока убийца не будет назван и наказан. Чтобы власть вздрогнула и осознала, что, возможно, одна Политковская – это «минимальное влияние», а журналисты все вместе – это опасная сила. Аня дала нам тогда, в 16.03 по московскому времени 7 октября 2006 года, когда прозвучал контрольный выстрел, шанс встряхнуться и осознать, что такое наша профессия. Не случилось. И не случалось всякий раз, когда погибал наш коллега. Этим неединением даже в самые страшные минуты мы слабы. Власть же максимально эффективно для себя использует эту слабость.