«Янукович двигался в сторону Беларуси. А это, поверьте мне, страшно»

Мустафа Найем, украинский депутат и экс-журналист, с записи в Facebook которого осенью 2013 года началась революция, рассуждает о том, что общего у репортеров и политиков, отношении к олигархам, любви к Украине.

Парадоксы – естественное состояния для Мустафы Найема: не имея профильного образования, он стал одним из главных журналистов-расследователей, не обладая политическим прошлым, попал в парламент.

А главное – не будучи украинцем, оказался в Украине почти историческим персонажем, запустив маховик изменений в стране. В конце ноября 2013-го журналист, возмущенный тем, что власть отказалась подписывать Соглашение об ассоциации с ЕС, призвал недовольных выйти на улицы. С этого, по сути, и начался Евромайдан.

Последующий бурный год изменил многое в Украине. Сам же Найем поменялся не сильно. У него теперь есть мандат, но в остальном он – прежний: живет один в арендованной квартире, не имеет автомобиля, много работает и мало спит, иногда ведет фотоотчеты с заседаний Верховной рады. Разве что привычную кофту с капюшоном сменила выглаженная рубашка. И вместо прежнего доверия общества он все чаще получает критические замечания в свой адрес.

— Я родился в столице Афганистана. Моя мама умерла, когда мне было три года. Мой отец — беспартийный психолог из бедной семьи. Он был самым образованным из 13 своих братьев и сестер и занимал должность замминистра образования. В 1989 году он уехал в аспирантуру в Москву и там женился на украинке. Через три года забрал меня к себе, и я два года проходил там в школу.

А в 1990‑м мы переехали в Киев, где нас застал распад Союза. Перед отцом встал выбор —уехать в Россию или остаться в Украине. В Афганистан вернуться возможности у же не было —там к власти пришли талибы. В результате мой отец выбрал Украину — он очень любил Киев.

— Последний раз я был в Кабуле 20 лет назад. Родственников у нас там почти не осталось.

— Я никогда не чувствовал себя чужим в Украине. Возможно, потому, что я очень коммуникабельный и у меня нет никакого акцента. Плюс я вырос на русской и украинской литературе и всегда был полностью в контексте происходящего в стране. Если во мне и видели чужого, то этот барьер преодолевался в первые минуты общения. У меня даже никакого периода ассимиляции не было. Наверное, отчасти благодаря приемной маме.

— Все, что у меня есть, мне дала Украина. У меня тут родственники, семья, сын, друзья. Я часть этой страны. Я, в отличие от многих украинцев, принял Украину осознанно. Выезжая за границу, я защищаю Украину как свою страну — так же, как Афганистан. Потому что здесь все мое. Кстати говоря, все наши родственники выехали и живут в Канаде и Европе — в Швейцарии, Голландии и Германии. Из всей семьи в Украине поселился только мой отец.

Наверное, это судьба. А война стала для меня еще более глубоким фактом самоидентификации. Когда она началась, мне было 33. Примерно столько же было моему отцу, когда в Афганистан вошли советские танки. Это удивительно, но ситуации настолько идентичны, что иногда мне кажется: оккупация для нашей семьи — это карма.

— Мысль о походе в политику мне всегда казалась какой‑то ущербной. Для журналистов словосочетание народный депутат — в лучшем случае синоним слова никто, а как правило — просто вор, коррупционер и мелкая шестеренка большой машины. Если сравнить все это со статусом, который был у меня в журналистике, то очевидно, что я в большинстве случаев банально презирал депутатов. Поэтому никаких мыслей о политике не было никогда.

А во время Майдана я укрепился в этом мнении окончательно, хотя, очевидно, шансов и возможностей тогда стать политиком было куда больше, чем во время выборов. Но у меня были другие планы — много профессиональных проектов, я создавал свои эфиры, писал статьи и где-то глубоко готовил свой военный фотоальбом. Ничто не предвещало перемен. Перезагрузка произошла внезапно, летом прошлого года во время учебы в Стэнфорде [американский исследовательский институт, расположен в Кремниевой долине].

В рамках одного из курсов, который преподавал [американский философ, политолог и политический экономист] Фрэнсис Фукуяма, мы изучали опыт стран с переходной демократией. Он показывает, что успеха добились только те государства, в которых социальная мобилизация, то есть революционный потенциал, конвертировался в реальную политическую активность, и люди, бывшие двигателем революции, становились политиками. У нас в 2005-м такого не случилось. И вот во время одной из дискуссий Фукуяма в свойственной ему спокойной манере спросил: а, собственно, почему я не хочу идти в политику?

Моим единственным аргументом было, что это ад, деструктивная среда, потеря личного капитала, и у нас это дело презирают. В ходе дискуссии стало понятно, что мне просто страшно выйти из зоны комфорта. И тогда в воздухе повис вопрос: а может ли это быть аргументом, если у тебя есть шанс, пусть даже призрачный, что-то изменить? В Киев я уже возвращался с отчетливым пониманием, что отвернуться от этого вопроса не смогу.

— У меня не было и нет ощущения, что Майдан не случился бы без меня. Все понимали, что протесты будут. Но только ждали их в 2015 году, во время очередных президентских выборов. То, что это случилось раньше,— результат совпадения огромного количества обстоятельств. Это и неподписание Соглашения об ассоциации, и годовщина оранжевой революции, и общее недовольство самим Януковичем, и протесты против милиции.

И, конечно, проблемы в команде действующего президента. Главным фактором спонтанности и стихийности было то, что эту революцию начал, вел и закончил народ, а не политики в лице оппозиции на сцене.

— Было бы неправдой сказать, что я не задумываюсь о последствиях тех событий и жертвах, которые мы все понесли. Но если спросить меня, жалею ли я о том, что сделано, то я отвечу нет. Сейчас для меня очевидно, что Янукович двигался в сторону Беларуси, у него не было другого выхода. А Беларусь — это, поверьте мне, страшно.

Я там был и видел — кражи людей, всеобщая несвобода и тоталитарный пресс длились бы у нас не три месяца, а годами. Если бы мы тогда только позволили ему и системе инфицировать нас страхом перед властью, у Януковича бы все получилось. Но нас не просто не удалось запугать, наоборот — мы заставили их бояться. Сейчас, находясь в стенах власти, я могу вам точно сказать: власть боится людей.

Это и является главным достижением Майдана. Да, мы еще не выиграли, еще не дошли до конца, но мы точно повернули колесо истории в правильном направлении.

— Мой приход в политику — это часть моей ответственности за Майдан. И не только за Майдан, но и за всех тех, кто только начал верить в свои силы. Мы ведь только первые, за нами — целое поколение! Мне было бы очень страшно когда‑нибудь услышать в спину, что мы “такие же, как они” — те, кого мы сами обходили стороной.

Но даже сегодня я точно знаю, что мы изменили лицо этого парламента. Да, он не идеальный, но в нем точно больше человечности и служения. Я думаю, следующей нашей задачей должно стать строительство социальных лифтов, чтобы помочь другим представителям нашего поколения поверить в себя и пойти в политику. Каким будет этот инструмент — движение, партия или просто инициатива,— не имеет значения. Важно — не дать захлебнуться тем, кто верит и хочет что-то делать.

— Первое мое открытие в парламенте — как мало мы, журналисты, о политике знаем. Мы очень мало осведомлены. Это потому, что информация закрыта, к ней не допускают, многие вещи происходят непрозрачно. Плюс многие переговорные процессы происходят стремительно и не публично. Общество, например, видит человека в одной команде, а он уже давно работает на другую.

— Общее у политиков и журналистов то, что они живут не своей жизнью. Журналист, как и политик, живет жизнью общества и завязан на том, что происходит вокруг, а не внутри. Настоящий журналист так или иначе принадлежит не себе, а обществу. И это работа, которая не прекращается ни на секунду. Он не может тлеть в стороне. Чтобы по‑настоящему переживать все происходящее, ты должен сгорать в костре событий.

Также, как политик. Разница лишь в том, что лидерство в политике и журналистике имеет разную природу. В журналистике оно строится на критике, поскольку журналист так или иначе обязан давать оценку происходящему вокруг. И как правило, не позитивную, а критичную.

— Я, как политик, не жду от журналистов похвальной оценки. Это бред. Рассказывать хорошее о власти есть кому — для этого существуют пресс-службы, пиарщики и пропагандисты. Вообще, журналиста, который не критикует, не существует — реальность его просто не видит, он ей не сопротивляется.

Другое дело — политика. Критиковать тут сложно, потому что ты должен предлагать решения. И твой успех зависит не только от твоих личных усилий, но и от того, сумел ты собрать коалицию, команду единомышленников, потому что один ты ничего не сможешь сделать. Но самое страшное для журналиста в политике — это скорость событий.

В журналистике ты видишь результаты своей работы практически здесь и сейчас. А в политике все это длится вечность! Например, для принятия закона — даже самого хорошего и полезного — нужны месяцы, и не факт, что потом он заработает. Но все то время, пока ты добиваешься чего-то, тебя продолжают ненавидеть. И если ты не популист, не умеешь красноречиво рассказывать о своем патриотизме или с пеной у рта материть коллег, для общества ты все равно мудак.

— Журналистика должна оставаться черно-белой и существовать в предельных моделях. В этом я теперь особенно убежден. Она должна подтягивать общество к идеалу, даже если он недостижим. При этом личность самого журналиста не имеет никакого значения. Он может быть последним негодяем, но если умеет умно и качественно требовать идеального, то имеет право на существование. Такова его роль: живя в общей реальности рассказывать, что не так и требовать лучшего, даже если это утопично.

— Борьба с олигархами — это не вопрос нелюбви или ненависти, это дело принципа. Я считаю, что с Коломойским поступили правильно, он не оставил другой возможности. Но в целом это не про фамилии. Сейчас все очень просто: или мы их отодвинем от власти, или они продолжат жить по старым правилам. Это ровно то, чего мы не допустили Майданом — не дали им инфицировать нас страхом перед властью.

Сейчас олигархи пытаются насадить на новое поколение привычные им старые традиции. Какие у них при этом фамилии, совершенно неважно. Их влияние на политику должно быть жестко уменьшено. Они имеют право заниматься политической деятельностью, создавать партии, становиться президентами — что угодно. Но, пожалуйста, по одинаковым для всех правилам — открыто и прозрачно.