«У брестчан на генетическом уровне отсутствует преданность власти»

Известный белорусский журналист Василий Сарычев занимается «поисками утраченного времени». В интервью «Салідарнасці» он рассказал, чем уникален Брест, как немецкие офицеры танцевали с белорусками в ночь на 22 июня, и почему не хочет писать книгу о Юлии Нестеренко.

Я сижу с Васей Сарычевым на книжной выставке и пью чай с бутербродами. Вернее кушаю только я, а Вася отвечает на вопросы посетителей его стенда и рассказывает моему диктофону о том, почему он ушел из спортивной журналистки. Все это он легко мог бы делать и с чаем – книгоманы оценили бы этот обаятельный домашний колорит, но что-то мешает ему – кто знает, может быть в этом и есть коренное отличие брестчанина от минчанина?

Несколько лет назад Вася выпустил в свет замечательную книжку, на мой взгляд, лучшую в белорусской спортивной журналистике. «Миг и судьба» – черно-белая фотография и целая жизнь, прожитая автором со своим героем, пусть с чужих слов и в то время, когда Васи-то еще и на свете не было. Но в том и есть величие писателя – когда одному веришь безоговорочно, а другому даже и шанса не даешь, полистав его произведение по касательной. Не коснулось, не зацепило…

Сарычев цепляет, и если бы я был олигархом, то исполнил бы его мечту, высказанную когда-то в интервью – про мешок денег и возможность спокойно печатлеть на бумагу жизнь, что вокруг нас….

Олигарха он не нашел, но сумел выстроить жизнь так, чтобы писать о том, что считает важным, не оглядываясь ни на левых, ни на правых. Сегодня он пишет книги про Брест, восстанавливая его историю через воспоминания очевидцев и судьбы «живых носителей истории», как он их называет. Его герои – городские обыватели, которые не совершают великого, а просто вершат свой «подвиг жизни»: живут, ходят на работу, рожают детей, любят, страдают – и все подмечают, видя происходящее вокруг таким, как оно есть, а не как пишут в газетах. Труд Сарычева носит название «В поисках утраченного времени» и включает на сегодняшний день три тома.

Это не местечковая трилогия. Ее читают в Питере и Москве, приходят отклики из дальнего зарубежья, на нее опубликовало рецензию московское «Книжное обозрение», в которое не попадешь за здорово живешь. Парадокс: единственное в России специализированное издание, профессионально разбирающее литературу Пелевина или Акунина, вдруг заинтересовалось безвестным для Москвы автором, пишущим документалистику про свой город.

-- По большому счету, я никогда не считал себя спортивным журналистом. Хулиганил по молодости футбольными отчетами, но серьезным объектом творчества спорт не рассматривал и активизировался на этом поприще, когда в профессии стало совсем душно, а здесь гайки недокрутили и можно было заложить что-то между строк.

В целом же репортерская работа представляется мне субстанцией слишком узкой, чтобы не перетечь в рутину. Профессиональный репортер должен уметь получать кайф от однотипной работы – сегодня, завтра и всегда – и не сбиться при этом на штампы.

У меня другая натура, я долго запрягаю, а редакторам нужен постоянный выход продукции. В «Прессбол» шел под конкретный проект, прожил в нем несколько замечательных лет, которыми дорожу. Но всему свой срок, пересидев который, рискуешь увязнуть и не сделать чего-то еще.

-- И все-таки очень уж резкий крен…

-- Не такой и резкий. В проекте «Миг и судьба» я писал о человеке в спорте. Сейчас занимаюсь все тем феноменом человека, но уже его частной жизнью и в разных исторических условиях.

Не один год я изо дня в день расспрашиваю людей, помнящих прошлое время – царское, польское, первых советов, немецкую оккупацию… Стараюсь затолкнуть собеседника в его память, и он воспроизводит события своей жизни. При написании ничего не додумываю, лишь выстраиваю мозаику событий и судеб так, что за ними встает цельная картина эпохи, и она порой разительно отличается от того, чему нас учили и учат.

- Но тебе могут много чего наговорить…

- Я знаю канву исторических событий. А еще неплохо чувствую людей и улавливаю, если начинают вплетаться фантазии. Задаю уточняющие вопросы, что-то потом переспрашиваю у других участников эпизода, у их родных, проверяю по архивам. И потом, в Бресте было раза в четыре меньше жителей, чем сейчас, многие линии жизни пересекались…

- Вот ты говоришь, спорт – это узко. А Брест – не узко?

- Мой цикл книг – не столько о Бресте, сколько о человеческой жизни, о текучести времени, о мировых событиях, протекающих через судьбу обычного человека, и когда таких судеб собирается множество, получается живая ткань истории. Память – божественный дар, ее не вытравить из человека никакими ухищрениями. И именно из памяти встает реальное, не сочиненное в академиях прошлое.

- Зато у академических изданий другие тиражи…

- Меня никто не продюсирует, а значит, никто не водит моим пером. Я прекрасно понимаю, как можно было бы на полмикрона сместить акцент, чтобы книгу подняли на щит, скажем, в Польше – ведь я пишу о польском времени. Или в России. Или в Израиле – были периоды, когда почти половину населения Бреста составляли иудеи. Или мягко вкатиться в русло нашей идеологии.

Но для меня важнее людское мнение. Это моя книга, мой взгляд, и я не хочу, чтобы Катюха, Валька и Пашка, когда вырастут, вдруг открыли, что папа, как парусник, ловил чей-то ветер.

Я открываю для себя историю без мифов, которые каждое государство вбивает в головы под свой интерес, и делюсь своими открытиями с теми, кому это интересно. Получая отклики из тех же Польши или Израиля, вижу, что и там людей притягивает именно неангажированность проекта. Мне пишут, что многое из этих книг поняли в судьбах и своих родителей. Что их старики, которые многого детям не рассказывали, и иные из которых по возрасту давно отказались от чтения, изучают эти главы через увеличительное стекло и потом подтверждают: «Да, так было».

- Это твой второй серьезный проект. Как ты их придумываешь, долго ли рожаешь?

- «Утраченное время» я начал вынашивать, еще когда писал «Миг и судьбу». Не замечал в себе ни малейшей склонности к краеведению, а тут захотелось понять, что это за город такой – мой Брест, почему у его жителей совершенно иной, ни на кого не похожий менталитет. Как жили наши бабушки? Какие прически носили, что танцевали, какие фильмы смотрели? Как ухаживали в молодости дедушки? О чем думали люди тех лет, какие заботы их одолевали?

Так было в начале, и на этом основаны первые книги цикла: открыть мир средневекового, российского, польского времени. Нет ничего удивительного в том, что моя аудитория, сколь она ни разбросана по миру, – люди с брестскими корнями. Но в процессе работы – а это почти пять лет – я не мог не измениться, и появилась сверхзадача: зацепить струнки в любом читателе, вне зависимости от того, связано ли у него что-то с этим городом. Ведь, по большому счету, житель Бреста, Нью-Йорка или Баден-Бадена одинаков в том, как он любит, стареет, умирает.

- Однако у тебя замах.

- Это задача не одного года, которая пока вызревает и к которой я начал себя готовить. А тем временем продолжаю «Утраченное время», на нем я учусь и пробую себя: каждая последующая книга – это не просто новый период, а соответствующий ему метод исследования, своя стилистика, своя подача.

Только что вышедший третий том – это июнь 1941-го на трехстах страницах; я попробовал непредвзято разобраться в военном и политическом аспекте происходившего – в том, что предшествовало войне и что в реальности происходило в Брестской крепости, за ее пределами и вообще на брестском направлении. Здесь мне пришлось наступить на горло собственной песне и где-то в ущерб живому общению разбираться в глобальных событиях, пропускать через себя огромное количество мемуарной, военной, архивной литературы, но без этого тома не понять того, что будет дальше.

-- Ты упоминаешь какой-то особый менталитет брестчанина – что его сформировало?

-- Наверное, такой судьбы нет ни у одного города в мире. Изначально это был красивый город-остров в дельте судоходной реки, где пересекались торговые пути с Востока на Запад.

Брест веками являлся предметом притязаний. Через него столько войн пронеслось, столько кровей смешалось…

Это не очень счастливый город, жить в нем всегда было трудно. Брест брали «на шпагу», мужчин убивали, женщин насиловали, бывали моменты, когда всех, кто не успел уйти, поголовно вырезали. Потом город восставал из пепла, его опять сжигали и снова отстраивали.

Но главные беды свалились после того, как в начале 19-го века Брест уничтожили без войны: по высочайшему указу российского императора всё просто закатали в песок и возвели на месте города крепость. Жителям велели строиться в стороне – возводить новый город под прежним названием. Мелочь, казалось бы: перенесли Брест на четыре километра восточнее – а его корней лишили, убрали с намоленного места.

С этой поры словно небесная дыра открылась. В 20-м веке за тридцать лет – ничтожный срок, одно поколение – в этом краю сменилось шесть властей! В России один раз красные сменили белых – и какая чудовищная ломка для обывателя, миллионы личных трагедий. А здесь – шесть раз! Кому было верить, кого считать своими и считать ли вообще?

-- Хочешь жить – носи фигу в кармане?

-- Только войн было: первая мировая, советско-польская, польско-немецкая, германо-советская… В 1915-м перед оставлением крепости немцам весь город выгнали в беженство в Центральную Россию. Потом Брест отошел Польше, по Рижскому договору бывшим жителям разрешили вернуться – и народ хлынул из советского рая обратно. А здесь уже другое государство, другая культура, другой язык…

Свыклись, отстроились, более-менее зажили – в 1939 году новая война, когда Гитлер с запада, советы с востока за три недели аннулировали Польшу как государство. В Бресте произошла встреча частей Кривошеина и Гудериана, парад и торжественная передача города германскими войсками своим советским союзникам.

Брест стал советским городом на границе между заклятыми друзьями. Полтора года его переводили на новый уклад, с бесконечными вывозами в тюрьмы и депортацию – сначала польских чиновников и офицеров, потом – фактически всех подряд. Жены «восточников» говорили, что скоро вас никого здесь не будет, и к этому шло.

Похоже, в Бресте банально высвобождали жилплощадь. Люди не понимали, за что вывезли одного соседа, другого, и ложились спать с узелками у изголовья, потому что не знали, за кем явятся этой ночью…

Потом пришло 22 июня 1941 года – и стало еще страшнее... В 1944-м город освободили. Кто боялся или чувствовал грешок, уехали на запад перед немецким отступлением. Оставшиеся были уверены, что чисты, что не к чему прикопаться, была радость одна на всех.

А закончилось большими посадками по мотиву «сотрудничества с оккупантами» – тогда как люди просто выживали, не сдохнуть же им было с голоду в эти три с половиной года. Фронт за тысячу километров, а детей надо было кормить, неработающих вывозили в Германию – вот и шли железнодорожники на дорогу, учителя в школы, слесари в мастерские… В итоге кого посадили, других просто «задвинули», целое поколение жило потом с опущенной головой, не имело ни трудового почета, ни карьерного роста, потому что анкеты содержали подленькую графу: «находился ли на временно оккупированной территории?»

- Чем отличается коренной брестчанин?

- Думаю, у него на генетическом уровне отсутствует преданность власти. Во все времена – такими брестчан сделала история. Родина для них – это семья, двор, знакомые с детства тротуары, а вовсе не то, чем их пытались зомбировать. В этом городе другая система ценностей: у людей есть внутренний стопор, а чувство самосохранения помножено на чувство стыда.

Сделаю здесь ремарку: речь идет о брестчанах уходящего поколения. Они как никто знали, насколько всё преходяще, и не подвиги старались совершать, а просто жили так, чтобы оставить после себя добрую память...

-- Назови героев, которые произвели на тебя, как на исследователя городской жизни, наибольшее впечатление.

-- Меня интересуют не герои – героев каждый строй «назначает» под себя – а обычные люди в определенных жизненных обстоятельствах. Жизнь с ее мелочами и заворотами – самый крутой беллетрист. Потрясающих поворотов судьбы хватает хоть в Мадриде, хоть в Конотопе, но в Бресте с его сумасшедшими переломами истории их концентрация невероятна.

Несколько картинок навскидку. Брестчанку Марию Федосьевну Капцевич, хозяйку нескольких домов, построенных когда-то отцом и дедом, пришедшие в 1939 году советы быстро избавили от излишка, спасибо не вывезли в Сибирь. Оставили небольшую халупку, в ней женщина одиноко доживала потом свой век. В 1968-м умерла. А пару лет спустя, в начале 70-х, в дверь соседского дома постучали: незнакомый пожилой человек разыскивал Марию Кулик (девичья фамилия Марии Федосьевны). Оказалось, приехал из далекого северного края. Его детство и юность прошли в Брест-Литовске, учился в мужской гимназии имени цесаревича Алексея, а Машенька – в женской. Их разбросало беженство, потом разделяли границы и новая война, вывозы, «посадки»… Словом, каждый прожил свою жизнь, но ни судьба, ни протекшие годы и тысячи километров оказались не властны над памятью чувств. Нам неведомо, вспоминала ли его она, но он думал, носил в сердце добрых шестьдесят лет, чтобы в конце концов решиться приехать – и вот так опоздать…

А вот случай из немецкой оккупации, которой я сейчас непосредственно занимаюсь. Первые немцы – из диверсионного полка «Бранденбург-800» – были заброшены в Брест в канун войны под видом свежеиспеченных командиров (в мае-июне в Брест прибыло много выпускников военных училищ). Переодетые диверсанты вели себя раскованно; молва твердит, что в последний мирный вечер их видели в театре, в клубе железнодорожников, в городском парке. Атлетичные парни в новом, с иголочки, обмундировании, заметно отличавшиеся от мешковатых бойцов в линялой форме, галантно приглашали девушек на танец. Те с трудом скрывали восхищение немногословными кавалерами и стеснялись спросить про акцент, который улавливался в скупых репликах.

Один из таких красавцев танцевал с брестской девушкой Стасей Котовской, проводил домой, назначил свидание. Под впечатлением она долго не могла уснуть, а перед рассветом начали рваться снаряды… Утром, когда все стихло, Стася вышла к колодцу набрать воды. По улице уже шли немецкие колонны, и Стасю вдруг поприветствовал молодой немецкий офицер, ехавший верхом на лошади. Присмотревшись, девушка выронила ведро: это был ее вчерашний знакомец… Имела ли история продолжение, мы не знаем. После войны Котовские уехали в Польшу.

Или еще из 22 июня: в первые часы войны за рекой, служившей чертой Бреста, немцы сбили два истребителя. Почти всю приграничную авиацию немцы уничтожили на аэродромах, а в Бресте боевые действия закончились, едва начавшись, и много молодежи из любопытства побежало смотреть сбитые самолеты. 19-летний Николай Чеберкус встретил там такую картину: опередившие немцев местные мужички вовсю потрошили упавшие истребители, разбирая на части. Драли буквально все, что можно было унести. Николай был хозяйственный парень, и тоже оторвал пару кусков алюминиевой обшивки крыла. Эти листы алюминия стояли потом в сарае, и когда Николай устроился слесарить в вагоноремонтные мастерские на станции Брест-Полесский, он сделал матери большую кастрюлю, черпак, а еще вытачивал довольно симпатичные алюминиевые гребешки, которые мать потом носила в деревню и обменивала на крупу.

Не зная предыстории, читателю не понять до конца того многого, что носило в себе население, пережившее за четверть века шесть властей и четыре войны, и что двигало мыслями и поступками этих людей. Война причудливо переплетала и меняла местами добро и зло, белое и черное. В этой самой кастрюле, сделанной из обшивки крыла советского самолета, мать потом носила суп пленным солдатикам, работавшим на рытье траншеи, наливая спасительную похлебку столь же «непатриотично» склепанным черпаком…

-- Говорят, 1941-й год разделил город на «восточников» и «западников».

-- Не 1941-й, а 1939-й. А в начале оккупации пошла «оборотка», жителей восточных областей даже выбрасывали из очередей: местные слишком хорошо помнили полтора года жизни под советами, когда прошла массовая национализация собственности, многих мужчин бросили в тюрьму, усмотрев политическую неблагонадежность в их благосостоянии или европейском образовании, а семьи вывезли в Сибирь. С приходом немцев «политических» выпустили, они возвращались домой и вместо своих родных обнаруживали там новых жильцов.

Все это вылилось не просто в роптание – местами в такую ярость, что батюшки в церквях даже читали проповеди о милосердии: люди, оставайтесь людьми. А потом помалу успокоилось, притерлось, в оккупацию всем было несладко…

-- Возвращаясь к спорту: у «Мига и судьбы» осталось немало поклонников, и вряд ли ты выработал эту идею до конца.

-- Я и не хотел до конца, точку надо во всем ставить вовремя. Хотя не зарекаюсь, продолжение возможно.

-- Когда-то ты сказал, что хотел бы написать книгу о том, что происходит сейчас в нашей жизни…

-- Каждому овощу свой фрукт. Нельзя до конца понять время, находясь внутри него. Пусть оно течет и отдаляется, а пока передо мной стоят другие периоды, об одних из которых мы в большинстве своем судим схематично, о других – извращенно, а без них многого не понять в нашем сегодняшнем дне.

-- Почему бы тебе не написать книгу о самой известной вашей брестчанке?

-- Юля Нестеренко – уникальное явление, и, думаю, не случайно такой человечек родился в городе со столь сумасшедшее закрученным сюжетом. Это и смешение кровей, и смешение культур, это историческая память, энергетика прежних поколений, которую земля, безусловно, впитывает, хранит и потом каким-то образом выплескивает…

Но быть биографом одной, пусть и замечательной личности, под силу многим. Мне кажется, то, чем я занимаюсь, намного сложнее и интереснее.

И потом, во мне уже бродит другая идейка, для воплощения которой нужно заново учиться писать. Пока я вынашиваю, примеряюсь, насколько реально потянуть и не надорваться, но в жизни надо ставить задачи на грани выполнимого.

Подробно с авторским проектом Василия Сарычева можно ознакомиться здесь.