«Настоящий старый писатель». Денис Драгунский — о Владимире Войновиче

В ночь на 28 июля стало известно о смерти Владимира Войновича. Ему было 85 лет. По просьбе «Медузы» об авторе «Жизни и необычайных приключений солдата Чонкина» и его литературной репутации вспоминает писатель и филолог Денис Драгунский.

Илья Питалев, Sputnik / Scanpix / LETA

Умер Владимир Николаевич Войнович, и мое собственное горе в том состоит, что я так и не познакомился с ним лично. Хотя жили мы в дачном поселке по соседству, буквально три минуты, четыре забора. На прогулках, бывало, раскланивались. Думал: «Ну, подойду к нему в следующий раз». Не подошел. Не успел. Жаль. Так уже много раз со мной было. Но не в том дело.

Умер Войнович, это огромная утрата, потеря и боль — но похожие слова сейчас все говорят, наверное.

Нас покинул еще один настоящий старый писатель.

Старый — то есть проживший целых 85 лет; из них 67 — в прошлом веке. Публиковавшийся с 1955 года. Видевший войну, победу, сталинизм, оттепель, застой, гонку на лафетах, ускорение, перестройку, распад СССР, либеральную революцию, зрелый ельцинизм и то, что за ним последовало. Рожденный в советской Средней Азии, живший в провинции, солдатом служивший в Польше, покоривший Москву в 28 лет (автор гимна космонавтов «На пыльных тропинках далеких планет»), вслух протестовавший против всего, что возмущало нормальных людей (но 99% нормальных людей возмущались шепотом, на кухне сидя, а он — громко), лишенный гражданства, живший в эмиграции в США и ФРГ, и потом вернувшийся на родину — и все это пропустивший через свои сочинения.

Помню, как в одном из последних номеров «Нового мира» за 1964 год на задней странице обложки был напечатан анонс на год грядущий. В числе прочего: «Владимир Войнович, „Приключения солдата Ивана Чонкина“, роман о буднях Советской армии». Вот так. Я, признаться, подумал, что это будет что-то вроде «Хочу быть честным» на армейском материале. Кто же знал, что это будут за будни! Разумеется, роман не был напечатан. «Чонкина» я прочитал в самиздате, как и «Шапку», «Иванькиаду» и «Москву 2042». Только «Портрет на фоне мифа» я держал в руках уже как легально изданную книгу в твердом переплете.

Но что такое настоящий писатель? Сегодняшним утром я увидел в интернете отклики трех типов. В подавляющем большинстве люди скорбят по Войновичу как по целостному явлению, по патриарху проницательной сатиры и гражданской честности. Это — статистическое большинство, котелок Гауссовой шляпы. Но на ее полях, по краям распределения, слышны другие голоса. Одни говорят, что Войнович — писатель, вот именно писатель, художник — откровенно говоря, обыкновенный. Хороший, но заурядный. Профессионал, владеющий словом, специалист по части парадокса и юмора. Но его безупречная честность и политическая отвага, плюс к тому огромное человеческое обаяние, простота, отсутствие всякой надутости, самоирония, — все это наложились на его крепкие и достойные тексты, как бы сделало его не только большим человеком, но и большим писателем. Другие же говорят совсем другое. Что именно гражданская позиция Войновича — выраженная и в его сатирических книгах, и в прямых высказываниях, в письмах протеста — как бы затмила его литературный дар, и что Войнович остался недооценен именно как писатель, художник, мастер — безо всяких политических приращений и льгот.

И вот тут мы лбом утыкаемся в стену, на которой какой-то безобразник (Сартр, кажется) размашисто и жирно написал: «Так что же такое литература?»

Не знаю. И знать не хочу. Но филологически помню про план выражения и план содержания. Как же приятно писать нечто в высшей степени глубокое или захватывающе интересное по содержанию, но при этом и выраженное в высшей степени изящно, неординарно, изобретательно в смысле метафор и внутреннего ритма. Чтобы читатель шепотом приговаривал: «Ах, как умно… Но и как красиво!» Но вот так мало у кого получалось, даже у самых что ни на есть классиков. Разве что у Гоголя и Пруста. Обычно клонятся либо туда, либо сюда. Либо в красоту слов («да, ни про что, но зато как здорово написано»), либо в оголенную реальность («да, написано так себе, но зато это жизнь, и как смело»).

Однако бывают и другие отношения между содержанием и выражением. Горький вспоминает, как в ранней юности читал рассказ Флобера «Простое сердце» — и время от времени хватал книгу и смотрел страницы на свет. Ему казалось, что в самой бумаге есть какой-то секрет: все прочитанное живьем вставало перед глазами. Самый лучший писатель — тот, которого не видно, который исчезает для читателя как слагатель слов, и остается как носитель смыслов. Таким был Чехов, таким был объект чеховской неприязни Достоевский. Поверьте, это не ради траурного дифирамба. Я не ставлю Войновича в этот ряд, тем более что это и не ряд вовсе. Я просто обозначаю писательский тип. Тот, где мысль ведет за собой слово, а не наоборот.

Советского Союза давно уже нет, и никогда не будет, несмотря на все старания реставраторов (максимум, что у реставраторов может получиться — это сокращенная версия «Москвы 2042»). А вот «Чонкин» и «Иванькиада» останутся. Как вовеки пребудут «Швейк» и «Человек без свойств», пережив Австро-Венгрию и сохранив ее надменную дурь. Как остались рассказы Тэффи и Аверченко, пережив маразматический кусок русской истории, почему-то названный Серебряным веком.

О книгах Войновича никому не придет в голову спрашивать: «а как это написано?» Потому что это написано именно так, как надо было писать о нашей с вами Атлантиде — чтобы помнили, смеясь и ужасаясь. Поэтому Войнович — писатель не только старый, веселый и честный, но и самый настоящий. Прощайте, Владимир Николаевич.