«Мы перепутали добро со злом»

Белорусская писательница Светлана Алексиевич стала лауреатом Нобелевской премии. Предлагаем отрывки из ее интервью, сделанного в начале октября, а также избранное из письма Лукашенко в 2010-м.

О современной России

— К 90-м, я думаю, страна не была готова. Как она не была готова к 1917 году, так она не была готова к перестройке. У меня такой жанр — если Золя говорил: «Я — человек-перо», то я — человек-ухо. Так вот, это в 90-е все время было слышно: мы говорим — народ молчит. Сейчас он заговорил — стало страшно. А в 90-е он молчал, потому что не был готов к тому, что мы говорили. Я помню, японцы снимали фильм по моим книгам, и мы поехали в Иркутск, зашли в какой-то музей, а там карта, на которой загораются места, где были лагеря. И эти лагеря везде! Вся земля горит. Мы застали людей, которые рассказывали, как приводили кулаков, с женщинами, с детьми, давали одну лопату, один топор на 20 человек и бросали их в снег. А в это время были президентские выборы, первый раз должны были голосовать за Путина. И когда японский режиссер спросил, за кого вы будете голосовать, все в этом музее сказали: за Путина. Он сначала не понял, говорит, почему, он же из КГБ? Они говорят: это единственный, кто может навести порядок. Он тогда сказал мне: «Я не понимаю, что это за страна».

О добре и зле

— Мне кажется, здесь еще более глубокая культурная проблема. Простые вещи, они легче всего усваиваются. Самые примитивные вещи. Есть такая книга — «Совесть нацистов» — там рассказывается, как постепенно, в течение 10 лет, в Германию вползал фашизм. Ведь немцы не были антисемитской нацией. Сначала, когда им говорили — не ходите к таким-то дантистам, к таким-то портным, — они шли именно к ним. А через 10 лет вокруг уже лагеря смерти. Как это произошло? Надо было нажимать на самые простые, самые примитивные кнопки. Опыт тех книг, которые я написала, опыт моих разговоров с людьми показывает, что слой культуры — очень тонкий, он очень быстро слетает. И если бы это встречалось только на войне, в лагере. Для этого не обязательна экстремальная ситуация, даже в мирной жизни, раз — и происходит некое расчеловечивание.

— Зло — это такая вещь, которая рассредоточена в жизни. Его припрятывает сама инерция жизни. Надо учить детей, надо самому выучиться, если вы молодой человек — вы влюблены, а в это время кого-то там на Болотной площади посадили, на реальные страшные сроки, но ничего не происходит, все живут своей жизнью. И эта инерция жизни, она способна прикрыть все что угодно.

Вот мы сидим, прекрасное кафе, люди разговаривают — так же, как у нас (в Беларуси) люди в кафе сидели и издевались над одним из бывших кандидатов в президенты — и все знали, что в тюрьме с ним страшные вещи делали. Я спрашивала людей на улице, в такси, все говорили: ну он сам этого хотел — и вот нарвался. Существует некая спайка власти и всего самого темного в человеке, и она очень способствует соглашательству. И каждый человек найдет себе оправдание.

Сегодня я делаю новые книги, о любви, о старости и об исчезновении, об уходе из жизни. И знаете, люди меньше всего говорят о политике. Был один очень интересный рассказ. Человек был в концлагере, уже к ним подходил фронт, и когда их бомбили, то мужчины и женщины могли каким-то образом встретиться. И он говорил, что самое сексуальное, что он помнит из этого времени, — это сигнал воздушной тревоги, когда можно было бежать к условленному месту. Понимаете, как все твое покрывает все общее! Потом я еще раз нечто подобное услышала. Женщина рассказывала о лагере, что ее там спасла любовь. Я говорю — как? Где? Так вот, и там где-то можно было на секунду сойтись.

Когда я начинаю говорить с человеком, я стараюсь освободить его от той банальности, в которой мы живем, как бы напрячь человека, чтобы он иначе заговорил. И когда человек начинает говорить свое, оно меньше всего связано с общим. Особенно в поколениях, которые отдаляются от первых революционных, совершенно завороженных этой идеологией поколений.

— Зло — это вещь более хищная, более удобная, простая. Более отработанная, чем добро. Это уже отшлифованный человеческий механизм — чего о добре не скажешь. Как только начинаешь о добре говорить — все называют какие-то имена, про которые каждому ясно, что ты не такой и таким никогда не станешь. «Я не мать Мария». Человек уже алиби себе приготовил. И все вопросы сегодняшние — они приводят к тому, что надо читать Достоевского. Потому что счастье Толстого — оно какое-то воздушное, умственное. А зло — оно постоянно вокруг нас. Тем более мы среди палачей и жертв росли. Мы в этой среде постоянно.

О Василе Быкове и Алесе Адамовиче: чему они научили

— Научили своим присутствием, да. Быков скорее своей стойкостью человеческой. А Адамович — вот как нужно человеку голос поставить, так он мне поставил машину мышления. Это был человек европейского размаха. Я даже в России не встречала людей с такой европейской широтой взгляда. И это в советские времена, когда с этим было сложно. Хотя он любил Толстого, не Достоевского. Казалось бы. Мы с ним даже спорили, вот «Севастопольские рассказы» — там столько мужских суеверий, то, чего я не принимаю. Но это был его любимый писатель, он находил там главные для себя вещи.

Отношение к моим книгам здесь, в России, связано с отношением даже не к Беларуси, а вообще к этому документальному жанру. Его как бы не существует. Русская литература, вообще русская культура неохотно впускает мир в себя. Может, инстинкт самосохранения срабатывает.

В Европе понятно, что мир сегодня требует не то чтобы другой литературы, но в искусстве нужно что-то делать, искать, чтобы прослышать, прослушать весь мир. Театр это ищет, музыка ищет. Притом что очень быстро идет время, очень быстро меняются события, практически нет времени, чтобы культура продумала какие-то важные вещи. И поэтому мой жанр стоит на том, что у каждого человека есть свои догадки, которые он смог сформулировать раньше других. И если это все собрать вместе, получается роман голосов, роман времени. Один человек это сделать не в состоянии, и в культуре в целом нет для этого времени, в конце концов, есть какая-то ограниченность форм. Сейчас я закончила цикл, на который ушло тридцать лет жизни, новые книги — о любви, о смерти, — они требуют другого словаря. Другой внутренней настройки. В экстремальной ситуации мир огрубляется. А в метафизической, экзистенциальной ситуации открывается мир чувств, который более нормален. Человек начинает говорить о такой вещи, как счастье. Сугубо интимная вещь. И здесь, конечно, абсолютное отсутствие опыта у людей. Но абсолютное желание быть счастливыми.

Из интервью «Афише»(ГИП на.afisha.ru/), октябрь, 2015

Письмо Лукашенко, декабрь, 2010-го

«Уважаемый господин Президент, как писатель и избиратель, хочу задать Вам несколько вопросов, которые сегодня волнуют многих белорусов.

Что с нами происходит? После 19 декабря мы живем в другой стране. Открываешь утром газеты или интернет, или включаешь телевизор: аресты демонстрантов, задержания КГБ бывших кандидатов в президенты, ночная охота спецслужб за оппозиционными активистами и инакомыслящей интеллигенцией. Длинные очереди возле тюрьмы на Окрестина с передачами...

Мы вернулись в 30-е сталинские годы. Еще немного и начнутся показательные процессы. Обученная толпа будет кричать: "Распни его!", потому что он лучше нас. Бывшие соратники и друзья станут предателями, студенты будут предавать своих профессоров, а профессора будут предавать своих студентов. Учителя своих учеников.

Общество расколото. Уже нет одной Беларуси, уже две Беларуси.

Вас это не пугает?

«Страну парализовал страх»

Я была свидетелем, как в больнице плакали две матери. Две измученные жизнью деревенские женщины. У одной сын — милиционер, у другой — из оппозиции. Из одной деревни. Один писатель, когда я рассказала ему об этом, радостно закричал: «Наши хлопцы добра дали ментам! У них кровь текла!» А Ваш министр гордо докладывал: на «зачистку» ушло семь с половиной минут.

Кто заставил нас воевать друг с другом? Один радуется крови. Другой воюет с собственным народом. И армия — наготове.

Никогда не поверю... И история Вам не поверит, что на площадь вышли «бандиты, террористы и отморозки», а во главе стояли заговорщики — бывшие Ваши соперники — экс-кандидаты в президенты. Там было много моих знакомых и друзей. Я знаю, что они пошли на площадь по убеждению. Напрасно сегодня сыщики что-то ищут в их квартирах. Идеи в головах, а не в сейфах. Вы ищете доллары, а находите убежденных революционеров.

Это была площадь Отчаяния. И если устраивать суд над Площадью, то мы все должны быть уверены, что это были честные выборы. И честные цифры».