Можем повторить

Ярослав Шимов на Радио Свобода – о возвращении войны.

Я вышел из темного помещения на улицу. Мне не хватало воздуха, было очень грустно и страшно. Кто-то из одноклассников что-то говорил мне, но я не слушал.

Я был там, в той деревне, которую только что сожгли фашисты с её жителями, а потом партизаны застрелили тех фашистов, которых смогли поймать, и один из них еще перед смертью нагло говорил, что, мол, не все народы имеют одинаковое право жить, и значит мы – не имеем, потому что мы ниже их.

И еще там была девушка, которая говорила, что хотела бы «любить, рожать», но потом фашисты сделали с ней что-то страшное, от чего она сошла с ума, а по ногам у нее текла кровь.

А ещё там был мальчик, нормальный белорусский хлопец, такого же возраста где-то, как я, и он от всего увиденного поседел в один день, а в конце он нашел портрет Гитлера и начал стрелять в него, отчего Гитлер становился моложе и всё менее страшным, двигаясь от конца своей жизни к началу, пока не превратился в ребенка, младенца – и в него седой от ужаса и горя белорусский мальчишка выстрелить не смог.

Так тридцать лет и три года назад я впервые посмотрел великий фильм Элема Климова «Иди и смотри». Мне было 14 лет, и нас отвели в кино всей школой, за пару дней до Дня Победы.

В кинозале мы поначалу шумели, как всякие дети, потом притихли. К концу сеанса в зале стояла гробовая тишина, и в ней звучала Lacrimosa Моцарта, которой завершается фильм. Я и сейчас в каком-то смысле сижу притихший, когда задумываюсь об этом фильме и о той реальности, о которой он был снят.

Хотя с тех пор я узнал о той войне много нового – прежде всего, что она была многосторонней, а не только «наши против фашистов».

И что кровь тех, кто хотел просто жить, «любить, рожать», не делая никому сознательного зла, на войне лилась при самых разных, но равно страшных обстоятельствах, и проливалась самыми разными её участниками.

И фильмов с той поры было снято немало – хоть и не столь мощных, как у Климова, но вполне ясно показывающих, что Вторая мировая война была событием не только невероятно страшным, но и бесконечно сложным.

Но одна вещь, которая застряла в моей голове с тех давних времен и за которую я благодарен тогдашней школе, сводившей меня в кино (хотя вообще школу я терпеть не мог), проста: такой реальности не заслуживает никто.

«Это не должно повториться» – простой постулат, скреплявший конструкцию позднесоветского культа Победы, делал эту конструкцию убедительной, поскольку она была искренней.

Ведь она основывалась на реальном опыте недавно пережитой колоссальной всеобщей боли, хоть и была приправлена разными идеологическими глупостями вроде четырех Золотых Звезд героического маршала Л. И. Брежнева.

И кто знает, может быть, этот опыт боли породил другую конструкцию – впоследствии многократно осмеянную горбачевскую «перестройку и новое мышление, для нашей страны и для всего мира».

Страна, испытавшая когда-то максимальный ужас, предложила мир своей бывшей союзнице, с которой рассорилась сразу после той войны. Предложение мира было принято.

Теперь преобладает мнение, что это была «наша» капитуляция – правда, тогда нам так не казалось. Хотя бы потому, что мир с американцами, нападением которых нас пугали в той же школе, исключал возможность еще худшей реальности, чем реальность Второй мировой: тотальной катастрофы, на последствия которой уже некому будет идти и смотреть.

Сейчас вообще почти обо всем принято думать иначе, чем во времена моей ранней юности. В том числе и о давней войне, культ победы в которой не исчез, но странно трансформировался, лишившись своей главной прежней составляющей: это не должно повториться.

Теперь возник новый клич: «Можем повторить!» Он отличается двойным идиотизмом. Во-первых, в истории нельзя повторить ничего и никогда. Во-вторых, только идиот или монстр хочет повторить великую беду, которой всегда и везде является великая война.

С естественным уходом последних ветеранов и свидетелей эпохи уходит и то человеческое, что делало праздник окончания войны действительно великим и главным.

А коль скоро нынешние правители по своим причинам не хотят сделать этот праздник просто днем памяти, благодарности, печали и облегчения, то День Победы в России неизбежно превращается в абсурдный спектакль.

В нем, например, орловские водолазы прошли по дну Оки с портретами ветеранов войны (хорошо, что ветераны не дожили и уже не узнают об этом).

А в Челябинске на конкурсе «Имена героев» вывесили фото молодого Гитлера, которое какой-то, мягко говоря, не шибко умный шутник прислал под видом портрета своего родственника-ветерана.

О бесконечно повторяющихся историях с плакатами к Дню Победы, на которых красноармейцев изображают солдаты вермахта или на худой конец американцы, и вспоминать неохота.

Память слабеет, особенно если заменять её маршировкой и идеологической накачкой. А когда память слабеет, лозунг идиотов становится пугающе реалистичным: действительно можем повторить. Не Победу – великую беду.

Ведь война вернулась. Не та, 75-летней давности, но множество локальных войн, в том числе и в местах, помеченных Второй мировой – как, например, в Донбассе. А главное – вернулась основная причина всех войн: стремление унизить и расчеловечить того, кто думает и говорит иначе.

Это происходит почти повсеместно, конфронтация становится главной чертой современной политики – точно так же, как это было накануне той давней войны. На представлениях об истории это отражается особенно сильно, отсюда так называемые «войны памяти», в которые с такой охотой включилась Россия.

Искать правых и виноватых в этой полемике бессмысленно, поскольку виноват сам принцип «наши всегда правы». А он действует безотказно – и когда Владимир Путин фактически оправдывает Сталина, записывая Польшу в виновники Второй мировой, и когда польские лидеры, к примеру, превозносят «прóклятых солдат», о которых во многих украинских и белорусских селах осталась черная память.

В «войнах памяти» российские лидеры и те историки, которые разделяют их позицию, ведут безнадежный бой за то, чтобы советское представление о Второй мировой, лишь слегка скорректированное, стало всеобщим.

Но это невозможно: вместе с СССР и его цензурой память о войне давно распалась на множество локальных, региональных, национальных памятей, которые часто противоречат друг другу – просто потому, что война была очень сложной.

Для столь колоссального события это нормально, но такую память трудно заключить в единую рамку, отвечающую тем или иным политическим интересам.

А единственный общий интерес, на котором может быть основано совместное изучение Второй мировой войны и общая память о ней, – это заинтересованность в том, чтобы подобное не повторялось.

И убежденность в том, что нельзя расчеловечивать других и расчеловечиваться самому. Что слабых и беззащитных нельзя убивать, даже если, скажем, этот конкретный ребенок – будущий Гитлер. Потому что иначе Гитлером станешь ты сам. Белорусский мальчик Флёра из фильма «Иди и смотри» это знал. Мы, кажется, об этом начали забывать.