В мире 26.10.2008

Антон Красовский, фото Максима Мармура, GQ

«Молекулярная сыворотка, бывшая некогда русским народом, сделает все, что укажут»

Потные от весны улочки имперской столицы Сибири наводнены праворукими тачками неясного года выпуска. «Девяносто первый?» – недоверчиво спрашиваю у водилы Дениса. – «Да ты че? Двухтыщ второй или третий». Откуда ж? Ведь уродлива, скотина, как все ранние девяностые. Но нет – и вправду. Специально страшненькая машинка 2003 года, напоминающая прикроватную тумбочку из пионерлагерного набора.

Уже Новосибирск слепит ночного водилу неверно сфокусированным светом встречных фар. А тут – в Иркутске – левый руль вообще встретишь только на начальственных Audi да на стареньких советских «Москвичах». Все остальное – угловатые агрегаты мейд ин джепен, в которых безразлично восседают равнодушные, не очень чистые мужчины в бобровых кепках и телочки с пампушками сисек на выкат.

– Ну, слава богу, хоть «лексусы» есть, – успокаиваюсь я, глядя вслед прожужжавшему джипу.

– Это не «лексус», это – «хорек», – улыбается Денис, – Toyota Harrier. Тот же «лексус», только для внутреннего пользования. Не такой упакованный. Поэтому в Европе он – премиальный джип, а в Японии – бюджетный паркетник.

Вот она – та самая глубина сибирских руд. Домик декабриста Волконского кривится в единственном переулке, названном хоть сколько-то приличным именем. Именем самого князя Сергея Григорьевича.

Остальные улицы центра Иркутска пялятся на тебя табличками с фамилиями убийц и подонков: Маркс, Ленин, Дзержинский, Литвинов, Урицкий, даже Фурье. Знаете это кто? – Никто! Ничтожный агитатор в годы робеспьеровщины.

Байкал. Пещерные люди. Охотник

В 1738 году на Байкале появился первый военный бот. Долгое время именно он был единственным кораблем Байкальского флота, учрежденного для охраны русских форпостов от бурятских набегов. Когда же кочевники замирились, флот потерял свое стратегическое значение и постепенно затонул.

– Хочешь, я тебе соболей по 300 рублей за шкурку отдам? – охотник Афонькин подмахивает стопку, глядя то ли на меня, то ли в мутное окно кафетерия. Сквозь оконную грязь смутно видны двухэтажные панельные пещеры, струйки печного дыма, небольшое стадо подростков у наших машин. От бесконечного прицеливания один глаз Афонькина всегда полуприкрыт, а второй все время вертится в глазнице в поисках добычи.

Афонькин – алкоголик, и у него нет левой руки. В сущности, он – инфернальный монстр, похожий на Лорда Вейдера, пропившего свой рычащий скафандр. Так и хочется воскликнуть: «Уж не граф ли Дуку оттяпал тебе руку, Афонькин?»

– А х… его знает, – он опрокидывает вторую стопку, отсылая нас к великому всезнающему органу, которому поклоняется горемычная Русь. Выезжая из Москвы, мы двинулись в сторону секты путинопоклонников, но, проехав полстраны, поняли: здесь есть только х…поклонники, х…веры и х…мольцы.

Кто все знает? – Он. Куда идти? – На зов Его. Да пребудет с тобой кто? – Ну конечно! Тот, в честь кого построен в Останкино главный кафедральный собор, вонзившийся мощным шпилем во влагу эдемских аллей. Где – на седьмом небе от счастья – Его жрецы и жрицы выходят с проповедями в прямой эфир, а многомиллионная паства настраивает свои тарелочки на божественные частоты.

И нет для народа русского ничего страшнее даже временного отлучения от этой церкви. Ведь если пропустишь хоть одну серию, к примеру, «Кадетства» или, там, сто первый сезон «Цирка со звездами», – с тобой перестанут общаться соседи. Может даже уйти жена. Ибо не о чем будет им с таким мудилой грешным разговаривать. О посевной? О рыбалке? О детях? О Люське со второго цеха? Да пошел ты на х… со своей Люськой.

Телевизор – место бытия и вечной прописки собора святых, что довел нацию до состояния полного разложения и невероятной покорности. Уже не надо никого пытать, расстреливать, выселять за Полярный круг. Достаточно просто закрыть сундучок с эфиром, и молекулярная сыворотка, бывшая некогда русским народом, сделает все, что укажут. Лишь бы не знать, что есть настоящий мир, не видеть подлинную жизнь. Только бы не вспоминать, как тебе оторвало твою собственную руку.

– А х… его знает. Полтора года мне было или год. Поезд отрезал, вроде. Ты, это, налей, а?!

– Ты не знаешь? – удивляюсь я, плеснув кедровки в граненую чекушку.

– Откуда ж? Выполз на пути, и отрезало.

– А родители-то куда смотрели?

– Так, это, х… его знает-то. На работе были, наверно.

– Как же ты стрелять научился?

– Так, это, брат научил. Ты, это, на меня не смотри так, я вот на спор с тобой могу сейчас соболя разделать. Давай, кто быстрей? Так возьмешь шкурки-то? Тебе и по двести отдам.

Я отказываюсь, и Афонькин расстраивается. Из полуприкрытого глаза выкатывается слеза, крутящийся застывает в непонимающем созерцании вечности.

– Вот ты не берешь, а мне, это, есть нечего будет. Охотхозяйство-то закрыли, и, это, теперь сам же лицензию покупаю. На соболя – шесть тысяч, на белку – две. А шкурку белки-то, знаешь, почем берут? По 20 рублей.

– А живешь-то ты на что?

Услышав знакомый ответ, мы сажаем Афонькина в Q7 и мчимся к нему домой. В утонувшей в сугробе лачуге невыносимо жарко топится печь, в телеприемнике смышлено улыбается Иван Ургант, над дверью застыла голова огромной саблезубой мыши.

– Кабарга, – улыбается Афонькин, сверкая железным зубом. – Вишь, это, скалится. Клыками разрывает ягель.

Афонькин растопыривает пальцы и обнажает прохудившуюся металлическую челюсть: гляди, мол, вот так вот разрывает.

– Саш, ну а что надо сделать, чтоб тебе было хорошо? – спрашиваю я, совершенно не ожидая никакого ответа. В принципе, я задаю этот глупый вопрос, чтоб отделаться от него, сесть в луноход Audi и поехать дальше к новым кратерам и морям надежды.

Я предполагаю услышать «а х… его знает» или хотя бы что-то вроде «верните охотхозяйство», а получаю вот это:

– Заботиться о мужике надо. Барина вернуть надо. Чтоб уважал мужик его и боялся.

– А нынешние-то что, не годятся?

– Да разве ж это баре? Говно это, а не баре. Еще хуже нас, вишь, это, как жопу-то лижут.

– Кому лижут-то?

– Да известно, это, Москве лижут. А Москва – Америке лижет. И Китаю лижет.

Александр Петрович опрокидывает последнюю стопку и засыпает. Мы выходим на двор, и в лицо льется холодный байкальский кислород, тот самый, что когда-то питал князя Сергея Григорьевича Волконского, который так хотел свободы для всех, а обрел тюрьму для себя. Империя нанесла ответный удар и победила. Она всегда побеждает.

Байкал. Пещерные люди. Рыболовы

52 вида рыб из 12 семейств насчитывается сейчас в озере Байкал. Самым ценным и вкусным у туристов по-прежнему считается омуль. Хотя местные жители знают: речной, скажем, енисейский омуль куда аппетитней.

Сквозь щель в окне пробивается тяжелая пакость, похожая на воздух, но – в сущности – им не являющаяся. То есть дышать им приходится, но совершенно невозможно. Время от времени вместе с ним в салон залетают желтые снежинки.

На обочине пригорюнился редкий кустарник, слева – механическим трубчатым саркофагом вырос целлюлозно-бумажный комбинат. Когда глядишь на него, зажимая нос, чтобы слизистая не сгорела от соприкосновения с местной атмосферой, понимаешь, что начальники, позволяющие этому предприятию существовать на планете Земля – героические люди. Ведь им не раз приходилось бывать тут, нюхать эту смесь кислотных паров, даже – напоказ – пить воду из очистных сооружений. А потом с гордым видом заявлять на трибуне у онкологического центра: «Видите, какая отличная вода. Я же пил, и ничего. Рака нет».

Даст бог, и не случится. Хотя по всем показателям – должен. И наверняка будет.

Чтобы не впрыскивать в легкие сероводород, мы стараемся ехать под двести. Саяны сливаются в одну каменную стену, и я вспоминаю слова охотника Афонькина.

Забота – вот то главное, сокровенное желание русского мужика, его заветная мечта, смысл его молитв. Вожделение заботы, невозможность существования без нее, боязнь жизни без чужой высшей поддержки выделяют человека русского среди всех остальных homo sapiens. Отличают собаку от волка, раба – от человека.

– Приготовьтесь, въезжаем в Бурятию. – Наш проводник Денис начинает заметно напрягаться. – Буряты, они вообще злые. Обычно едешь, а они на дороге сидят и машины не пропускают. Деньги требуют за проезд по их земле. А если не даешь, могут камнями закидать. Мы сворачиваем с трассы и в селе Посольское натыкаемся на магазин при рыбном заводе. «Есть тут кто?» – Откуда-то снизу, отодвигая ящики с повидлом и синими помидорами, высовывается упитанный круп. Круп обмотан пуховым платком.

– Рыбы нет, – утверждает он.

– Да нам, собственно, рыба и не нужна. Нам бы рыбаков найти.

Круп медленно отъезжает назад, а на его месте появляется голова в берете из малиновой ангоры.

– Нет рыбаков. Завтра рыбачить пойдут.

– А сегодня что ж? Не клюет, что ли?

– Сегодня в церкви все кутью святят.

Мы выходим из магазина и на стенде, где лет тридцать назад висела газета «Советская Россия», обнаруживаем боевой листок местного монастыря «Щит православия». В этом печатном органе мы натыкаемся на цитату из речи патриарха на очередном епархсобрании.

«В России, – утверждает Святейший, – создан сегодня огромный рынок алкоголя, наркотиков, порнографии, обогащающий зарубежные фирмы и мафию, деятельность которых вызвала небывалый демографический кризис в нашей стране и невиданными темпами приводит к вырождению и вымиранию нашего народа. Мы не видим, чтобы кто-либо, кроме церкви, всерьез противостоял этой угрозе».

Алексий II, увы, не поясняет, где же конкретно находится та зарубежная фирма, что обогащается за счет продажи водера в посольском продмаге. Или какой конкретно ОПГ принадлежит патент на реализацию мозольной жидкости «Троя».

Также не уточняется, каким именно образом торговля порнушкой на Трех вокзалах влияет на процесс вымирания нации. Перестали трахаться, что ли? Только дрочат? Всем миром, всем народом, всей семьей?

В это время мимо проносится новенький «хорек» с мужчиной в черной рясе за рулем. Видно, спешит на войну с заграничной бухашкой, – решаем мы и следуем прямиком за «бюджетным паркетничком».

– Целуй крест, – строго глянув на фотографа Мармура, хрипит настоятель. От неожиданности Максим Львович проявляет искреннюю любовь ко Христу и тянет свои губы к софринской латуни.

– Из какого издания?

– Из «Красной звезды», батюшка, – наступив на ногу непристойно честному Мармуру, шепчу я.

– А-а-а – хорошая газета, – гундосит поп, глядя куда-то вверх, под купол. Видимо, ожидая увидеть там вместо креста знакомую еще с танкового училища рубиновую пентаграмму. – Ну снимай тогда.

– А рыбаки-то у вас есть в Посольском?

– А как же? Вот, все тут, – священник широким жестом руки обводит кучку коленопреклоненного люда.

Труженики рыбхоза выглядят как персонажи известной карикатуры Кукрыниксов: «Кто пашет, а кто руками машет». В рабочий полдень они неистово осеняют себя крестным знамением, а затем синхронно колотятся лбами об пол.

– А так чтоб рыбачили? Таких нет у вас рыбаков? – не унимаюсь я.

– Кому-то суждено быть ловцом рыбы, а кому-то – человеков, – иеромонах со знанием дела смотрится в свое отражение в кресте. – Не бревнами, но ребрами Церковь Святая прирастает. Езжайте к бурятам. Это десять километров на север.

– Это что ж у вас за номера такие? – на выходе из монастырских ворот нас поджидает бородатый олух в ондатровой ушанке. В руках олуха – ксерокопия газетной статьи под заголовком «Вырежь и сохрани». В статье – все региональные коды России.

– Москва, мужик. Ты лучше скажи, часто сюда чужие приезжают?

– Никогда не видал.

– А на хрена тогда тебе этот ксерокс?

– На всякий случай, – скалится мужик, пятясь к плохо крашенной синей избе.

На какой такой случай? Что заставило одних недоумков издать этот список, заключить его в пунктирную рамку с ножницами и обозвать «Вырежь и сохрани», а другого, всю свою жизнь проторчавшего в унылой деревне у озера вдали от всех дорог – вырезать, сохранить и все время носить его с собой у сердца, на месте партбилета?

Какое-то совершенно бессмысленное, неоправданное любопытство движет русским человеком. Любопытство это зачастую граничит с глупостью и невероятной первобытной смелостью. Движимый этим любопытством русский мужик распространился по шестой части суши, вгрызаясь в непролазную тайгу, переплывая бурные реки, в лаптях взбираясь на вершины, утопающие в облаках, в одной холщовой рубахе с топором в руке и двумя луковицами в котомке дойдя от Рязани и Пскова до Аляски и Курил.

Никакой ценности все эти земли не представляли. Там не было шелка и специй, знойных дев и злата. Там было только восходящее солнце и тысячи верст немой неизвестности. А мужику было просто любопытно: а дальше-то что?

Седьмую часть путевых заметок читайте на www.gazetaby.com в понедельник, 27 октября.