Кто пересекал «ворота в Европу»

Жить на меже, на пограничной черте, на рубеже – это судьба и крест Бреста с давних времен.

Башня-донжон, когда-то здесь высившаяся, была сторожевым символом пограничья. И недаром Ян Длугош (1415—1480), польский историк и дипломат, назвал Берестье «пристанью и воротами в литовские и русские земли». В обратной перспективе это были «ворота в Европу».

Мытный люд

Сначала о тех, кто жил и служил на нашей границе во времена оны. Персональные сведения о них скудны, но даже и эти крохи говорят о том, что пограничники и таможенники были издавна в Бресте элитным сословием.

Например, сохранились сведения о том, что «в 1569 году «мытники» Л. Шмерлевич и М. Исакович, осуществлявшие сбор таможенных пошлин, не пожалели средств на приглашение архитектора из Варшавы, поручив ему строительство новой синагоги и частных домов».

Известен также брестский таможенник Яков Яковлевич Даль, титулярный советник, награжденный Орденом Св.Анны 3 степени. Его сын Аркадий родился 11 марта 1810 в Брест-Литовске, был крещен в Брестском монастыре; восприемники - надворный советник Михаил Сергеевич Бадраков и подполковница Мария Аркадьевна Каховская, свидетели - надворный советник Василий Федорович Мокеев и титулярная советница Мария Матвеевна Олексинская. Затем в семействе Даля явились на свет пять дочерей одна за другою - Ольга, Надежда, Вера, Наталья, Дарья. И, надо полагать, любвеобильному отцу было на что их содержать и обеспечивать к замужествам.

Чином повыше был Яков Степанович Миркович, статский советник, начальник Брестской таможни, отец будущего директора Брестского кадетского корпуса Ф.Я.Мирковича, в своих записках рассказывавшего, что в их доме останавливались такие особы, как фельдмаршал Суворов, князь Багратион и другие: «Тут было чудесное товарищество образованных дворян, какие имели в окрестностях свои усадьбы…». Кстати, брестские таможенники на то время были самыми образованными людьми среди местного чиновничества. В списках подписчиков на новые книги или журналы содержатся имена брестских таможенников – Корженевского, Ястребова и др.

А вот как впечатлила брестская граница некоторых русских литераторов.

Один из руководителей Союза Благоденствия, поэт Фёдор Глинка, возвращаясь летом 1813 года из заграничного похода, так описал наш город:

"Брест очень разорён: всё представляет в нём вид бедности. Здесь застава. Проезжающих из-за границы и за границу останавливают для узаконенного обыска. Но, верно, ни один из проезжающих не пожалуется на сверхзаконную строгость или прижимки, которые обыкновенно в таких местах случаются. Директор Брест-Литовской таможни так честен, добр и учтив, что всякий за удовольствие почтёт открыть ему не только чемоданы, но даже сердце своё".

Не о Мирковиче ли речь?

А вот князь Петр Вяземский, поэт, близкий друг Пушкина, в своих путевых записках отозвался о нашей таможне иначе:

«14 / 26 декабря 1818 г. Брест Литовский - вертеп таможенников. На прошлой ярмарке пошлин за провозимые товары заплачено было около 460 000 рублей. На нынешней думают собрать около 400 000, но зато товаров менее… Один Пономарев заплатил около 90 000 пошлин за провоз товаров на 300 000 рублей. С сукна берут пять рублей с аршина. Здешние таможенные фокуспокусничают с повозками: придет нагруженная бричка, оглянешься - ее уж нет. У Ланга из-под носа так их и скрадывают. Здесь есть и присланный ревизор из Петербурга от Гурьева. Ланг у них, как собака в киях».

Петр Чаадаев, русский философ и публицист, не оставил о Брест-Литовске никаких помет пера, хотя и мог бы. В июле 1826 года он возвращался из Европы и был аккурат на нашей границе арестован по подозрению в причастности к заговору декабристов. 26 августа с него по повелению Николая I был снят подробный допрос. Продержали Чаадаева здесь 40 дней, а затем с миром отпустили.

В бурях ХХ века

Как бы там ни было, XIX век и первые десятилетия XX-го были относительно спокойными для границы в Бресте, если не брать в учет войны и смуты. Каких-либо заслуживающих внимания свидетельств о нашей границе в этот период не имеется. Без проблем тут проезжал Ленин в Варшаву при «проклятом» царизме. Из окон вагонов поглядывали на полосатые столбы эсеры-боевики. Легко бежали из ссылок и уматывали через наше пограничье безо всяких досмотров будущие вожди Советской республики.

Проблемные времена начались здесь в сентябре 1939 года, когда с воссоединением Беларуси под красной звездой понадобилось здесь создать надежный заслон, чтобы ни враг сюда не проник, ни из Союза кто не утёк. Знаменитый Вольф Мессинг так вспоминал в своих записках о пережитом: «Старая жизнь кончилась, когда Гитлер напал на Польшу, евреи побежали на Восток, где уже наводила свои порядки Красная армия. До Буга, где проходила демаркационная линия, добраться было нелегко. Советские пограничные посты чинили всякие препятствия, не понимая, почему так бегут евреи: они понятия не имели о том, как относятся к нам немцы. Да и Гитлер ведь был у них тогда еще союзником. Брест-Литовск был набит беженцами и поток их не прекращался. Место для ночевки я нашел с трудом — в притворе синагоги между бездомными шнорерами…».

4 октября 1939 г. в Бресте, после пересечения границы, был арестован один из лидеров Бунда, член Исполкома Социалистического Интернационала Хенрик Эрлих, бежавший от фашизма. Его обвинили в связях с польской контрразведкой, в контактах с подпольными организациями Бунда, в критике советско-германского сотрудничества. Вскоре его доставили в Москву, в Бутырскую тюрьму, а в конце июля 1941 г. вместе с другим лидером Бунда, Виктором Альтером, приговорили к смертной казни. За рубежом это вызвало шумный резонанс. В то же время за Буг не по своей воле двигался встречный беженству поток. Возможно, не многим известно, что после подписания советско-германского пакта сталинское правительство, по официальным данным, выдало немецким властям около четырёх тысяч эмигрантов. Основную их часть, как говорится в одном из источников, составляли рабочие и инженеры, приехавшие на работу в Советский Союз во время экономического кризиса 1929-1933 годов, а также семьи репрессированных в СССР германских коммунистов. Около тысячи человек составляли бывшие члены КПГ и лица, симпатизирующие этой партии. Многих из них передавали гестаповцам на границе в Брест-Литовске, на железнодорожном мосту через Буг. Вот как описывает это Грета Бубер-Нейман, удостоившаяся такой же судьбы:

"Тут я услышала сзади себя возбужденные голоса и увидела, как трое мужчин из нашей группы умоляли офицера НКВД не посылать их через мост. Один из них, по имени Блох, до 1933 г. являлся редактором немецкой коммунистической газеты. Для него другая сторона моста означала верную смерть. Такая же судьба должна была ожидать молодого немецкого рабочего, заочно приговорённого гестапо к смерти. Всех троих насильно потащили по мосту. Затем подошли гестаповцы и приняли на себя работу НКВД Сталина".

Грета Бубер-Нейман после шести месяцев пребывания в тюрьме гестапо была переведена в женский концентрационный лагерь Равенсбрюк, откуда вышла только в 1945 году.

Как «Порги и Бесс» ехали через Брест

Граница в Бресте – это не только полосатые столбы, колючая проволока и шлагбаумы, но и в некоторой степени ж/д вокзал. В декабре 1955 г. по дороге из Берлина в Ленинград здесь провел несколько часов американский писатель Трумен Капоте. В ту предоттепельную пору произошло невероятное – советское правительство разрешило показать питерской публике знаменитейшую оперу Гершвина «Порги и Бесс». А на пути труппы, с которою ехал Капоте, случился Брест. По следам этой поездки родился удивительный путевой очерк, в русском переводе опубликованный не так давно: «Музы слышны. Отчет о гастролях «Порги и Бесс» в Ленинграде» («Звезда» 2007, № 5). Читателям рекомендуем прочесть его целиком – проза отличная. Мы же публикуем из него лишь фрагмент, относящийся к пребыванию американцев на Брестском вокзале.

«К Брест-Литовску мы подъехали в светящиеся сумерки. Вдоль последней, привокзальной мили путей выстроились, приветствуя нас, памятники политикам, посеребренные, как дешевые сувениры из “Вулворта”. Вокзал стоял на возвышенности, с которой открывался вид на город, темно-синий, с православным собором вдали, чьи луковичные купола и мозаичные башни светились восточными красками, невзирая на надвигавшуюся темноту.

Ходили слухи, что здесь нам разрешат сойти с поезда и, может быть, даже прогуляться по городу, пока будут менять колеса и прицеплять вагон-ресторан. Больше всех этого хотел Леонард Лайонс: “Невозможно выдавать на-гора тысячу слов в день, сидя в поезде. Мне сюжеты нужны!” Более того, Лайонс уже знал, какие именно. Ему требовалось, чтобы исполнители гуляли по Брест-Литовску, распевая спиричуэл. “Вот это сюжет. Это реклама. Удивляюсь, как Брин не додумался”…»

Американцев действительно выпустили погулять по Брестскому вокзалу, но не далее. Вот как это описывает Капоте:

«Оказавшись на платформе, Лайонс стал агитировать за то, чтобы исполнители тут же устроили импровизированный концерт. Однако температура снаружи — минус десять градусов — не настраивала на пение. Большинство из тех, кто был счастлив наконец-то выбраться из “Голубого экспресса”, после нескольких минут на морозе, отпихивая друг друга, полезли обратно. Оставшиеся здоровяки стояли и смотрели, как в наступающей тьме рабочие обоего пола отцепляют вагоны и поднимают их домкратами на высоту человеческого роста. После этого из-под поезда в облаке искр выкатывали старые колеса, а с другой стороны вкатывали новые, ширококолейные. Айра Вольверт назвал эту операцию “очень хорошо проведенной”; Герман Сарториус — “в высшей степени впечатляющей”; зато мисс Райан заявила, что это “скучища — умереть можно” и что если я пойду с ней на вокзал, она поставит мне порцию водки.

Нас никто не пытался остановить. Мы пересекли ярдов сто путей, прошли по земляному проходу между складами и оказались на чем-то среднем между рыночной площадью и автомобильной стоянкой (нынешняя привокзальная площадь. – Ред.). Она была уставлена ярко освещенными киосками, напоминавшими свечи на именинном пироге. Как выяснилось, во всех киосках по непонятной причине продавалось одно и то же: банки с консервированной лососиной “Красная звезда”, баночки сардин “Красная звезда”, запыленные флаконы духов “Кремль”, пыльные коробки конфет “Кремль”, соленые помидоры, волосатые плиты сырого бекона, шлепнутые между ломтями хлеба цвета сажи, неведомые напитки и булочки, вызывавшие почему-то уверенность, что их испекли в июле.

Все киоски вели бойкую торговлю, но самого желанного товара ни в одном из них не было. Он находился в руках у частника, старого коробейника-китайца, несшего лоток с яблоками. Яблоки были такие же крохотные и сморщенные, как он сам, но, когда исчезло последнее, очередь явно была безутешна. В дальнем конце площади была лестница, ведущая в здание вокзала. Китаец, сложив пустой лоток, направился туда и уселся на ступеньках рядом с приятелем. Приятель оказался нищим в старой армейской ушанке, с парой костылей, раскинутых, как крылья подбитой птицы. Каждый третий-четвертый из проходящих кидал ему монетку. Китаец тоже дал ему нечто. Это было яблоко. Он оставил одно для нищего и одно — для себя. Приятели сидели и грызли яблоки, прижавшись друг к другу на пронизывающем холоде.

Непрекращающийся плач паровозных гудков, казалось, сплавил едоков яблок, киоски, прохожих, бесшумных, как летучие мыши, со скрытыми мехом лицами, в единый дымный образ скорбного стона.

— В жизни не тосковала по дому. Ни одной минуты, — сообщила мисс Райан. — Но иногда, господи боже ты мой, — сказала она, взбегая по ступенькам и распахивая вокзальную дверь, — иногда вдруг понимаешь, как далеко ты от дома.

Брест-Литовск — один из стратегически важнейших железнодорожных узлов России, поэтому и вокзал в нем — один из крупнейших в стране. Ища, где бы выпить, мы до тонкости изучили высоченные коридоры и серию залов ожидания, в том числе главный, с красивыми дубовыми скамьями, на которых сидело множество пассажиров с немногими пожитками. На коленях они держали детей и бумажные свертки. Идти по каменному полу, промокшему от черной слякоти, было скользко, и в воздухе стоял специфический запах, такой плотности, что казался уже не запахом, а давлением.

Приезжающие в Венецию часто замечают, какой силы там запахи. В России общественные места — вокзалы и универмаги, театры и рестораны — тоже отличаются мгновенно узнаваемыми запахами. Как сказала, понюхав воздух, мисс Райан: “Ух ты, не хотела бы я флакон такого. Старые носки и миллион зевков”.

В поисках бара мы стали наугад открывать двери. Впорхнув в одну из них, мисс Райан тут же выпорхнула обратно: это была мужская уборная. После чего, заметив пару мертвецки пьяных личностей, выходивших из красной дверцы, решила: “Сюда-то нам и надо”.

За красной дверцей находился совершенно невероятный ресторан. Он был размером с гимнастический зал и выглядел так, как будто его украшал для выпускного вечера школьный родительский комитет с викторианскими вкусами. Стены были задрапированы алым плюшем. Люстры времен прадедушек заливали тропическими лучами джунгли чахлых фикусов и заляпанных борщом скатертей. Под стать атмосфере убогой роскоши был и метрдотель, белобородый патриарх лет восьмидесяти, не меньше. Он смотрел на нас сквозь толстую, как в матросском притоне, стену папиросного дыма свирепым взглядом, как будто спрашивая, по какому праву мы здесь находимся.

Мисс Райан улыбнулась ему и сказала: “Водка, пжалиста”. Старик по-прежнему глядел на нее враждебным, непонимающим взглядом. Тогда она стала произносить слово “водка” на разные лады — “Воудка… Вадка… Водка...” — и даже показала жестами, как опрокидывают рюмку. “Бедняга глух как пробка, — сказала она и крикнула: — Vodka, черт побери!”

Лицо старика не изменилось, но он поманил нас за собой и, следуя русскому обычаю сажать вместе чужих людей, поместил за столик с двумя мужчинами. Оба пили пиво, и старик показал на него, как будто спрашивая, это ли нам нужно. Мисс Райан кивнула, смирившись с судьбой.

…Тут подоспело пиво: бутылка величиной в кварту и два стакана. Метрдотель налил дюйм пива в мой стакан, затем выжидающе остановился. Мисс Райан первая поняла, в чем дело. “Он хочет, чтобы ты его попробовал, как вино”. Поднимая стакан, я раздумывал, принято у советских дегустировать пиво или же это некая церемония, смутная, шампанская память о царском блеске, которую старик возродил, чтобы нас удивить. Я сделал глоток, кивнул, и старик с гордостью наполнил наши стаканы теплым, беспенным пойлом…»

Стучащие стыки лет…

В хрущевские и брежневские времена поездки наших граждан за границу были настолько редки, что любой такой выезд (или обратный въезд) через Брест запоминался особо.

Был такой анекдот советских времен. Раз на польской границе появился верблюд и попросил политического убежища. «В СССР истребляют всех кроликов», — сказал верблюд. «Но ты — верблюд», — ответил пограничник. «А вы попробуйте доказать, что не кролик».

Вячеслав Глазычев, «Limes novum» («Отечественные записки» 2002, № 6):

«Впервые я пересекал границу Советского Союза в 1961 году, отправляясь на год учиться в Варшаву. В Бресте у поезда сменили колесные тележки, по вагонам с каменными лицами прошли пограничники, учтиво выпроваживая всех из купе и залезая под сиденья. Поезд медленно двигался. Наш вагон нырнул под мостки, с которых еще один солдатик скользил взглядом по крышам, наконец, появилась изгородь, ровно боронованная полоса вспашки, еще ограждение. А ведь впереди была как бы вполне социалистическая Польша. Лермонтовское «и вы, мундиры голубые» надсадно лезло на язык…»

Яков Милкис, «Воспоминания музыканта» (Интернет):

«Помню, как однажды, возвращаясь после гастролей поездом из Вены и проехав Брест, мы почувствовали, что вагоны стало сильно трясти. Выйдя в коридор покурить, Мравинский увидел Н. И. Москаленко, тогдашнего секретаря партбюро оркестра, подошел к нему и ядовито спросил: «Вот только что ехали по дороге и не трясло, а после Бреста – ни лежать, ни сидеть… Почему?». Москаленко молчал, и Мравинский ответил за него: «Не той, очевидно, дорогой едем, товарищ».

Яков Милкис - известный петербургский скрипач, впоследствии — концертмейстер Торонтского симфонического оркестра (Канада) и профессор музыкального факультета Торонтского университета.

Ксения Кривошеина, «Своя стена» (Знамя» 2008, № 6):

«Первый раз я оказалась в Берлине проездом в 1979 году. Я ехала в гости, по приглашению моей девяностодевятилетней бабушки, в Женеву. Мое путешествие длилось две ночи и почти два дня. Села я на поезд в Ленинграде, потом Москва—Берн, через Польшу и Германию. Купе было узенькое, на троих, моими соседями оказалась женщина средних лет с мальчиком-подростком. Они должны были сойти в ГДР.

В первую ночь я проснулась оттого, что наш поезд стоит, и, кажется, уже давно. Соседка моя зашептала: “Мы в Бресте, здесь нам колеса меняют. Это часа на два, а заодно и документы смотрят”. Скоро послышался голос проводника: “Из купе не выходить!”. А еще через пару минут к нам сильно постучали, и сразу вошли молодой военный, женщина в форме и проводник.

У нас отобрали паспорта, приказали выйти в коридор, пошныряли глазами по стенам, посветили карманным фонариком по потолку, заглянули под нижние полки. Я отвернулась к окну и в ночных сумерках, на плохо освещенной платформе увидела, как пожилую, полную женщину снимали с поезда с тяжелыми чемоданами. Уж не помню, сколько длилась эта ночная смена колес с постановкой на новые рельсы, но когда наконец состав тронулся, я увидела, как та же немолодая женщина, вся взлохмаченная, бежала по перрону с растерзанной огромной сумкой и развалившимся чемоданом, чтобы успеть на ходу впрыгнуть в вагон. Ей никто не помог, а поезд набрал скорость.

Я кое-как заснула, а утром мы уже катили по Польше…»

В потоке исхода

Брест хорошо помнит, как через него 30-40 лет назад ехали на Запад евреи. Ситуаций на нашей границе возникало множество, и об этом осталось немало литературных свидетельств. Наиболее резонансным было так называемое «Дело 97», когда в Бресте 29 ноября 1972 года был снят с поезда 67-летний Цфания Кипнис, художник и правозащитник. В таможне его без всякого обвинения арестовали (поводом к "инциденту" послужили записанные на иврите адреса евреев, просивших прислать им вызовы) и продержали полгода в следственной тюрьме минского КГБ. Только через полгода, под давлением Запада, "Дело 97" прекратили, и Кипнис прибыл в Израиль.

Вот как пишет о том ноябрьском дне бывший минчанин Эрнст Левин, инженер и писатель:

«Но вот и пограничный Брест. Сюда прошлым летом я съездил в свою последнюю командировку: собрал схему управления четырьмя лебёдками и с их помощью поднял в вертикальное положение обелиск в Брестской крепости – гигантское подобие трехгранного русского штыка.

Здесь наша последняя, долгая стоянка на советской земле: поезд переставят на европейские, более короткие оси, а пассажиров погонят на таможенный досмотр, по лагерному – "шмон"... Снова сгружаем чемоданы. Носильщики, багажные тележки...

В зале – круговой прилавок, за ним – пограничники, таможенники, милиция, а перед ним – мы. Чемоданы наверх! Раскройте! – начинается обыск.

– Что это? – Пальто. – Развернуть... – Что это? – Записная книжка. – Сдать на проверку...– Что это? – Бобина магнитофонная.– Сдать на проверку...

Слава Богу, ни валюты, ни драгоценностей у нас нет. Проверяют быстро, я едва успеваю подносить, открывать, закрывать... – Пройдите! Оглядываемся: где Кипнис? Вон, впереди, его всё ещё шмонают, хоть начали раньше нас. Проезжаем мимо: кажется, что-то неладно. Аська замечает: офицер вскрывает блок сигарет, заглядывает в каждую пачку. Сигареты, кстати, мои – Цфаня не курит – и я точно знаю, что в них ничего не спрятано. В наших чемоданах – тоже два блока, их не вскрывали... Впрочем, Цфаня выглядит вполне спокойным. Жена тенью маячит рядом.

Едем в следующий зал; здесь ожидают те, кто уже прошёл досмотр. Их становится всё меньше: пограничники возвращают им визы, носильщики увозят багаж, и они занимают свои места в поезде. Наконец, остаётся одна только наша семья. Визы у пограничников, билеты у проводника, чемоданы увезли, до отправления считанные минуты! Ася в панике, Гошка весь дрожит...

– Ждите!

Заглядываю в таможенный зал. Ой-ёй-ёй! Чемоданы Кипниса разворочены, сам он стоит бледный, окаменевший, а откуда-то появившийся фотограф снимает его анфас и в профиль, как преступника! Меня тут же выгоняют: "Запрещено!"

До отхода поезда пять минут!.. Четыре минуты! Наконец – вон он, бежит наш кагэбэшник! Аж запыхался: "Распишитесь!"

"Изъяты тетради со стихами антихудожественного содержания" (мои шутки, пародии, эпиграммы, каламбуры...). Расписываемся.

– Распишитесь!

"Изъяты плёнки с песнями антихудожественного содержания" (песни Окуджавы и Галича, дорогая память). Расписываемся.

– Вот ваши визы. Можете следовать...».

Плутовские зарисовки

А вот как обдуривали наших стражей границы тогдашние диссидентствующие граждане. Впрочем, я думаю, пограничники в отношении их особой ретивости-то и не проявляли…

Александр Жолковский, «Погранэтюды» (Новый мир» 2006. № 10):

«Первые двадцать лет своей жизни (включая пять более или менее сознательных) о выезде за рубеж я не помышлял, твердо зная, что граница на замке. Потом ее стали пересекать заезжие иностранцы, и с некоторыми я знакомился. Потом я и сам начал ездить, правда, исключительно в Польшу по частному приглашению, чувствуя себя зощенковским Минькой, откусывающим от нижнего яблочка.

Но постепенно смелел и однажды провез к польским издателям чужую верстку. С диверсантской находчивостью я засунул оттиск в настенную библиотечку пропагандистских брошюр. В Бресте пограничники по-уставному споро нырнули под нижние полки, отжавшись, взлетели к верхним, тщательно осмотрели мой багаж, но коридор инструкцией охвачен, видимо, не был. Стена, да гнилая, всплыло в памяти что-то подпольное…».

Марк Барбакадзе, «Экзамен на гражданскую зрелость» («Континент» 2000, № 105):

«А вот при выезде из Германии, тогда еще Западной, в 89-м году, незадолго до крушения Берлинской Стены, нас шмонали по-черному, но … безрезультатно. Мы были в Ульме с группой в несколько человек по частному приглашению местных учителей. Они повезли нас на экскурсию в Мюнхен и, конечно, повели в Пинакотеку. Иосиф Раскин, ныне всем известный как “хулиганствующий ортодокс”, а тогда не менее известный книгоноша, вместо музея пошел искать книжный магазин Нейманиса, торговавший русскими книгами. И нашел, и повел всех туда после музея. Цены там были приличные, при нашем безденежье — не по зубам. Но в углу стоял здоровенный шкаф, забитый старыми, неходовыми книгами.

Буржуи недорезанные и зажравшиеся! В Москву бы такой неходовой товар.

Короче говоря, мы с Иосифом набрали “макулатуры по-ихнему” два большущих ящика, напихав туда все, что можно и не можно — от Розанова (про которого тогда большинство и не слыхивало), нью-йоркского трехтомника Мандельштама и “Доктора Живаго” до Конквеста, Авторханова и Ивинской.

В Бресте пограничники хотели отобрать оба ящика, но мы начали качать права и пошли к начальству. Усталый майор просмотрел несколько безобидных книжек сверху: какие-то “Опавшие листья”, “Жатва скорби” и тому подобная сельскохозяйственная муть (самую крамолу мы положили на дно), и сказал, что издания “Посева” ввозить в Союз запрещено. Мы к тому времени обнаглели настолько, что потребовали показать бумагу. Порывшись в столе, майор взбеленился:

— А, суки, сами не знают, что делать — каждую неделю присылают новые списки, что пропускать, что не пропускать, а мы отдувайся! Валите вы со своей макулатурой в...

Посчитав это за разрешение, мы быстренько свалили…».

Грустные истории

А вот к этим двум рассказам комментарий как бы даже излишен. Они сами за себя говорят…

Людмила Петрушевская, «Тили-Бом, или Сказка о сказке» («Иностранная литература» 2006, № 1):

«В Орхусе меня ждала моя дорогая подружка Хелле Дальгорд, которая за много лет до того стажировалась в России как молодой ученый (стипендия Академии наук!) и была звездой Москвы в брежневские годы, бегала по морозу с косичками, в больших дымчатых очках и в сопровождении русской свиты, настоящая датская принцесса.

Она занималась тем, что в России тогда еще не существовало: женской прозой. Как предупредил стажерку приставленный к ней московский руководитель, это гнилое дело, антисоветские течения! У нас есть только дамская литература, все.

Кстати, с Хелле на прощание произошла интересная история! Когда наша принцесса уезжала, ее провожало пол-Москвы, но на самой границе, в Бресте, ее ждала другая свита, тили-бом: в погонах. Хелле задержали, поскольку, видимо, кое-кто подозревал, что она везет рукописи. Так она и поступила, а как бы вы думали, тили-бом! Хелле очень хотела помочь своим русским друзьям.

Она везла за границу мои рассказы.

Ее спрашивали, с кем она встречалась, что читала.

И тут начинается сказка!

Хелле немедленно забыла русский язык: так бывает с бедными красавицами, они теряют речь (это описано у Андерсена). Она отвечала «нет, нет, нет» даже на вопрос, как ее зовут. Ей говорили, что советский гражданин не может решать сам, где ему печататься. Она отвечала «нет, нет, нет».

После многочасовых бесплодных бесед бедную принцессу посадили в какой-то пустой запертый вагон, и она оказалась в Варшаве. Она вышла на перрон в русской зеленой телогрейке (подарок друзей). Билета не было. И тут явился волшебник, по виду простой подметальщик, и отвел ее к проводнику поезда, отправлявшегося в Данию. Хелле отдала ему последние двадцать долларов и свои туфли. Так поступила бы каждая Золушка, чтобы оказаться дома!

А в СССР нашу датскую принцессу объявили персоной нон-грата…»

Михаил Шишкин, «Взятие Измаила» («Знамя» 1999, № 12):

«…Вот Митя Гайдук. Он часто заходил за мной, когда гулял с собакой — у него была чау–чау. Я выходил с ними, и мы бродили по ночным бульварам.

Он пришел к нам, в пятьдесят девятую, в шестой класс, или, может, в седьмой, уже не помню. Крепкий, скуластый, Митя никак не соответствовал представлениям о мальчике–пианисте. Даже в футбол играл лучше всех. За год перепрыгнул через класс и ушел от нас в ЦМШ. Потом он учился в консерватории, получил вторую премию на конкурсе Чайковского.

…Только стали всех выпускать, Митю пригласили в Германию, тогда еще разделенную стеной. Он дал несколько концертов и возвращался обратно на поезде через Восточный Берлин. В Бресте, поскольку он был на Западе, его стали трясти таможенники. Что там произошло, никто не знает. Можно только предполагать, что на самом деле случилось. Очевидно, он повел себя как–то не так. Вернее, не так, как они ожидали. Помнишь, что говорила твоя подруга Оксана? Она говорила:

— Задача всех этих людей на границе, Франческа, объяснить соотечественнику, побывавшему там, что он такое, а именно, что он кусок г..на.

Вот и там, похоже, таможенники пытались объяснить это Мите, а он, вместо того, чтобы съесть, как съел бы я или любой нормальный человек на его месте, стал доказывать им, а может, самому себе, что это не так.

Его сняли с поезда, отвели куда–то в комендатуру, заставили раздеться догола. Наверно, он распсиховался, может, стал драться, может, еще что, но факт, подтвержденный потом документами, которые получила его мать: Митю отвезли в психиатрическое отделение больницы Бреста и чем–то стали колоть. Ночью с ним случился удар — его парализовало.

Из больницы позвонили в Москву, его родителям, мол, так и так — забирайте. В Брест поехал отец, вернее, отчим, еще точнее, второй муж его мамы, и поскольку по паспорту он приходился Мите никем, то Митю ему и не отдали. Пришлось ехать матери.

Митю привезли в Москву, и через четыре дня он умер. Отпевали его в храме Всех Святых в Красном Селе, где священником был его брат. Когда я был студентом, Тема учился на романо–германском, а потом стал отцом Артемием».

Пост одного из блогеров: «А мне странно вспомнилось одно соревнование с очень рано ушедшим от нас, увы, пианистом Митей Гайдуком. Стали мы с ним меряться силами на руках, на ногах. И везде он меня сделал. При том, что я тогда достаточно серьезно занимался баскетболом и пианино с роялями таскал при отсутствии грузчиков для мастерской на заре перестройки. И Митя-то спортом особо не занимался. И дар у него был необычайный - его талант и силы, в него заложенные, сильно его выделяли из ряда тогдашних пианистов».

Генные рубежи

Человек артистической профессии, помнящий прежние суровые времена, ощущает границу как занавес, который прежде для многих был поистине «железным».

Сергей Юрский, «Западный экспресс. Глава «Брест. Стоянка» («Октябрь» 1999, № 5):

«Весной 89-го года я ехал в одиночку через Европу.

<…>Знаете ли вы, что такое граница? Если вы подобно мне советский человек, то вы знаете, что такое граница. Если же вы человек иностранный или наш, но совсем молодой, то вы понятия не имеете, что такое граница.

Граница — предел, черта, за которую НЕЛЬЗЯ. Граница — грань возможного. На границе тучи ходят хмуро. Пограничник в тяжелой шинели, застегнутом на подбородке и надвинутом на лоб островерхом шлеме — герой нашего детства. Он не спит никогда. Он стережет. Чтобы ни туда, ни сюда. Граница на замке. Это колыбельная наших младенческих лет. Спи спокойно, мой маленький, никто не придет, граница на замке.

<…>Поверьте, молодой читатель, мы вовсе не были слишком уж глупы или трусливы. И совсем не были заводными куклами, лишенными внутреннего содержания. Только вам, нынешним, не понять наших несчастий и наших радостей. Вы не знаете, что такое ухватить почти без очереди (“Ну, полчаса всего постоял!”) две бутылки водки и палку колбасы. Вы не знаете радости, когда — нет, не купил еще, до этого далеко! — а ЗАПИСАЛСЯ в очередь на холодильник и мой номер в первой сотне! И вы никогда не узнаете восторг, который переживала душа при пересечении границы: мне доверили, я достиг, я дожил до этого... я взлетел!

Дай вам Бог этого не узнать! Но не смейтесь над нами, дети. В вас наши гены. Валяйте, гуляйте... но помните это.

<…>Мой XX век большей частью протек В СТРОГИХ ГРАНИЦАХ. Они во мне. Они прошли через меня насквозь. И таких, как я, много, много. Нам нельзя превратиться в заграничных людей. Это притворством будет. Потому что мы, забыв про строгость границы, думаем, что преграды исчезли вообще. А, оказывается, У НИХ, у заграничных–то, у них свои преграды... и стенки, и потолки, и заборы, хоть и плющом увитые, а кре–епкие!

<…>Виталий Геннадьевич наконец напился всерьез и проспал с храпом наше вторжение в Польшу. Невнимательные либеральные пограничники вколотили нам в паспорта по штампу, невнимательные таможенники подмахнули декларации с одинаковыми разрешенными суммами, и рассвет высветил белую равнину с черными ранками изб, рощиц, станционных строений. Был тот же февраль, но только уже заграничный…»

Вениамин Смехов, «Увидеть Париж – и отдохнуть» («Знамя» 2009, № 9):

«…Однако мы с Галкой едем. Дома щелкают замки чемоданов, и пятеро близких и родных на платформе Белорусского вокзала стреляют пробкой шампанского. Обнимают нас, и поезд тронулся. “Теперь главное — не думать!” — думаю я. И всю дорогу думаю, думаю. “Господи, — думаю я. — Спасибо Тебе! Мы вдвоем. Любовь нам — гарантирована. Политика отвалила за линию вокзала. Значит, мы уже на “частной”, антисоветской свободе — хотя бы до Бреста?”

<…>“Главное — не думать! — приставал я сам к себе. — Хотя бы до Бреста ты можешь, дурак, ловить кайф — любви и свободы?!” Вскоре проводника сменил напарник, и мы в купе у “нашего” выпили водки и откушали пельменей. Пожалеет ли он свою водку, когда нас завернут назад в Бресте чекисты?

<…>Но в Бресте пограничники отнеслись ко мне без интереса, а таможенники вместо шмона попросили автографы».

Приятные разочарования. Слава перестройке!

Товар-деньги-товар с товарищем ваучером

Перестроечные времена внесли в партитуру границы новые ноты. Через межу устремились: туда – «челноки», оттуда – «мрувки». Пожалуй, первым в СНГ об этом рассказал в литературном жанре наш брестчанин – А.Коркотадзе, живописав и границу:

Александр Коркотадзе, «Челноки» («Дружба Народов» 1998, №1):

«За железякой, на маленькой, захламленной строительным и прочим мусором последней пяди родной земли, сгрудились обшарпанные бараки. На высоком флагштоке гордо полыхает на ветру не первой свежести национальный "сцяг". Пара собачат неустановленной национальности с радостным визгом бросается навстречу автобусу. Заполняем декларации и собираем паспорта. Старшая, ловко пронырнув под железякой, бегом уносит их в барак. И... исчезает на неопределенное время. Бесконечно долго тянется ожидание. Редкие легковушки осторожно объезжают железяку и останавливаются на территории таможни. Хмурый таможенник не спеша выполняет свои обязанности: заглядывает в салон и в услужливо открытый водителем багажник. Проверяет документы...

Стоим...

<…> Дома, наверно, уже обедают, где-то в Минске число сошедших с конвейера за сегодняшнюю смену тракторов перевалило за вторую сотню, а самолет Москва-Дели совершил посадку. Не привыкать. Подождем.

Влетает в салон взъерошенная старшая. Лихорадочно собирает пакет: водку, закуску, шампанское.

"С этого надо было начинать". Народ понимающе переглядывается. Ясно без слов: "гарнизон устал, хочут есть". Наконец в салоне появляется повеселевший таможенник. Проверяет у каждого согласно декларации валюту.

Ну, вот и все.

Скрежет поднятой железяки перебивает мягкий рокот движка. Прощай, Родина. Впереди чужестранное государство…»

Михаил Бутов, повесть «Мобильник» («Новый мир» 2006, № 8):

«…В Бресте на пропускном пункте длинная очередь. Тактика Пудиса состояла в том, чтобы бродить вдоль очереди и ждать, когда какой-нибудь поляк или белорус зазовет нас к себе в машину, поскольку присутствие двух не имеющих собственного багажа и товаров пассажиров позволит ему провести легально втрое больше алкоголя и табака. Мне хотелось увидеть Брестскую крепость — я слышал, что ее руины того стоят. И мы почти уже было решили отправиться на экскурсию, а сюда вернуться позже, вечером, как усатый лях, закончив, видимо, прикидывать бакшиш, какой мы ему обеспечим, махнул рукой из мини-вэна, стоявшего пятым или шестым от шлагбаума.

Обе границы мы преодолели без проблем. Меня-то больше заботила польская. Так называемые ваучеры, которые должны были обеспечить нам беспрепятственный въезд в Польшу, мы купили в какой-то левой фирме по соседству с вокзалом. Они представляли из себя как бы свидетельства о том, что у нас забронированы места в варшавских отелях, судя по всему, недешевых. В то время как наш демократический вид, наши рюкзачки с недешевыми отелями явно не вязались. Но польские пограничники, видно, отлично знали, что к чему, — и им было все равно…».

Людмила Коль, повесть «Единица условная» («Нева» 2007, №9):

«…В этот раз в Бресте к Люде в купе ввалилась с туго набитыми сумками запыхавшаяся тетка, толкнула дверь так, что казалось, полки сложатся, как детская книжка-складушка.

Тетка быстро оглядела купе, засунула сумки под сиденье, выпрямилась и, дернув съезжавший все время на один бок иссиня-черный парик, объяснила:

— Я до Варшавы только, потом пересадка.

Она грузно уселась напротив, тут же деловито полезла в бумажник на поясе и стала пересчитывать увесистую пачку зеленых стодолларовых купюр.

— Проводнику надо дать, — опять объяснила она, быстро, как карты, тасуя бумажки. — Чтобы на границе не придирались. Всем жить надо, потому и платишь… Девочки ведь у меня постоянно за товаром ездят… У меня пять точек на вокзале.

— Каких точек? — не поняла Люда.

— Торговых, каких же еще? Целый штат работает. Кручусь. Все под моим началом, я только командую.

— И не боитесь?

— А чего бояться? Охрана-то для чего? У меня своя охрана. Дочери хочу помочь дом купить, себе уже купила, — деловито сказала она.

Отсчитав и выложив на стол несколько купюр помельче, она заложила остальные в бумажник и застегнула «молнию».

— Там тоже платим, — кивнула она головой в неопределенную сторону, — чтобы спокойно было.

Ночью Люда проснулась: соседка громыхнула дверью и вышла в туалет. Она невольно приоткрыла глаза от полоски света, просочившейся из коридора и ударившей в лицо, приподняла голову и вздрогнула: на подушке, отделившийся наконец от головы хозяйки, одиноко спал черный парик…»

Граница есть граница – она существует как данность рубежа. Географического. Экономического. Политического. Характер ее меняется с веками и годами. После суровостей ХХ века она неизбежно очеловечивается, перестает быть «колючей и железной». Но чтобы, не дай Бог, не повторились, не аукнулись прежние времена, пусть эти нечаянно собранные свидетельства о пересечении границы в Бресте послужат нам всем уроком и напоминанием, что «ничто на Земле не проходит бесследно…»