«Этапирование было очень тяжелым, думала, там умру. Останавливаться для передышки нельзя — могли посчитать за побег и застрелить»

Осень 2020 года Виолетта (имя изменено по просьбе героини) запомнит на всю жизнь. Уйдя с работы, девушка так и не дошла до дома — ее задержали сотрудники КГБ. Следующие два года выглядели так: признание политзаключенной, СИЗО КГБ, «Володарка», колония.

В конце прошлого года Виолетта вышла на свободу и уехала из Беларуси. «Многое хочется рассказать, но не все можно», признается девушка и соглашается на беседу на условиях анонимности.

Как устроен быт в СИЗО и колонии, почему этапирование — самое страшное, что происходит с заключенным, а освобождение не равно свобода — Виолетта рассказала в интервью «Салідарнасці».

СИЗО КГБ. «Зимой — холодно, летом — газовая камера»

После задержания Виолетту поместили в СИЗО КГБ, там девушка провела чуть больше недели.

— В камеру на три человека меня подселили четвертой, поэтому дали деревянную подложку и уже туда положили матрас. Меня задержали в четверг, следующий день для передач был только в понедельник, поэтому несколько дней я была совсем без вещей. Сокамерницы ничем поделиться не могли, поскольку это нарушает правила.

Американка — это бетонная камера с маленьким окошком. Унитаз там стоял посередине, шторки не было. Это место хорошо проглядывалось с кормушки и глазка, и когда человек сидит на унитазе, его видно.

Камера устроена так, что зимой там очень холодно, а летом — газовая камера. Учитывая, что я спала на деревянной подложке, думала, что отморожу почки.

При этом отношение в этом СИЗО было довольно нейтральным. Там есть свои правила пребывания — никогда не называют имен, чтобы не было слышно в соседней камере, вместо этого показывают пальцем на задержанного, и он называет себя сам.

Никогда никто не пересекается, из камеры не выводят несколько человек одновременно. Нельзя также закрывать другого человека спиной, громко смеяться и разговаривать, делиться вещами.

При этом там было неплохое питание. К тому же можно было передавать домашнюю еду, сыры, овощи, фрукты. Можно было заказывать книги из магазина и лекарства из аптеки.

Во время допросов в КГБ был хороший и плохой полицейский, но я долго работала с психологом, и мне это было ни по чем — я знала, где лучше что-то сказать, а где — промолчать. В целом, мои допросы проходили более-менее нормально: если я уставала, допрос прекращался. Так было не у всех, у некоторых, кто проходил со мной по одному делу, допросы длились по 14 часов.

СИЗО на Володарского. До вечера нельзя лежать, только сидеть, а вместо мяса — макароны с «пиджаками»

— Первое, что я почувствовала, зайдя в камеру — там очень тепло по сравнению с СИЗО КГБ. Всего в камере нас было четверо, из «политических» моей сокамерницей была Марфа Рабкова. С нами сидела «многократка» — женщина, которая осуждена уже не впервые. Это было нарушением, она должна была сидеть в другой камере, но мы понимали, для чего она там находится.

«Многократке» было разрешено то, что нам с Марфой запрещалось. Например, она могла дольше спать, не идти на прогулку. Мы поняли, что она «рабочая» (имеется в виду сотрудничает с администрацией СИЗО — С.), когда узнали, что она лазит в наших вещах во то время, когда мы на прогулке. Тогда Марфа вела дневник, и та, скорее всего, искала какие-то откровения.

У этой женщины уже сформировались свои правила нахождения в СИЗО, и чувствовался подход а-ля «я тут хозяин». Но подчиняться и подстраиваться под кого-то не присуще моему характеру, поэтому я зачастую с этим спорила. Через месяц от нас отселили ее и еще одну женщину, тогда к нам с Марфой подселили еще одну политзаключенную, и мы долгое время были втроем — три «политики».

Письма на Володарского нам отдавали, но не все. Мы ругались с цензорами, и они придумали тактику, когда один день отдавали десять писем мне, завтра — десять писем Марфе.

Первое время тюремщики придирались к мелочам. До пяти вечера нельзя было подниматься на второй этаж: либо на лавке, либо на кровати первого этажа. Ложиться до этого времени тоже нельзя, и это очень тяжело. Со временем отношение немного улучшилось, мы могли иногда полежать.

Было несколько досмотров, когда нас выводили со всеми вещами из камеры. Это было больше давление на Марфу — у нее осматривали каждую вещь, бумажку, раскрывали даже пакеты с чаем, приправами — разрывали и сыпали в один пакет.

Условия содержания на Володарского были не из легких. Виолетта вспоминает, что ее с сокамерницами водили в баню всего раз в неделю, в остальное время приходилось находить способы, чтобы помыться в камере.

— Какие только технологии мы не придумывали. У нас была камера старого образца, где вместо унитаза — дырка. Над этой дыркой нужно было как-то сесть, чтобы смочь помыться.

Я также застала момент, когда не разрешали передавать пилочки и щипчики для ногтей. На всю Володарку было три пары ножниц, но там сидели люди с ВИЧ, гепатитом, и я ими пользоваться не могла. Через месяца полтора разрешили бумажные пилочки — пользовалась ими.

Но еще хуже обстояли дела с питанием:

— Питание было ужасное. Если в СИЗО КГБ была неплохая кухня и это можно было есть, то на Володарского максимум, что можно было как-то съесть — каша. Я написала около 15 жалоб на кухню — в еде мне попадались стекло, бумага, целлофановый пакет, какие-то ветки.

У «политики» было много передач, но мы не могли питаться постоянно сухой едой. Под конец моего пребывания ввели масло, яйца и молоко, начали давать мясо. До этого мы несколько месяцев ели бигус со свежей или квашенной капустой, но она так сильно воняла, что это не просто есть, даже нюхать было невозможно. Вместо мяса у нас было, как мы называли, макароны с «пиджаками» — это макароны с прожилками курицы.

Мы старались делиться передачами, никогда не ели сами себе. У «политических» всегда в достатке были колбасы, овощи, печенье. Иногда мы это отдавали в камеры нуждающимся.

Из «девичьих» радостей несколько месяцев в обиходе были тканевые маски (очищают, увлажняют и/или подпитывают кожу лица, чаще всего с приятным ароматом, —С.), но и их потом запретили класть в передачи.

— Краситься мне там не хотелось, потому что от пыли и грязи все время загрязнялась кожа. Из-за отсутствия дневного света состояние кожи, волос, ногтей и зубов очень сильно ухудшилось. Хотелось какого-то тонера или вкусно пахнущего крема, потому что запахов там не хватало.

О Марфе Рабковой

С политзаключенной правозащитницей, приговоренной к 14 годам и 9 месяцам, Виолетта жила в одной камере СИЗО на Володарского три месяца.

— Марфа очень сильный человек. Мы сидели вместе как раз в то время, когда ей предъявляли обвинения по шести статьям. Каждый день к ней приходил ГУБОПиК и угрожал: «Если ты не сдашь людей или не подпишешь то-то, мы предъявим вот такую статью».

Был момент, когда они клали перед ней телефон и говорили, что она может позвонить отцу или бабушке в обмен на признание. Несмотря на то, что отец у нее болел онкологией, а бабушка была в плохом состоянии, она не шла на такие условия.

В какой-то момент ее вызвал психолог, дал письмо с известием о смерти бабушки, а на следующий день пришел ГУБОПиК и сказал: «Вот видишь, мы предлагали тебе позвонить, но ты упрямишься».

Чтобы прийти на допрос на Володарку, необходимо предъявить документы и разрешение на посещение, но ГУБОПиК пропускал все эти стадии и просто приходил, в итоге в записях эти визиты не числились. Так было с Марфой — если она говорила адвокату, что к ней приходили сотрудники ГУБОПиК, ее адвокат не мог найти соответствующие записи, которые могли это подтвердить.

Суд. «Вы на детей надеваете наручники?»

Фигурантов, проходящих по одному делу с Виолеттой, судили несколько месяцев.

— Когда нас начали вывозить на суды, это была единственная возможность увидеть своих близких. Но условия были ужасные: суды шли целый день, а нам не давали взять с собой еду, первое время не разрешали даже воду. Убийцам можно взять еду на суд, а тебе, когда ты ничего не сделал — нет. И ты, как самый худший зек, едешь в наручниках за спиной.

Когда нас выводили к автозакам на суд, там были и другие заключенные. По законодательству Беларуси наручники можно надевать на мужчин, на женщин — спереди и только на час. Но нам застегивали сзади.

И вот стоят мужики у стенки на растяжке с наручниками за спиной, и точно также делают нам. Они даже спросили: «В смысле, вы на детей надеваете наручники?»

Я очень плохо чувствовала себя по дороге в суд, потому что нас возили в закрытой камере. Конвоир разрешил мне ехать в отстойнике без стенки, и так я могла немного увидеть Минск. Радовалась, что вижу город, потому что мне его не хватало. С другой стороны, думала, что каждый день еду одной и той же дорогой в одном и том же автозаке на свой суд, а вне этого автозака кипит жизнь. Вспоминаешь, как год назад люди выходили на марши, а сейчас все остановилось.

Ощущение, что все надолго, появилось только когда вынесли приговор. До этого каждый день я жила надеждой, что это скоро закончится.

Этап СИЗО Володарского — исправительная колония Гомеля. «Я думала, что не доеду и умру»

— Этапирование было очень тяжелым — думала, я там умру. Вещи нужно было перевозить очень быстро, а за год их накопилось много. Сумки были тяжелые, руки отваливались. Останавливаться для передышки было нельзя, это могли посчитать за побег и застрелить.

Когда я заходила в автозак, упала с тяжеленными сумками на начальника конвоя. Тогда он разрешил зайти в автозак и сам подавал сумки. В купе, рассчитанном на шесть человек, сидели 20 женщин с большими сумками. Все вещи стояли под ногами, я сидела полубоком — было нечем дышать, потому что все вокруг курили.

Я вспоминала кадры из военных фильмов, где люди сидят друг на друге и их везут в концлагерь, и плакала. Когда мы приехали в колонию, я поставила сумки, вздохнула полной грудью, заплакала и засмеялась одновременно, потому что доехала и выжила.

Наконец-то за долгое время увидела в колонии небо без сетки, деревья.

Колония. «Есть день, чтобы научиться приспосабливаться»

— На фабрике меня распределили за швейную машинку. Мне попалась хорошая бригада: хорошо учили, спокойно реагировали, если что-то не получалось. Когда меня перевели в другую бригаду, там отношение к новеньким было более жесткое, кричали: «Ты что, рукожопая, не можешь шить?».

У бригадира часто портилось настроение, она могла кричать и оскорблять, при этом гражданские работники фабрики никак на это не реагировали, будто это норма. Иногда я заступалась за тех, на кого орали, и после последнего такого раза меня перевели в другую бригаду.

Условия работы были ужасные. У меня аллергия на флис, синтепон и химикаты. Ткань, из которой шьют на фабрике — обработанный материал, из-за этого у меня шелушились руки. В какой-то момент я начала отказываться шить из таких материалов, ведь моя задача в колонии — максимально сохранить свое здоровье.

День в колонии выглядит примерно так: одну неделю работаешь с 7 до 14.30, вторую — с 14.30 до 22. Расписание дня, если работаешь в первую смену, выглядит примерно так: в шесть утра подъем, через двадцать минут надо быть на построении.

— За эти двадцать минут надо застелить кровать, полностью одеться, успеть сходить в туалет, учитывая, что их всего четыре на сто человек. Затем всем отрядом идешь на завтрак, после него — на фабрику. Первое время у меня не получалось ничего: ни выпить кофе, ни нормально расчесаться и почистить зубы. Помыться было проблемой, особенно после второй смены — мыться хотят все, но в отряде одно биде на 40 человек. Потом я привыкла, мы занимали очередь друг другу, делились лайфхаками. Другие женщины возмущались, мол, «политика, куда вы лезете».

Перед рабочей сменой всех выстраивают в ряд на улице и пересчитывают, это занимает какое-то время. И это не всегда хорошая погода — дождь, ветер, но все равно надо стоять.

После окончания смены кажется, что еще половина дня впереди, но тебя ждет дежурство по отряду, чистка овощей, клубы (по интересам — С.), инвертарки, обязательный просмотр телевизора.

Есть программа «Вектор» — это просмотр внутреннего телевидения, но я в этот момент старалась параллельно писать письма или читать, потому что другого времени на это просто нет.

Во вторую смену все выглядит примерно так:

— Подъем в 6.30, но это не дает возможности поспать до этого времени, поскольку в 6.00 по рупору объявляют подъем для первой смены, и ты все равно просыпаешься. При этом нельзя встать, например, и попить кофе, надо просто долеживать это время.

Во вторую смену общее построение в 7 утра, потом есть минут 40 свободного времени, завтрак, затем просмотр «Вектор-1», через полчаса «Вектор-2».

Потом есть час свободного времени, если это так можно назвать. В основном это всякие дежурства и чистки овощей. В 22.30 ты лег спать, и в 6.15 утра ты уже приходишь «на картошку», и это не ведро, а больше 40 мешков.

О том, что в заключении было тяжелее всего

— Самым ужасным были первые три месяца в колонии. Все это время мне не давали звонки с родными. Я запретила своим родственникам приезжать на суды, они были только на оглашении приговора. Принимала это решение, потому что мне не хотелось, чтобы они меня там видели. Не хотелось ломать психику ни себе, ни им. То есть мы очень долгое время не видели друг друга, и одной из такой возможностей были звонки, которые положены в колонии.

Когда я только прибыла в колонию, на меня стали давить: «Признай вину — получишь звонки». Находили кучу причин, чтобы отказать в звонках, в том числе приходилось всеми способами подтверждать родственную связь. Я нашла начальника колонии, сказала, что через адвоката буду говорить об этой ситуации в СМИ, и через несколько дней мне дали звонки.

Помимо этого, приходилось очень быстро ко всему привыкать. Есть день, чтобы научиться приспосабливаться. Надо быстро вставать. Если ты успел быстро добежать до туалета, у тебя появились лишние пять минут. Это на свободе кажется, что пять минут — это ничего, но там это целая вселенная. 

О заключенных в колонии

В отряде с Виолеттой, вспоминает девушка, были осужденные по экономическим статьям, за убийство, по политическим причинам.

— Самая популярная статья — 174 (уклонение родителей от содержания детей либо от возмещения расходов, затраченных государством на содержание детей, находящихся на гособеспечении — С.). К сожалению, было также много осужденных за детоубийство, и это большая проблема государства, ведь нет психологической помощи после родов.

Были люди, которые казались психически нездоровыми, общаться с ними сложно, но это была вынужденная мера. Я очень много работала с детьми на свободе, и у меня в голове не укладывалось, как можно, например, сжечь в печи своего ребенка.

При этом в колонии было много политических заключенных, и все они прекрасные люди. Я общалась с Тоней Коноваловой — это замечательный человек, мама двоих деток. Она довольно зрело оценивает всю ситуацию. Если сидеть до конца срока — значит, сидеть. Она не строит себе никаких иллюзий и принимает это.

Ира Счастная — очень талантливая и умная. У нее есть два состояния: когда все плохо и когда все хорошо.

Оля Климкова — это просто человечище, у которого запал энергии 24/7.

Яна Хромова — стойкая и принципиальная, несмотря на молодой возраст. Из-за ее красоты к ней в отряде предвзятое отношение. Она не любит несправедливость, и в любой ситуации будет становиться на защиту человека, несмотря на то, что ей говорят «ты политическая, не лезь».

Еще визажист Оля Томина — женщина-огонь, давала разные лайфхаки по уходу за собой.

За политзаключенными в колонии особый присмотр. В отряде всегда есть осужденные, которые сотрудничают с администрацией колонии и докладывают все происходящее.

— Не знаю, как это работает и от чего зависит, но когда мы только приехали в колонию, я была единственной из «экстремистов» (имеется в виду поставленных на учет как склонных к «экстремизму» — С.), кто ходил в спортзал. Но когда разрешили остальным, мне поставили запрет на полгода: нельзя было выходить никуда, кроме работы, столовой и санчасти.

Сотрудник сказал, что я слишком много общаюсь с другими «девочками-экстремистками». В целом, политзаключенных часто ограничивают в письмах, походах в спортзал, библиотеку, церковь и т.д.

Через письма, рассказывает собеседница «Салідарнасці», очень сложно понять, что происходит на свободе.

— Какая-то картина происходящего создавалась от увиденного и проанализированного в телевизоре, а также благодаря газете «Белорусы и рынок», за что ей огромное спасибо. Какую-то информацию рассказывали адвокаты, но, бывало, ждешь шесть часов, чтобы зайти в кабинет с адвокатом на 20 минут, и за это время самое главное спросить, как живет твоя семья.

У заключенного понимание того, что происходит на свободе — это где-то семь процентов из ста. Мне казалось, что белорусов до сих пор поддерживают, но оказалось, что теперь поддерживают только Украину, а белорусы — соагрессоры. Но в Беларуси тоже ужасная ситуация, просто об этом мало говорят — люди ежедневно подвергаются пыткам и каждый день ситуация только ухудшается.

О войне. «Это что, шутка?»

— В день, когда началась война в Украине, я работала во вторую смену. После обеда, когда я курила, вышли девочки, они смотрели новости. Они сказали, что началась война. Сначала показалось, что это какая-то шутка. Мы ждали следующих новостей, и поняли, что это действительно так.

Мы поняли, что ситуация действительно плоха, когда нас полностью ограничили в письмах, начали прослушивать звонки с родственниками и говорили беседовать только о «моде и погоде». Если кто-то поднимал вопрос Украины, звонок обрывали. Также недалеко от колонии находится аэродром, самолеты там летали постоянно, особенно ночью, и это было очень слышно.

О помиловании и признании вины. «Я не вижу искренности в вашем раскаянии»

— С января по март 2022 года в колонии жестко оказывали давление и заставляли писать помилование. Ко мне почти каждый день приходил оперативник и настаивал. Я знала, что напишу прошение о помиловании только если находиться в колонии станет совсем невыносимо. Дома мое решение тоже поддержали, и я в итоге не написала прошение.

Отдельным пунктом было признание вины. На одну из фигуранток дела, по которому я проходила, оказывали давление, настаивали, чтобы она повлияла на остальных фигурантов дела и мы признали вину. Она не хотела нас заставлять это делать, но я признала вину, надеясь, что это как-то поможет ей. В итоге сотрудники колонии перестали ходить и придираться, проводить дополнительные осмотры, как это было раньше.

Когда я «признала вину», через пару дней я поняла, что это была мимолетная слабость, которую можно было перетерпеть. Когда мне дали на подпись эту бумагу, там было написано «я полностью признаю свою вину и раскаиваюсь», на этих словах я расплакалась, у меня текли слезы прямо на эту бумажку, а мне говорили: «Я не вижу искренности в вашем раскаянии». Было обидно, что я должна это подписывать. Вы меня посадили, забрали два года у меня и моей семьи, а я должна признаваться в том, чего не совершала.

Сегодня некоторые родственники политзаключенных объединились. Они рассматривают в том числе вариант переговоров с режимом, чтобы освободить своих родственников:

— На месте родителей я бы делала все, чтобы достать оттуда своего ребенка. С другой стороны, как бывшая политзаключенная, я знаю, насколько есть принципиальные люди. Они не согласны писать прошение о помиловании, потому что они вообще не должны сидеть в колонии.

Например, Ирина Счастная против любых уступок режиму, несмотря на то, что ей очень тяжело. То же самое с Тоней Коноваловой, Машей Колесниковой. Думаю, родственникам необходимо поддерживать решение своих близких-политзаключенных.

Освобождение. Возвращение домой. Эмиграция

— В день своего освобождения почти не спала. До последнего не верилось, что я выйду. Начальник оперативного отдела провожал прямо до калитки, чтобы не было никаких «конфузов». Перед освобождением меня предупреждали, чтобы не было никакой музыки, шариков, съемок.

Я увидела своих родных, хотела еще немного постоять и перевести дух, но увидела в воротах сотрудника колонии, испугалась и сказала «поехали отсюда». Сразу начала звонить всем друзьям, родственникам, на обратной стороне трубки все плакали.

За несколько недель до освобождения у меня забрали все письма — их у меня было около полутора тысяч. Когда я вернулась домой, в сумке вместо писем были непонятные бумажки. Это очень горько, ведь письма были для меня большой поддержкой: некоторые доходили мне на 50-ый раз, то есть все это время человек продолжал верить и писал.

По приезду домой все было как в тумане, я совсем не понимала, что происходит. Все люди спокойно живут, а ты думаешь о тех, кто остался в колонии. Я очень переживала за девочек, они мне снились и я много плакала.

Все время после выхода я жила в страхе и состоянии паранойи. Чувствовалось, что в страхе живу не только я, но и все общество. Например, перед рождеством в ТЦ было довольно мало людей.

Я понимала, что в Беларуси мне не дадут возможности нормально жить. Фирма, в которой я работала, была готова меня взять, но я понимала, что у них скорее всего будут проблемы. Поэтому решила уехать, хотя распрощаться с родными было очень тяжело. Самое тяжелое, что нет возможности приезжать домой: моей семье четко сказали: если я вернусь, меня обратно посадят, только уже на подольше.

Но после смены режима в Беларуси я обязательно хочу вернуться в Беларусь. Правда, у меня уже нет никаких надежд относительно срока, когда это может случиться.