Алена Свиридова: «Косметическая промышленность — наш враг, который сосёт из нас кровь и деньги»

Певица рассказала, что народ обленился до состояния инфузории-туфельки, где хотела казаться старше, и почему перестала менять объекты любви, как перчатки.

– Алена, вам не кажется, что нам сегодня чрезмерно навязывается тема красоты и молодости? Не могут же все быть как под копирку.

– Я вообще воспринимаю это как диверсию: страшные космические пришельцы запустили вирус, и мы все им теперь заражены. И поэтому сейчас ни одна женщина не довольна собой — нам внушили кучу комплексов.

Судя по тому, что нам навязывают, мы должны быть всегда 18-летними, длинноногими, стройными… без целлюлита. А целлюлит — это гормональная женская особенность, которая напрямую зависит от питания.

Это лето я провела на родине, в Керчи. Я ела сколько угодно и с удовольствием — но рыбу, только что пойманную, помидоры с грядки, — плавала, дышала свежим воздухом, и мое тело подтянулось, а целлюлит — а у меня, как у всякой нормальной женщины, есть целлюлит — за это время уменьшился! В Москве хоть ведро дорогущих кремов намажь на задницу, ничего не изменится. Потому что мы едим эту пластмассу и мертвечину.

Надо смотреть правде в глаза: косметическая и фармацевтическая промышленность — наши враги, которые сидят у нас на загривке и сосут из нас кровь и деньги.

– И что же делать? Не пользоваться косметикой вообще и переехать жить в Керчь?

– Переехать было бы неплохо, но это невозможно. Лично я не смогу: Москва дает мне возможность заниматься любимым делом.

А косметика — это же как игра: баночки такие красивые, кремы такие приятные… Просто надо понимать, что она не решает проблем: можно увлажнить кожу, но омолодить, укрепить, разгладить морщины и повернуть время вспять может только крем Азазелло.

Можно, конечно, верить в волшебство, но это как-то непродуктивно. Надо просто понять, что тебя используют как самую последнюю лохушку. Понимаете, я просто против того, чтобы женщины годами копили деньги на липосакцию и покупали чудодейственные кремы, отдавая за них всю свою зарплату. Потому что это, увы, не работает.

– У американцев есть шутка: женщина никогда не станет президентом США, потому что не сознается, что ей больше 35 лет. Вы никогда не скрывали свой возраст...

– Потому что это глупо: всегда найдутся свидетели... Однажды мы с подружкой решили, что нечего пугать людей, называя свой возраст, будем врать. А как мы будем врать? Вычли по 12 лет, чтобы остаться с теми же знаками по китайскому гороскопу, и... решили, что все равно много получается. (Смеется)

– А вообще можете приврать?

– Врать я не умею — все время путаюсь в показаниях! Проще говорить правду.

Знаете, сейчас вспоминаю, что в детстве всегда хотела казаться старше. У меня была компания, в которой я была самой младшей — еще училась в школе, а многие уже позаканчивали вузы, считались в Минске интеллектуальной элитой. Я читала книги тоннами, чтобы догнать их, рисовала, писала стихи — выпрыгивала из штанов, чтобы наравне с ними рассуждать о высоком… Поэтому у меня сейчас странное такое чувство — я все время хотела быть старше, а вдруг все вокруг как-то помолодели. (Смеется)

Недавно увидела билборд со слоганом: «Получайте удовольствие от возраста». На нем были изображены пожилые люди. Я подумала: ну какое удовольствие от возраста? Удовольствие от жизни ты получаешь, когда физически здоров, а когда твое здоровье — это момент между двумя болячками, удовольствие какое-то сомнительное.

– Алена, говорят, что вы не выходите из спортзала. Это правда?

– Вранье чистой воды — я в спортзал вообще не хожу. Я люблю, что называется, игры на свежем воздухе. В Крыму я каждое утро плавала — 30 минут туда, 30 обратно — из одной бухты в другую. Если не плавала, то бегала.

Мне вообще необходима физическая нагрузка, я без нее не могу. Меня никто не заставляет, я испытываю от этого радость. Я не хожу по лестницам — я по ним бегаю. Может быть, поэтому я и не чувствую возраста.

– А вот косметологи утверждают, что у женщин кожа становится лучше, когда они влюблены.

– Да, есть такое. Но невозможно влюбляться каждый год, как я это в школе делала. (Смеется) Конечно, состояние влюбленности очень крутое, но все-таки когда у тебя двое детей…

– Разве это может остановить?

– Я сейчас о том, что волнение в крови, томление, чувство страсти – это все длится не очень долго, максимум года три. А потом любовь трансформируется и становится другой, не такой пылкой. И если раньше, когда страсть утихала, я меняла объект, чтобы испытать ее вновь, то потом решила, что это как-то неконструктивно – менять объекты как перчатки. (Смеется)

– Что-то с трудом вспоминаю, чтобы вы меняли объекты любви как перчатки.

– Я просто никогда не делала свою жизнь достоянием общественности. Только если уж так случалось… В принципе до рождения Гриши никто ничего о моей личной жизни не знал.

– И сейчас вы снова скрываете свою личную жизнь.

– Да, я зареклась выставлять свои чувства напоказ и теперь буду молчать, как партизан на допросе.

– Почему?

– Потому что как только начинаешь распускать перья и болтать о том, как у вас все чудесно, сразу же все накрывается медным тазом. Я раньше слабо верила в сглаз, но, видимо, что-то такое происходит, когда ты распахиваешь душу, открываешь то, что другим знать необязательно.

Вот, допустим, сходим мы с моим молодым человеком куда-нибудь, нас там начинают фотографировать – хоть прячься, хоть не прячься. И как только поставят в хронику наше фото, мы сто пудов сразу же или через пару дней поругаемся. Мы потом помиримся, но какая-то опасность в таких вещах есть.

– Но вы же публичный человек, вас всегда рассматривают под лупой.

– Поэтому после концерта я должна обязательно принять душ. И не потому, что в этом есть необходимость, а для того, чтобы «смыть взгляды». Я прямо ощущаю их кожей.

– Есть специальные йоговские упражнения, которые восстанавливают ауру…

– «Есть многое на свете, друг Горацио…» Нет, если это кому-то помогает, то флаг ему в руки. (Смеется)

Конечно, во время выступления я отдаю много энергии, но и получаю взамен немало. И последние лет десять этот баланс не нарушается.

Раньше я могла чувствовать себя опустошенной после концерта. Но в какой-то момент поняла: проблема в том, что во время концерта я слишком отвлекаюсь на всякие мелочи. Правда, это я сейчас считаю, что, если звук плохой, что-то отвалилось или потухло – это мелочи. Раньше меня это могло довести до инфаркта. Теперь, даже если на меня сверху упадет дохлая лошадь, меня это не выведет из себя. Главное, чтобы она меня не убила при этом… Хотя в этом случае я прославлюсь посмертно. (Смеется)

– А вы готовы сейчас спеть еще раз про бедную овечку?

– Знаете, до сих пор пою. Мы сделали ее такой рок-н-ролльной, драйвовой, со зверскими гитарами. Но как подумаю, что песне «Розовый фламинго» на будущий год 20 лет, становится как-то… весело.

– Помню, на концерте по поводу юбилея одного продюсера выступали вы и его многочисленные подопечные. Все пели живьем, но, кроме вас, мало кто попадал в ноты. Было ужасно смешно и ужасно грустно. А вам не бывает обидно в таких ситуациях?

– Я давно поняла, что предложение рождает спрос. Люди покупают пластинки таких исполнителей, ходят на их концерты. Мне не обидно, потому что я знаю, что те, кто ищет хорошую музыку и хочет слышать живой вокал, обязательно найдут то, что ищут. А кто не интересуется, им это сто лет не надо.

Проблема в том, что народ обленился до состояния инфузории-туфельки: тепло-холодно, пресно-солено… Ведь во времена «железного занавеса» люди копали что-то новое, искали, был самиздат и мы в принципе могли гордиться своей духовностью.

– На какой-то пессимистической ноте мы завршаем интервью…

– Нет, не на пессимистической. Понимаете, раньше был только телевизор с пятью каналами и радио. А сегодня есть Интернет. И если раньше все сосредотачивалось на поверхности булавочной головки, то теперь это информационное поле расширилось настолько, что человек просто не выдерживает хлынувшего на него мощного потока. Мы этот ящик Пандоры открыли, офигели и пока не совсем понимаем, что с этим добром делать. Я думаю, что все устаканится, и поводов для грусти у нас с вами не станет.