Александр Федута об «американке», «пытках», друзьях и стихах…

Про 342-ю статью Федута узнал первого апреля. Задумываться над тем, не первоапрельская ли это шутка, в голову не приходило. С 342-й, он понимал, уже легче.

Подписка о невыезде, прежде исключаемой начальством, становилась теперь вполне реальной.

— Бумаг на сей счет хватало, но увы… рассказывает Александр. — И вот, в очередной раз общаясь со следователем, я понимаю, что никто ничего опять не подписал, и никуда я не выйду... «Ведите меня в камеру, — попросился в отчаяньи. — Но сначала, я извиняюсь, если можно, сводите в ваш цивилизованный туалет». Возвращаюсь оттуда в кабинет, собираюсь прощаться, и вдруг следователь говорит:

— Ну, Александр Иосифович, распишитесь вот тут, пожалуйста.

— А что такое? – спрашиваю, ни на что не надеясь. – Электрический стул?

— Еще нет, — отвечает офицер в тон, но достаточно грустно. — Вам меняем меру пресечения на подписку о невыезде.

Почему загрустил следователь, я не знаю. Может, показалось. Но когда в камеру пришел попрощаться один из руководителей СИЗО, я понял, что меня не очень-то хотели тут отпускать: «Ваше отсутствие будет понижать интеллектуальный уровень нашего заведения!» Я говорю: «Позвольте, у вас же остается кандидат технических наук Статкевич!» — «Нет, гуманитарное знание тоже должно быть представлено. Так что – ждем!» — ответили мне с улыбкой.

…В общем, собрался, сижу на шконке, жду: выведут или нет, наконец. Вот вывели – но сначала в «стакан» — сижу там. Потом анкету заполнил. Лекарства все вернули по списку. Пока формальности проходил, слух о моем освобождении распространился. Открывается дверь, в проеме какое-то лицо показывается (кто-то из тамошних оперов): «Слушайте, а когда ваша книжка выйдет, которую тут писали? Вы хоть подарите!» Успокоил: «С полковником уже согласовали: тут у вас презентацию проведу, тогда и подарю!»

Я, кстати, на эту тему действительно со старшим офицером говорил. Он в принципе не возражал против презентации. «Почему нет? Если там не будет ничего против власти и ничего критического в адрес администрации президента…»

— А когда анкету заполняли – написали, что нет претензий?

— В анкете этого вопроса не было – только статистические данные. А не было ли претензий? У меня? Нет. Я взрослый человек. Еще до выборов не мог не понимать, что мы фактически записываемся в декабристы. И мне не раз приходила в голову знаменитая фраза Рылеева: «Ах, как славно мы умрем!» … Ну я это не произносил, конечно, при Некляеве, например. Как-то неуместно вслух такое говорить накануне Площади, но внутри был готов к тому, что за мной придут, и будет тюрьма.

Тюрьма

— … Все равно, шок был, когда в 5 утра у тебя дома в полном соответствии с Галичем или Ахматовой все происходит: ты понимаешь, что ПРИШЛИ и СТОЯТ у двери. В тамбур они легко попали: просто открыли дверь и подошли к квартире. И мы поняли: сейчас начнут выламывать нашу дверь. Но раздался звонок. Марина (жена) опомнилась первой: иди, говорит, открывай...

Когда они вошли, и уставились на меня, а я должен был под этими взглядами как-то одеваться, Марина сказала «гостям»: вы еще сможете на него насмотреться, а сейчас отвернитесь – дайте переодеться.

Эти люди, по-моему, тоже были не в себе. В любом случае настраивались на сопротивление и поэтому как-то волновались. Они были уверены, что едут брать бандитов, громил — организаторов погромов и так далее. Но взяли всего лишь меня. Когда привезли в СИЗО, я, несмотря на то, что мысленно готовился к развязке задолго до 19-го, в первые дни отсидки думал, что или сам здесь умру, и все быстро закончится, или меня пристукнут — и все, опять же, быстро закончится. Была и надежда среди всех этих мыслей: а, может… — думал я, — разберутся и выпустят?

Но время шло, ничего не происходило: я не умирал, и со мной не разбирались с целью отпустить. И я понимал: жить как-то надо. Тут. И жил.

И вот спустя почти 4 месяца не мог поверить, когда сказали, что отпущен.

Вечером в пятницу везли по городу, и я не узнавал свой Юго-Запад. Все эти эстакады при въезде построили, пока я сидел. И потом, забрали-то меня зимой, я в зиме мысленно и остался. Я ведь так и не отпраздновал свой новый год.…

—Ну да, стресс, не первый и не последний за время после 19-го. Ну а какой из них был самым тяжелым?

—Пожалуй, известие о смерти Светланы Андреевны Наумовой.

Было так: меня приводят на очную ставку к Возняку, мы обнимаемся, сажусь, следователь начинает оформлять бумажки… И тут Возняк вдруг сходу в карьер: «Завтра похороны Светланы Андреевны!». Следователь на меня сразу посмотрел, а я, сидя, начинаю медленно падать. Тот давай орать на Сергея, очень сильно: он действительно испугался за мое слабое сердце. Очную ставку, конечно, отменили, меня оставили в кабинете следователя, открыли форточку, все ушли, дав мне отдышаться. Потом отвели в камеру, немного пришел в себя, потом стало немного легче. Я сел и написал стихи:

Уходя — уходи. Уходя – уходи.

Так проходит капель. Так проходят дожди.

Так проходит туман. Так проходит роса.

Уходя – уходи.

А куда?

В небеса.

Уходи в синеву. Уходи в облака.

Не страшись, уходя. Обопрись. Вот рука.

Все, что было, — прошло. Все, что будет, — не то.

Одевайся. Пойдем.

Обопрись. Где пальто?

Этот холод зимы, затянувшийся в март.

Этот холод игры, где не светит нам фарт.

Этот холод страны. Этот холод тюрьмы.

Уходя – обернись.

Вслед – когда-нибудь –

Мы.

—Много было моментов, когда казалось, что уже силы на грани?

— Я могу сказать, что, вне всякого сомнения, этот день, когда я узнал о смерти Светланы Андреевны, стал одним из самых невыносимых дней. Но чрезвычайно тяжелым моментом было для меня и продление срока. Я рассчитывал, что срок содержания под стражей закончится 19 февраля. И вдруг 18-го узнаю, что остаюсь здесь еще на три месяца! …Я вообще человек эмоциональный. Со мной случилось нечто сходное с истерикой. Я не знал, что предпринять: голодовку – смешно в моей ситуации: даже Маринка сказала бы, что использую момент для похудания. Что еще? Как выразить протест? Я сделал единственное, что возможно: пообещал прекратить прием лекарств. В день мне положено 8 таблеток ,правда, тахикардия этим все равно не снималась. Марина передавала разные поддерживающие препараты, для очистки крови и пр. Вот начался утренний обход, и я передаю свое заявление. А дежурный — такой спокойный старший офицер, меланхолический, я бы сказал даже, ко всему этому привыкший... Даю свою бумагу, прочел и смотрит на меня таким взглядом, будто хочет сказать: ну, мужик, ну зачем ты нас так подставляешь?

На следующий день вызывает представитель руководства СИЗО. И говорит:

– Извините, я иногда по должностным обязанностям просматриваю письма, которые вам пишут… Вот вы сейчас прекратите принимать лекарства, у вас поднимется давление, и даже если мы вас выпустим, здоровье будет подорвано. Ну, зачем? Когда вас так любят, у вас не должно быть мысли навредить себе. Вы должны выйти человеком, способным полноценно жить.

Потом меня отвели в кабинет к человеку большого ранга. Он мне говорит:

— Хотите повесить на нас ответственность за то, что вы тут умрете? У вас ничего не получится. Если нужно, будем делать уколы внутривенно.

Я ему:

— Как только сделаете первый, появится возможность заявить, что мне вводят неизвестные препараты!

Он:

— Я понимаю, что вы имеете право такое заявить. Но если мы этого не сделаем, на нас повесят сознательное убийство. Этого мы вам сделать не дадим. Хотите или нет, но то, что жена вам передает, принимать будете.

Эти два разговора меня отрезвили, шок прошел. Иногда такие встряски полезны. Дальше у меня никакого желания объявить медикаментозную голодовку не было. Но стресс от мысли о продлении срока содержания под стражей – был очень сильным. Я же привык все время работать. Я привык все время читать, получать информацию. А там – книг толком нет, газет – нет (то, что дают, на газеты мало похоже – вся информация, которая хоть как-то касается дела, вырезается). Кружево какое-то, а не газеты. Когда стала приходить выписанная мною «Белгазета» вся в дырах, я написал стихотворение В.В. Мартиновичу:

В «Американке», где так много света

И меньше тепла, чем ожидалось,

Не одинок я: со мной «Белгазета».

Вернее, то, что от газеты осталось.

Когда мне принесли «Советскую Белоруссию» вот так же вырезанную, я удивился. Оказалось, это было интервью Лукашенко американской журналистке. Раз интервью вырезали, значит, там что-то было эдакое написано. Я понял: Он обо мне помнит. А ведь выступления главы белорусского государства, согласно законодательству нашей страны, редактированию вообще не подлежат!

Поддержка

В течение первого месяца, я писем не получал. Я знаю, что многие люди писали нам, но эти письма были изъяты, и мне их не отдали даже сейчас. Они вроде бы уже не имеют права их вернуть. Но я могу сказать, какие письма получил: ко мне писала Ольга Абрамова, Миша Скобла, пришло письмо от моей гродненской приятельницы и преподавательницы Татьяны Автухович, потом от научного руководителя – Игоря Вячеславовича Егорова. От матери моего крестника Аллы Даниловой, от нескольких наших минских друзей… Вообще писем было не слишком много, но я знал, что они идут, просто до меня не доходят. Зато я получил 25 декабря 2 телеграммы! Представьте, два человека сообразили, что телеграмму мне обязаны вручить под роспись, и потому она обязательно дойдет. Это журналист Андрей Расинский и ленинградский исследователь, переводчик «Шляхтiча Завальнi» Дмитрий Виноходов. Но самый большой шок был, когда я начал знакомиться с делом и увидел 1200 подписей – поручительств от людей, из которых лично знал только шестерых. Если бы я чувствовал такую мощную поддержку в январе…

В конце февраля адвокату разрешили показать различные заявления в мою поддержку. Большое количество подписей, датировано — декабрем. Первым я увидел имя Томаса Венцловы, друга Бродского. Я сразу подумал: так, сейчас самое главное… не взлететь! И второй раз был шок, кода я открыл «Белгазету» и увидел список запрещенных у нас деятелей культуры. Как цензоры эту статью мне пропустили? Читаю: запрещено упоминать имена Андрея Битова, Бориса Васильева, Леонида Жуховицкого и т.д., высказавшихся в защиту членов ПЭН-центра Федуты и Некляева. Я думаю: «Как это представить себе, что очень старый человек Борис Васильев (автор «А зори здесь тихие», «Не стреляйте в белых лебедей», «Завтра была война») 5 минут жизни потратил на то, чтобы понять, кто такой Федута? Я знаю цену всем фамилиям, которые там были названы, но Андрей Битов (автор романа «Пушкинский дом») и Борис Васильев (автор сценария фильма «Офицеры») для меня на особом счету. Теперь надо как-то так жить, чтобы соответствовать.

— Идут разговоры о том, что лидеров ГП, сидящих в СИЗО, всячески старались перессорить. С другой стороны, Сергей Возняк сказал: я восхищен своими друзьями и коллегами – их показаниями. Так на самом деле? Были попытки настроить фигурантов друг против друга?

— Абсолютно точно, попытки были. Когда первым выпустили Дмитриева, мне пытались дать понять, что Андрей сказал «то и это»: «А вы знаете?..» — говорили мне. Я отвечал: «Знаю!». «А это — знаете?» «Знаю». «А вы знаете, какой он?» Я все время отвечал: «Да знаю, знаю, но все еще хуже, чем вы говорите!». И на этом разговор как-то затухал. Кстати, у меня в деле пришиты и записи даже неформальных бесед с оперативным работником, прочтя которые можно сделать разные выводы. Но вот Дмитриев приехал же сегодня сюда ко мне, значит, ничего такого ни он, ни я друг другу не сделали.

Я могу сказать другое: очень много претензий у меня к самому себе. Потому что когда говоришь со следователем, это одно, а когда это потом читаешь, немного по-другому видится… Я все-таки филолог и понимаю: есть вещи, которые можно было сказать иначе.

Но когда ты живешь в состоянии стресса три-четыре недели, при постоянно включенном электричестве, уже с трудом понимаешь, где ты находишься и что такое контроль за собой... Увы, есть вещи, которые в иных обстоятельствах я бы не говорил или сказал бы по-другому. Но все эти моменты, конечно же, выявит суд.

Очень «тонко» работали с нами, когда говорили: а вот эти люди уже за пределами Беларуси, про них-то вы можете говорить открыто, им же ничего не грозит! Слава Богу, я и на это не велся.

Я понимаю: того же Дмитриева выпустили, чтобы повесить на него всех собак.

Они решили кого-то «выставить», а кого-то оставить в заложниках. Лебедько был заложником, а Романчук должен был говорить то, что он говорил. Это было именно так, с моей точки зрения. Осуждать я не могу.

А что касается того, будто «все перегрызлись»? Это что — мнение журналистов? Или политиков? Ну, ребята… Если до суда мы друг друга не убьем, то суд покажет, так это или нет.

— Михалевич заявил о пытках в «Американке». Что вы можете сказать по этому поводу? Были пытки или нет?

— Меня никто не пытал, а если под пытками понималось то, что ставили «на растяжку», то я, естественно, стоял. Выглядело это так:

Причем, руки нужно было держать именно вот так – вывернув ладони. Да, это создает неприятное ощущение. Но процедура привычная для «Американки», и называется она «полный досмотр». Разумеется, раздевали, заставляли приседать – не более десяти раз; меня – в силу общего физического состояния – конечно, меньше. Я не могу это воспринимать как пытку. Я трижды стоял, не два часа, как говорил Михалевич, а в пределах десяти минут – когда досматривали личные вещи моих сокамерников.

Он говорил про себя, не могу судить, было ли это. Со мной — нет.

Я вообще не очень представляю, как возможно стоять два часа. Даже здоровый человек на растяжке начинает падать очень скоро. Эта поза рассчитана на то, что общее ослабление организма происходит очень быстро. К концу четвертой минуты я, например, начал терять сознание. Это видит контролер, который проводит досмотр. Он не имеет права обратиться ко мне по имени, но спросил: «Федута, вам плохо?» В той ситуации, о которой я рассказываю, мне действительно однажды стало плохо. Я уже не слышал вопрос, а контролер, который, к тому же, не имеет права меня трогать, придержал меня за плечо. Ему ничего не оставалось, как подвинуть стул и пытаться усадить меня.

Интересно, как отреагировали на происшествие сокамерники. В камере, где я сидел в тот момент, я был самый старый — мне 46 лет, следующему за мной по возрасту — 29. Сокамерники не поняли, почему я не сразу сел на подвинутый стул. Они спросили: «Александр, это вы из солидарности с нами отказывались садиться?». Я удивился: «Не понимаю, о чем вы?» А они: «Контролер четырежды пытался вас посадить и все никак у него не получалось!» Я, если честно, не знаю, как это все выглядело со стороны: на тот момент уже слабо соображал.

А что касается «пытки краской», о которой говорил Михалевич, не знаю-не знаю… Полный абсурд. Никакие полы там не красили. Дважды покрасили линию на полу, вдоль которой должны выстраиваться арестованные после того, как открылась дверь. Я от этого не задохнулся. Обычная краска.

Я работал в пионерских лагерях и знаю: обычный воспитатель может сделать жизнь ребенка адом в условиях абсолютной свободы. А мы тут говорим о тюрьме. …Так что, я думаю, вы понимаете, все, что досталось на мою долю, можно пережить. Вы ведь видите перед собой выжившего, вполне нормального, неплохо настроенного, не сошедшего с ума (хотя и в усах) человека, способного, к тому же шутить.

Но и осуждать Михалевича я не берусь. Подробностей его пребывания в СИЗО не знаю.

Жизнь в одиночке

— Я провел в одиночке почти два месяца. Туда попал не по собственной просьбе и не в наказание. Просто сосед по камере заболел гриппом, а мне по общему состоянию здоровья никак нельзя было подхватить даже насморк. Я пожаловался врачу на то, что начинается эпидемия, и меры принимаются, на мой взгляд, недостаточные. Ну – он и отреагировал… В общем, меня перевели туда в День всех влюбленных – 14 февраля. И в какой-то момент я понял, что могу в одиночке спятить, если ничего не буду делать. С одной стороны, в одиночке есть занятия «хозяйственными вопросами» — их даже в избытке: ты должен каждый день самостоятельно наводить порядок – ведь один, и нет графика дежурств, чтобы убирать с кем-то по очереди. Но с другой стороны, это не спасает мозги. И поговорить не с кем. Телевизор смотреть — «Позитив-ТВ», производства СИЗО? Или «Новейшую историю» ОНТ, которую показывали там чуть ли не каждый день в течение недели (восемь раз прокрутили, пока я сидел в общей камере)? Увольте. Все книги прочитал очень быстро. Я и дома быстро читаю. Но когда за две недели ни разу не вызывают на допрос, то надо же чем-то занять себя?

Наконец понял, что сбежать из «Американки» смогу только мысленно — в свою собственную молодость в Гродно. И хождением по старым гродненским улицам и дворам себя вполне смогу отвлечь и занять. Я начал с того, что написал о маме, потом о городе, который люблю и помню, о своем детстве, о том как ходил по книжным магазинам, о школе… Осталось две главы добить, и будет готова книжка. Я придумал мемуарную трилогию. Третью книгу назову «На щите», она полностью будет посвящена «Говори правду». Но эта третья книга выйдет только после окончания всего….

Пока разговаривали с Федутой, телефон постоянно звонил – поздравляли, просили комментарий. Публицист был доволен происходящим, женой, друзьями, свободой, абсолютно всем.

Когда уже прощались, Александр Иосифович сказал:

— …Забавно, после очной ставки с Некляевым, когда он меня увидел в усах, он думал, наверное, что у меня крыша поехала. А я абсолютно счастлив был в тот момент. Такие вот о нашей встрече тогда стихи написал:

От несчастья к счастью,
Словно бы в отдушину,
Встретились случайно Кюхельбекер с Пушкиным.
Бубенцы на тройке,
Кандалы на марше…
Пушкин – тот из ссылки,
Кюхле ехать дальше.
Бог играет честно:
Встреча – как прощанье —
Братьям-лицеистам
Отпустил свиданье.
И стоят жандармы,
Курят сигареты…
А что там поэты –
Им и дела нету.