Александр Баль: «Вы что, — говорит, — хотите, чтобы я подозвал ОМОН, показал им эти стихи, чтобы с вами сделали, как тут написано?»

«Салідарнасць» поговорила с автором-исполнителем о творческом протесте против войны и репрессий, увольнении из театра, предчувствии войны, «сутках» и жизни в вынужденной эмиграции.

«Я не досказал всего»

— Очень рада, что вы в безопасности и на свободе.

—Спасибо, — чуть растерянно улыбается Александр. — Я теперь часто слышу это выражение. Вообще, всем нам того надо желать — мы не заслужили быть не на свободе, и если мы свободны внутри, почему бы и не быть свободными снаружи? Но, к сожалению, масса людей страдает, и мое сознание угнетает то, что ничем не могу им помочь.

Сейчас смотрю в окно, и мне не представляются «космонавты», которые пришли меня арестовывать. А вот в собственном доме, выглядывая из окна, не мог отделаться от ощущения, что они уже прицеливаются.

В этом состоянии жить невыносимо, когда открываешь калитку — оглядываешься, садишься за руль — оглядываешься, всего боишься. Человек остановился перед тобой на машине — думаешь, ну вот, сейчас точно арестуют. Состояние, что вот-вот придут, не очень приятное, откровенно говоря, поэтому где-то перестраховываешься: зачем проверять на себе замыслы и умыслы злых людей?

Сейчас, конечно, выхожу из дома совсем с другим настроением. Но это то, что касается собственной безопасности. А от того, что где-то в Беларуси кто-то другой не может свободно дышать, — очень печально.

После августа 2020-го прошло уже три года, но те ощущения не отпускают, говорит Александр — и в песнях все равно к этому возвращается:

Я же не досказал всего. В 2020-м, когда в первые дни случился самый ужас, и мы читали в интернете все эти новости — ловил себя на мысли, что должен собраться, мне надо бежать, надо быть там. И вот я одеваюсь, выхожу, куда-то еду, и по дороге думаю: если меня заберут, что я смогу? Смогу ли я сказать о том, что, наверное, должен?

— Это где-то останавливало… В Могилеве в целом была не такая активность, как в столице, не те масштабы. Но все равно хотелось внести свой вклад, быть одновременно во всех местах, и сказать какие-то нужные, важные слова, одновременно показав свое несогласие с чудовищным происходящим.

— И вы это сделали. «На родине моей беда» появилась, если не ошибаюсь, в октябре 2020-го и стала одной из самых пронзительных песен беларусского протеста: я слышала, как ваша песня звучит из окон, из машин... Помните, как она появилась, что стало толчком?

— Да, помню очень четко. В протестных маршах то и дело звучали «кричалки», потом снова молчание, потом перекличка, помните — «Проститутки? Здесь! Наркоманы? Здесь!» — а потом опять тишина, люди идут молча. Знакомая говорит: «Саша, а ведь у нас нет песни!». Я задумался об этом… на несколько дней.

Не было возможности сделать песню с оркестром, но хотелось передать маршевый ритм и темп, отзвук шагов. Сочинил эту песню довольно быстро, потому что в самом деле нестерпимо свербило, болело.

Я тогда еще работал в театре, а это в центре города — и еле удерживал себя от того, чтобы открыть окно, выставить колонку, как раньше делали, свою любимую музыку включали в окно, — чтобы все услышали эту песню. Понимал, что это ребячество, глупость, что этим я революцию не сделаю, но, правда, очень хотелось.

— Песня, что называется, пошла в народ, и даже какое-то время звучала на концертах. Как принимали?

— Хорошо, хотя и чувствовалось, что реагируют с оглядкой. Все-таки, как бы мы не были решительно настроены, все мы живые люди, и обвинять кого-то, что он перестает хлопать или опускает руки близ сидящего родственника, чтобы, упаси боже, никакая камера не засняла, — никогда я никого не осуждал за это.

Да, хорошо, когда мы вместе и подпеваем — но все-таки важно сберечь себя, иначе для кого все это? Если мы не будем беречь себя, то плодами наших трудов могут воспользоваться плохие люди.

На живых концертах, вспоминает Александр, слушатели выражали солидарность, как могли: кто-то притопывал, кто-то плакал от избытка чувств. Иное дело интернет-площадки, тут хватало и негатива, и даже угроз в адрес автора, — но к этому он относится философски: коль возмущаются, значит, зацепило, гораздо важнее, что равнодушных нет.

«На родине моей» могла прозвучать и на фестивалях авторской песни — в декабре 2021-го, выступая в Москве, Александр Баль думал было ее исполнить. Но, поразмыслив, решил не вносить острую политическую ноту в творческий бардовский конкурс: «Тогда еще все исполняли песни вне политики, вне войны, и то, что спустя всего два месяца со многими участниками мы стали в прямом смысле идейными врагами — удивительно и страшно».

— Очень хочется, чтобы эта песня скорее перешла в состояние «ретро», стала историей, не связанной с тем, что мы проживаем здесь и сейчас, с нашей болью, — вздыхает собеседник «Салiдарнасцi».

«Телевизор, где показывают Лепса и Круга, гораздо сильнее»

— Как ваши песни восприняли их антигерои, среди силовиков есть понимающие слушатели?

— О, я вам расскажу, как они слушали мои песни, — смеется бард. — В изоляторе, где я отбывал «сутки», очень гулкий коридор. И вот приходят разные офицеры к коридорному с вопросом, кто тут у тебя, и им включают эту песню. С мобильника звучит очень громко, на весь коридор раздается «На родине моей беда, беда», — и они сразу начинают шипеть: тише, тише… А дело происходит в тюрьме — такая нелепость во всем этом, такая несуразица, и они посмеиваются, что взрослый человек, а так глупо рассуждает.

Они мне говорили, что искренне верят в своего вождя. Понятно, что у них при этом кобура, и стол, и ствол. Заходил примерно такой разговор: «Ладно, опустим, что я милиционер — ты можешь мне сказать, чего вы хотите?» — «А давайте, — говорю, — поменяемся местами, и тогда я искренне поговорю с вами. А сейчас почему я должен вам верить, когда у вас кодла с пушками и перьями?».

Разговора с ними не может получиться, — настолько мы разные планеты. Когда меня арестовали — я же возвращался с концерта, не подозревая, какое веселье меня ждет. На границе, в Витебской области, взяли телефон на досмотр. Один из оперативников подозвал молодого ОМОНовца в полной амуниции, и тот стоит с автоматом, слушает куплет песни с телефона и говорит: «Ерунда какая-то. Надо петь, как Лепс! Или как Круг».

И с одной стороны, смешно, и жалко их. А с другой, думаешь: это ведь тоже мои соотечественники, до которых как-то пробуешь достучаться — а там никого. И  тебе в ответ рассказывают, что таких «идейных» ненавидят, и что нас надо отправлять на перековку.

Казалось, они хотят, чтобы я им нагрубил — но упаси боже грубить сумасшедшему, у которого в руках оружие, и который почувствовал свою безнаказанность.

Он читал мое стихотворение: «Мы в плену? Мы никто? Мы ничто? Наше имя «терпилы»?

И я видел, как он приходит в ужас от того, что кто-то может так говорить о них. «Вы что, — говорит, — хотите, чтобы я подозвал ОМОН, показал им эти стихи, чтобы с вами сделали, как тут написано, «позволяешь подонку себя на дубинку надеть»?

Вообще, это все довольно долго продолжалось: задержали меня в 12.30, а наручники надели в 19.35. Телефон изъяли, конечно.

С точки зрения истории, эта ситуация довольно забавная, а с точки зрения Родины — очень гадкая и противная, показывающая, что не достучаться нам до «той стороны», не получится нормально договориться, объяснить и убедить. Потому что телевизор, где показывают Лепса и Круга, гораздо сильнее.

— Как прошли ваши «сутки»?

— Периодически подсаживали всяких пьяниц, которые жаловались на жизнь. И я сначала думал, что все их рассказы правда, а потом начал подозревать, что это специальные люди, которых подсаживают, чтобы выудить информацию.

А потом один из коридорных возмутился по телефону, когда привели очередного, уже четвертого за пятнадцать суток соседа: «Что он у него выяснит, он же пьяный совсем!?».

То есть, цель была, через этих людей выяснить что-то о моих «связях с оппозицией», с теми «бабками», которые я будто бы получаю за свои песни, — со смехом вспоминает Александр. — И милиционеры у меня абсолютно серьезно спрашивали, по своей ли воле я это писал. Невозможно что-то объяснить этим людям, зато они поверят самому невероятному, что было сказано из телевизора.

— Когда пятнадцать суток подходили к концу, дали понять, что к вам еще придут?

— Нет. Вообще, надо сказать, относились все довольно уважительно. Даже когда решили забрать у меня «лишние» вещи, которые я использовал в качестве подушки — ведь «политическим» ничего не выдают (полотенце и белье, которые я заворачивал в майку, чтоб на этом как-то спать, — все болит после тамошних досок).

Притом какой-нибудь офицер, если пытался что-то сказать или спросить, очень волновался, — я видел, как он весь краснеет. Но ни разу мне не нагрубили, не пытались как-то унизить. Единственное, что поинтересовались: хорошо ли меня кормит — и через паузу — Родина? Отвечать на этот вопрос можно было бы долго, но я понимал, что это бессмысленно или будет себе дороже, поэтому просто пожал плечами.

Выпустили Баля из РОВД вовремя, минута в минуту, и на прощание обошлось без угроз в духе «мы до тебя еще доберемся». Однако в своем деле Александр заметил, помимо основного обвинения по статье 19.11 часть 2, «распространение экстремистской информации» (ссылка на Павла Латушко), еще около 40 страниц, которые силовики «вытащили» из телефона — стихи, фотографии из клипов и т.д. Судья пролистала эту часть без интереса, но мысль о том, что эту информацию еще используют, не давала покоя.

— Вскоре я поехал на фестиваль в Армению, и тут соседи мои сообщают: пришли «сотрудники», чего-то хотят, звонят в двери — и я понял, что возвращаться мне не надо.

«Когда я пишу, — я злой. Это дает надежду на жизнь»

— После событий 2020-го из Могилевского областного драмтеатра уволили директора Андрея Новикова, завлита Ольгу Семченко, администраторов, юристов, замдиректора, артистов, «ушли» и вас. С какими чувствами расставались с театром, которому было отдано 26 лет жизни?

— Когда ты 26 лет работаешь в театре, и к тебе на «Вы», и по имени-отчеству, и в кабинет входят со стуком и относятся уважительно. И вдруг ни с того ни с сего, появляются какие-то люди, захватывают в театре власть, внаглую ногой открывают дверь и говорят «да уходи ты к чертовой матери», и прочее, прочее, — представляете, какое настроение?

Не жалко уходить — театр уже не был прежней милой обителью, он был уже загажен варварами и вандалами, которые вытирают ноги обо все, что тебе было дорого.

В момент, когда кончается нормальный словарный запас, переходишь на эмоциональный. Кто-то, услышав, как я ругаюсь с этими людьми, подумал, что дело до драки дошло. Нет, упаси боже.

Не было конкретного требования, что я такой-сякой и поэтому должен уйти. Просто вваливается в студию какой-то человек, вроде бы, двоюродный брат директора, ответственный за что-то там — а ты тут сочиняешь песни для сказочки, «тра-ля-ля,ежички, зайчики».

И вот он пришел, непонятно зачем и стоит в дверях. Казалось, что ждет грубости.  Не уйти было уже просто невозможно. Но без эксцессов — «по соглашению сторон».

— На тот момент было уже очевидно, что репрессии не остановятся, и что зачищать продолжат все живое. Не было у вас мысли уехать из Беларуси?

— В эмиграцию хотелось всегда, еще в подростковом возрасте, когда мы мечтали о жвачке, кроссовках и прочих радостях. И после 8 класса мы поехали с пацанами в Рижское мореходное училище поступать: кто-то сказал, что моряки в «загранку» ходят. Но я завалил математику и вернувшись, подал документы в ПТУ (как с юмором говорит про этот эпизод своей биографии бард, «имею незаменимый в мирной жизни третий разряд слесаря», — С.)

В первый раз уехал всерьез в 1993 году, в Израиль, как только появилась возможность хоть куда-то уехать. Но остаться там мог только одним способом: жениться. Проработал несколько месяцев на стройке, но понимал, что дома что-то не доделал, и это ощущение не давало покоя, да и жениться не хотел — вернулся.

Уехать с нашей родины — из Советского Союза, из постсоветской страны, из Беларуси — никогда не поздно и никогда не стыдно. Я мечтал об этом очень давно. Другое дело: куда, зачем?

Один поляк звал в гости: «Приезжай к нам, в Варшаву, только, пожалуйста, не пой по-русски». А я, так получилось, сочиняю, пою по-русски, и если мне не петь по-русски — это значит, что никак. В этом смысле я пленник языковой ситуации.

Я два месяца жил в Армении. Армяне хорошо понимают разницу между властью и народом, и сочувствовали мне. К беларусам относятся иначе, чем к россиянам, — к нам немножко теплее. Но все же, я связан русским языком очень сильно. Это не дает возможности ассимилироваться в эмиграции, просто жить, счастливо выступая; надо быть очень известным человеком в постсоветских странах, чтобы позволить себе жить на таком уровне.

Но когда «прижарит», и ты уезжаешь с одним чемоданом и с гитарой, то понимаешь — господи, да ничего мне больше и не надо. Вот если бы гитару не взял с собой — было бы сложнее.

До конца своих дней буду благодарен добрым людям, помогающим выжить в чужой стране. Когда незнакомый человек пишет и настойчиво требует мои банковские реквизиты, а потом еще и благодарит меня за что-то — это каждый раз доводит до слез. Спасибо вам, люди добрые! Берегите себя!

— Как вы адаптируетесь сейчас, с русским языком, в стране, где, мягко говоря, не слишком жалуют русскоязычных: есть ли планы, что делать дальше, или пока в подвешенном состоянии?

— Никакого понимания, что будет дальше. Я жил в Армении с мыслью, что там перезимую. Но тут снова беда в Карабахе, много беженцев-армян, и в службе по эмигрантам говорят: вы же понимаете, что соотечественники у нас в приоритете, а ваши дела и интересы отодвигаются на неопределенный срок.

К тому же беженцев было так много, что взлетели цены на жилье, перспектива была жуткая — и, поскольку у меня была виза, я решил уехать в Европу.

Хотел перезимовать в тепле — зимую со снегом. Мои друзья, знакомые, друзья по соцсетям звали в гости в разные страны, в том числе в Израиль — и кто мог подумать, что там такое случится? Так что ни в чем нельзя быть уверенным, и что-то планировать сейчас — это совершать некий насильственный акт над здравым смыслом.

Да, я жив, у меня есть гречка с сосиской и больше от меня сейчас ничего не зависит. Разве что новые песни, — бился вот над одной несколько дней.

— Пишется?

— Мучительно, но, тем не менее, да. Когда началась война, вообще отбило все желание. Помню, накануне я заболел ковидом; а как только прочитал новости, что случилось вторжение, — температура ушла, и я резко выздоровел.

Здесь эмоциональный момент очень важен. В первое время, кроме слез, ничего не было. А когда душат слезы, писать очень сложно. Ты можешь плакать над тем, что сочинил, это да, но когда ты плачешь, — сочинять невозможно.

Пока не пришла ярость — она, по крайней мере, помогает победить депрессию, состояние уныния. И теперь, когда я пишу, я злой, яростный — это дает надежду на жизнь.

«Чтобы в камере был телевизор, и по нему показывали, насколько мы счастливы без него»

— Говорят, у поэтов есть дар предвидения; и некоторые ваши старые песни сегодня вновь актуальны. Как думаете, черная полоса, в которую попали беларусы— это надолго?

— Я ведь не пророк и не провидец, — грустно улыбается Александр. — В двадцать лет, сочиняя много песен на тему смерти, понял, что пророчить беды проще. Вот говоришь, что будет плохо, и оно будет так.

Хотя, бывало раньше, что снились какие-то ситуации, которые позже вдруг сбывались. И что интересно, если посмотреть в сонники, обычно сюжеты во сне означают совершенно другие вещи: собака — это к другу, рыба — к беременности. И только если снится война — это к войне.

Вот войну я видел во сне очень явно в 2014 году.  Понятно, что для нас, выросших на советских фильмах, война связана с гитлеровцами-фашистами: вот и мне снилось, что я убегал от каких-то мотоциклистов в немецкой форме, прятался, явно чувствовал опасность. И тут началась история со вторжением в Крым.

И в 2022-м снилось, что по дороге недалеко от моего дома, едут танки — и когда началась война, я сижу у дома, смотрю на эту дорогу и понимаю, что они в любой момент могут приехать. От таких снов действительно страшно. Но, как и когда это все закончится — увы, ответа я не знаю.

— Хочется вернуться в Беларусь и спеть старые и новые песни вживую?

— Да, очень хочется. Когда начались протесты и я был убежден, что мы побеждаем — обещал себе, что на крыльце своего театра обязательно буду петь. Потом, когда протесты развернулись более широко, представлял, какие мы будем радостные и счастливые, и какой состоится концерт на центральной площади.

А вообще, если говорить о будущем — когда люди по-злому желают смерти нашему «любимому и дорогому вождю» — я не желаю. Не хочу, чтобы перемены случились по этой причине. Наоборот, хочу, чтобы он жил очень долго. Чтобы в камере у него был большой красивый телевизор, и там постоянно показывали, насколько мы счастливы без него.