«А теперь, принтер, стань танком»

— Я думаю, и чем больше времени проходит с начала войны, укрепляюсь в этом своем мнении, что война была начата и замыслена не как война, а ровно так, как они ее назвали — «СВО» — не для того, чтобы радикально изменить положение вещей, то есть не с революционной целью, а с целью консервативной.

С тем, чтобы предотвратить те политические изменения, которые естественным образом произошли бы со сменой поколений, — делает вывод Екатерина Шульман на канале Ильи Яшина. — Понятно, что даже та ущербная диффузия богатства, которая происходила в России в 2000-2010 годы влекла за собой определенные политические последствия.

Проще выражаясь, городские работники постиндустриальной экономики требовали для себя других политических условий. Переход от индустриальной централизованной экономики к рыночной децентрализованной и постиндустриальной, то есть экономике услуг, коммуникаций, сервисной экономике требовал другой политической рамки. Иначе вы не можете расти дальше.

Это и есть та пресловутая «ловушка среднего дохода». Это такая ситуация, в которой страны второго мира растут-растут-растут, а потом упираются в некий невидимый потолок.

Есть некая сумма Х, сумма доходов, после который вы должны перейти либо к более демократическим формам, для того чтобы развиваться дальше, либо вы должны откатиться назад, чтобы сохранить власть.

То есть либо вы идете по дороге прогресса, но тогда властью надо делиться. Либо вы должны своих людей сделать опять бедными и эту постиндустриальную экономику как-то придушить с тем, чтобы у вас по-прежнему большинство работало в промышленном производстве.

А промышленное производство у вас будет либо государственное, либо около государственное. Это когда промышленные активы принадлежат вашим друзьям. Вот что такое «ловушка среднего дохода».

Россия классическим образом уперлась головой в дно, как князь Гвидон. Дальше у вас два варианта — либо вы вышибаете дно, либо идете ко дну.

Политолог объясняет, почему российская власть ошиблась, выбрав в качестве варианта для продления своих полномочий войну.

— Я думаю, что начало войны было такой консервирующей, очень специфической, но консервирующей мерой. Для того, чтобы не было дальнейшего роста, чтобы это городское население запугать, выдавить из страны и как-то репрессировать.

Для того, чтобы изолировать страну от внешнего мира. А все, что ведет к изоляции, ведет к сохранению власти. Но война оказалась не «спецоперацией». Она оказалась чем-то другим.

Система для войны не приспособлена, мы это видим. Воюет она плохо, разведывает тоже плохо, службы у нее работают плохо, границу охраняют плохо.

Удивительным образом мы наблюдаем все последние месяцы, как те части системы, на которых она основывала свою идентичность, ее раз за разом подводят: и армия, и спецслужба, и разведка, и даже пропаганда.

С войной получается не очень, более того, продолжаясь, война постоянно продуцирует такие ситуации, которые для системы опасны. Пригожинский мятеж — хороший пример.

То есть хотели укрепить свою власть и создать такое пространство, в котором мы, условные элиты, безвозбранно передадим все детям, и никто нам не помешает, а получили постоянную нестабильность, постоянные риски и угрозы нашим авуарам, нашей собственности, нашим перспективам, нашим детям.

Пока система, будучи очень инерционной, считает, что наилучший возможный поведенческий паттерн — это ничего не делать. Где-то там эскалировать во внешнем мире, как в 2015 году, когда удалось отвлечь внимание от того, что происходило в Донецке и Луганске, начав новый этап войны в Сирии. Если бы Россия туда не влезла, то Асада додушили бы.

Но сейчас система влезла в войну, которую она не в состоянии толком вести. Дело не в том, что не дошли победоносно до Киева.

Дело в том, что все силы российской политической машины уходят на то, чтобы делать вид, что ничего не происходит.

Или поддерживать вот этот самый гомеостаз, буквально как у Льюиса Кэрролла: бежать вдвое быстрее, чтобы оставаться на месте. И не просто бежать вдвое быстрее, а бежать вдвое быстрее, еще и уклоняясь от постоянно летающих дронов.

Война для этой системы оказалась противоестественной, противоприродной. Она — принтер, она не танк. А ее отодрали от розетки, вынесли в чистое поле и сказали, а теперь, принтер, стань танком.

Она делает, бедняжка, что может, там, как-то крышечкой машет, огонечками моргает, говорит, давайте, я вам напечатаю что-нибудь цветное, красивое, но в качестве танка она не очень.

Патриотическая общественность считает, что массовые расстрелы помогут повысить производительность труда и сознательность граждан. Иными словами, если поднять повыше этот принтер и грохнуть его об землю, то он в танк все-таки превратится.

Мнение политического блока администрации президента состоит в том, что если к этому принтеру приклеить колесики на двусторонний скотч, то кто-нибудь издалека подумает, что это действительно танк, — приводит метафору Шульман.   

Она считает, что сейчас наиболее вероятный сценарий для России — сценарий деградации и очень точно описывает положение, в котором оказываются власть предержащие в условиях автократии.

— Темная сторона персоналистской автократии — молимся мы на лидера, он нам обеспечивает стабильность. Но поскольку он тоже такое же физическое лицо, как и мы все, у него в голове бывают свои завихрения, а никаких институтов, которые бы его сдерживали в этих завихрениях, нет.

Поэтому вместо того, чтобы обеспечивать нам стабильность, он нам обеспечивает «замечательные неожиданности».

А мы дальше смотрим на него и ничего не можем сделать, потому что все издержки и противовесы мы тщательно уничтожали в течение предыдущих лет.

Хуже того, этот наш обожаемый лидер также помрет, как и мы. И что после этого у нас остается? Деинституционализированное пространство.

После этого, кстати, начинают вспоминать «золотые времена великого лидера» и говорить, что ж вам с Хуссейном не жилось, что ж вы Каддафи не любили — смотрите, насколько хуже стало после них.

Разумеется, после них стало хуже, потому что это то, к чему они вели дело. Потому что после них остается брезентовое поле и на нем алюминиевые огурцы, — делает еще один аллегорический вывод Шульман.