Комментарии
Юрий Коргунюк, Газета.Ру

Змеиная кожа российской политики

В марте 1991 г. один лидеров демократического движения Сергей Станкевич, скептически оценивая шансы демократов на овладение рычагами власти, горестно сетовал: «Совершенно очевидно, что мы не сможем повторить то, что удалось сделать демократическим силам в восточноевропейских странах. ...Нам предстоит гораздо более длительный, мучительно трудный переходный период, в течение которого будет много промежуточных стадий». По мнению Станкевича, предстояло «дать возможность укорениться рыночному сознанию, сознанию нового поколения профессионалов, убеждённых в эффективности рыночной экономики», «дать возможность этим профессионалам вырасти, сформироваться, занять соответствующие позиции», «создать как можно больше структур, ориентированных на рынок, — биржи, банки, страховые общества, фермерские хозяйства, магазины, акционерные общества и т.д.». Эти институты, полагал Станкевич, и должны были стать «корневой системой для второй волны перемен».

Тогда, весной 1991 г., никто из демократов не мог и подумать, что пройдёт всего полгода, и КПСС, казавшаяся неприступной твердыней, в одночасье рухнет, а власть не просто упадёт им в руки, но обрушится на них всей своей тяжестью. И как же изменилась в новых условиях повестка дня демократов? Да практически никак. Российскому правительству пришлось выполнять именно те задачи, которые Станкевич обозначил несколькими месяцами раньше: создавать условия для роста рыночных структур и «рыночного сознания», культивировать «новое поколение профессионалов», укреплять позиции этих профессионалов в государственном аппарате и т.д. Парадоксально, но факт — по мере более-менее успешного решения этих задач позиции самих демократов (точнее, их преемников — либералов) не просто не укреплялись, но, напротив, таяли на глазах. Теперь, через 15 лет, установившийся в стране политический режим напоминает скорее тот, против которого демократы боролись, нежели тот, о торжестве которого они мечтали.

Однако сходство тогдашнего и нынешнего режимов — чисто внешние. На рубеже 1980-90-х мы имели дело с дряхлеющей однопартийной диктатурой, цеплявшейся за остатки идеологии в надежде сохранить власть — потому что больше цепляться было не за что.

Сегодня политический режим принципиально деидеологизирован, а точнее, идеологически всеяден — и отовсюду берёт то, что кажется ему выгодным в каждый конкретный момент.

При этом он и не думает отступать, агрессивно вмешиваясь во все сферы общественной жизни и оттесняя противников на обочину политики. Наиболее удачным здесь представляется сравнение со сбросившей кожу змеёй. КПСС — это старая кожа, утратившая способность выполнять надлежащие функции. Попытки спасти её были обречены — по той причине, что единственное, к чему они могли привести, это к смерти всего организма. Вместо старой кожи наросла новая. Полтора десятка лет она утолщалась, грубела и сегодня, похоже, вступила в стадию окостенения; за это фазой, несомненно, наступит следующая — омертвение. Затем старая кожа вновь будет сброшена etc.

И если новая кожа так подозрительно напоминает старую, то не сильно ли изменился организм (общество), раз она пришлась ему настолько впору?

Да, в российском обществе появились новые, «постсоветские», люди — те самые профессионалы, чувствующие себя в рыночной среде как рыба в воде. Но большинство населения по-прежнему составляют люди советские, селекцией которых коммунистический режим так гордился, и которые на самом деле были его проклятьем. Более-менее сносно он существовал лишь до той поры, пока страну населяли в основном досоветские по своей природе крестьяне — они кормили не только себя, с них ещё можно было драть по семь шкур в пользу государства. В глазах коммунистов «досоветские» были лесом, годным лишь на дрова: его безжалостно вырубали, а на освободившемся месте взращивали совсем иные саженцы — «советские». Однако последние не были способны расти самостоятельно, без садовника. За ними требовался постоянный уход, который обходился дороже, чем урожай. В результате садовник разорился и бросил своё занятие; сад, предоставленный сам себе, быстро зарос бурьяном. Удивительно ли, что для заброшенных деревьев любой садовник — благо, лишь бы он выпалывал бурьян и хоть изредка поливал их и подкармливал.

Главная особенность «советских» людей — их неспособность брать на себя ответственность за состояние собственных дел. Ведь партия и правительство с детства учили: «Знай свой шесток. Всё решат без тебя». Ожидание, что всё решат за тебя, стало жизненным кредо советского человека. С этим были вынуждены считаться как коммунисты, так и их оппоненты. Именно в этом корни современного российского популизма. Сказать советскому человеку: «Позаботься о себе сам» — всё равно что заявить ему: «Иди и сдохни». Так и только так он воспринимает призывы к экономической самостоятельности.

Отсюда такая популярность в России патерналистской модели политики. Отсюда обещания Бориса Ельцина в 1990-91 гг. — лечь на рельсы, но не допустить повышения цен. Отсюда особенности бюджетного процесса 1990-х, когда бюджеты изначально вносились в парламент с огромным дефицитом, но депутаты один за другим требовали ещё больше увеличить расходную часть. С утверждениями, что закачивание в экономику ничем не обеспеченных денег приведёт не к взлёту инфляции, а к росту производства, выступали не только откровенные популисты, но и возглавлявший бюджетный комитет Госдумы «яблочник» Михаил Задорнов. И если в области теории есть разные версии относительно связи между увеличением бюджетного дефицита и ускорением инфляции (а также ростом неплатежей и государственного долга), то на практике, особенно в России, никакого разнообразия не наблюдалось — зависимость выходила самая прямая. И дело было отнюдь не в невменяемости оппозиции, представители которой в большинстве своём мыслили вполне реалистично.

Дело было в неготовности общества принять реформы — причём не в данных конкретных условиях, а в принципе.

Это, конечно, не означало, что от реформ следовало отказаться: дальше без них было уже некуда. Но именно общественное неприятие реформ и взвинтило цену, в которую они обошлись населению, — именно это неприятие, а не пресловутые ошибки реформаторов (ошибки, безусловно, тоже имели место, но не носили фатального характера). Это неприятие заставляло консервировать структурные диспропорции, являвшиеся главным источником экономического неблагополучия. Показательно, что перелом, после которого экономический спад сменился наконец экономическим ростом, произошёл после того, как в марте 1999 г. левый парламент с подачи левого правительства впервые в истории постсоветской России принял бездефицитный бюджет. Общество через «не хочу» выдавило из себя согласие на ответственную экономическую политику, и экономика начала выздоравливать.

Однако российский социум остался тем же — по большей части советским, а значит, неспособным к самостоятельной экономической деятельности. Спрос на садовника, который всех прополет, польёт и подстрижёт, никуда не делся. Более того, появление кандидата на эту должность совпало с началом экономического подъёма, и в глазах подавляющего большинства населения одно оказалось неразрывно связано с другим. Можно сколько угодно доказывать, что для экономического роста необходимы куда более серьёзные предпосылки, чем заявления одного человека, мало в чём искушённого, кроме специфической спецслужбистской деятельности.

Условный рефлекс уже выработался и сохранится до тех пор, пока имя Путина ассоциируется с экономическим благополучием, а не с экономическими проблемами.

Другими словами, избавиться от до боли знакомых пятен на новой коже не удастся просто содрав эту новую кожу. Прежде всего потому, что сделать это не позволит змея. Есть, однако, надежда, что время, когда кожа будет сброшена, уже близко, — с каждым годом её окостенение всё меньше отличается от омертвения.

Оцените статью

1 2 3 4 5

Средний балл 0(0)