Жительница Чернигова: На седьмой или восьмой день позвонил знакомый, сказал: «Оля, бери ручку, пиши на детях имя и фамилию»

Наша собеседница — многодетная мама из Чернигова. Ольга признается: после 2014 года понимала, что российское полномасштабное вторжение в Украину — дело времени. Тем не менее, 23 февраля 2022 года она отказалась собирать «тревожный чемодан» по настоянию подруги и не верила, что уже завтра проснется от взрывов.

Следующие три недели были настоящим адом для семьи Шедько. С тремя детьми, младшей из которых на тот момент было всего шесть месяцев, супруги были вынуждены эвакуироваться, жить и перемещаться под обстрелами, смотреть, как горит родная земля и молиться, чтобы остаться в живых. От воспоминаний тех недель у Ольги сразу накатываются слезы.

— Я очень хорошо помню тот день (24 февраля — С.). В четыре утра проснулась от того, что услышала взрыв. Думаю: может, кажется? Говорю мужу: «Я слышу взрывы». Он ответил, что это ветер. Но когда я пошла делать дочке смесь, услышала второй взрыв. Муж полез в интернет — там тишина, — вспоминает Ольга о том, как ее семья пережила первый день российского полномасштабного вторжения в Украину.

Я увидела, что моя сестра, которая живет возле аэропорта в Борисполе, в сети. Позвонила ей, она сказала, что их бомбят. Так я поняла, что началась война. Потом позвонил брат, он живет в Польше, и сказал: «У вас война, полномасштабное вторжение».

Семья сразу решила запастись бензином. Мужу Ольги удалось набрать полный бак в их машину и еще дополнительно в канистру. Ольга вспоминает, что поехать сразу на заправку было хорошей идеей. Через время там была уже большая очередь, ввели ограничение в виде 20 литров бензина на человека.

— Муж вернулся, я стала собирать вещи. Что брать, я не знала. Уезжать из Украины мы не планировали — не думали, что будет затяжная война. Решили поехать в частный сектор, подальше от центра Чернигова, но оказалось, что безопаснее было бы сидеть в центре, поскольку там было бомбоубежище и не было такого ужаса, как там, куда мы поехали.

Нужно было закупиться продуктами, но их уже практически не было — люди повыгребали все. Началась паника. Мы взяли то, что осталось — хлеб, крупы. Около аптеки люди стояли спокойные, там я купила смесь и памперсы.

Были те, кто еще не понимал, что началась война. Я увидела, как подруга отправляет дочь в школу. Звоню ей и говорю: «Ксюша, война началась». А она: «Как, война?».

Ее всю затрясло. И меня тоже. Старший сын был более-менее спокоен, а у средней дочки началась истерика, не могла ее успокоить. Вскоре я не смогла ни есть, ни пить — в горле стоял ком, ибо взрывы стали постоянными, заехали танки…

Когда семья приехала в частный сектор вместе с друзьями, начались обстрелы.

— Постоянно летали самолеты, не затихая ни на один час. Самолет летел очень низко: сначала делал круг, осматривался, а со второго круга кидал бомбы. Мы захотели уехать обратно в центр Чернигова, но это было рискованно.

У нас не было подвала, но был цокольный этаж. На второй день у нас вылетели окна. Каждый день были обстрелы, сгорел соседний дачный дом. Потом нас обстреляли кассетными ракетами — убило соседа и соседку, раскурочило чьи-то машины. Это был ужас: было минус двадцать, но вся земля горела.

Мы не спали практически все время. На седьмой или восьмой день позвонил знакомый, сказал: «Оля, бери ручку, пиши на детях имя и фамилию». Я спросила: «Это все?». Он ответил: «Да, это все». (Плачет).

Дети кричали, хватали меня: «Мама, спаси, мы не хотим умирать». А я понимаю, что сделать ничего не могу. Мы все ждали смерти. Куда не позвоню, чтобы спросить, как выехать, все отвечали: никак. Граница с Беларусью закрыта, по-другому – все в оккупации.

Когда была вода и свет, нам удавалось мыться. Потом не было ни света, ни воды, заканчивалась еда. Воду брали из речки у оврага рядом или в бочке, но только если она была не замершая. Когда ситуация ухудшилась, варили еду на твердотопливном котле: у нас была маленькая кастрюлька, делили еду на маленькие порции и засовывали кастрюльку в котел, чтобы покормить хотя бы детей.

Сама я около недели не ела: просто не хотелось. Да и думала, что все равно умру, смысл с этой еды, пусть едят дети.

Мы сидели до последнего, до самого сильного обстрела. Осколки были в доме, мы старались закрыть детей собой. Я молилась, чтобы не поотрывало руки и ноги, потому что на помощь никто не приезжал. Наша соседка, которая вышла утром покормить кур, погибла от кассетного обстрела — в огороде, вместе с курочками. Мы помогли замотать ее в одеяло, спустить, а потом ее родственники хоронили ее прямо возле дома.

В какой-то момент, вспоминает женщина, было затишье — буквально на час. В этот момент будто внутренний голос сказал Ольге, что путь открыт. И они вместе с друзьями приняли решение уезжать из этого дома.

— В центр Чернигова нас не пустили, потому что был постоянный авианалет. Ребята сказали: «Выезжайте за город, но это 50 на 50, доедете или нет». Когда мы уезжали, дети уже сутки ничего не ели и не пили. Младшая дочка просто спала, наверное, от бессилия.

Удалось выехать, но потом нас остановили на трассе и сказали искать ночлег, потому что приближалось время комендантского часа, во время которого ехать нельзя. Я позвонила отцу, у него в селе рядом была знакомая, они договорились, что она нам поможет.

Пока ждали папину знакомую, вокруг горели дома. Она с мужем подъехала к нам на машине, их дом был крайним — в селе никого не было, потому что все выехали. Они показали нам погреб, где мы можем переночевать, поставили свечи. В этот момент я увидела самолет, который кидал бомбы на соседнее село. Это был ужас. Потом эта женщина звонит и говорит: «Зашли русские, мы в оккупации, вы уже не выедете».

В эту ночь мы не спали. Нам советовали не уезжать, потому что расстреляют. Но смысла оставаться не было — это тоже был риск, поэтому мы решили ехать дальше.

Слава богу, смогли выехать, потому что уже через час женщина, приютившая нас, написала смс, что дома этого больше нет. В этот же день это село взяли полностью. Знакомая отца с мужем остались в селе, но их не трогали.

Там были буряты. По их рассказам, все зависело от командира. В этом селе был адекватный командир, в Ягодном — нет, там пытали и убивали людей, там погибли мои знакомые.

— У вас была возможность знать об обстановке в других регионах Украины? Все ли в порядке с близкими.

— Пока был телевизор и свет, мы могли что-то смотреть. Отписывались с родственниками и друзьями сообщениями «я жив». Когда света и связи не стало, никто не знал, кто жив, а кто нет, потому что обстрелы были постоянными.

Был вообще один момент: я не знаю, чем они ударили, потому что все нефтебазы были уже подорваны, но мы подумали, что это ядерная бомба.

— Вы не военная, но апеллируете названиями ракет: кассетные, баллистические…

— Конечно, сначала мы не знали всех этих названий. Я выходила на веранду, она была на возвышенности. Видела, как на нас летели самолеты со стороны Беларуси. В Чернигове особо техники не было — наши ребята защищали и не пропускали российских военных почти что голыми руками.

Помню, как первый раз услышала баллистику — это неимоверный свист, взрыв. Поначалу, конечно, никто не знал, что это — это потом мы научились различать, а когда уехали, стали читать, изучать.

— Что вы чувствовали, когда видели, что ракеты летели с беларусской территории?

— Я говорю, как есть. Поначалу была ненависть, такая же, как к русским. На тот момент я думала: ну как? Очень тяжело было понять, что Лукашенко разрешил, чтобы обстреливали Украину. Это очень страшно.

До полномасштабного вторжения мы относились хорошо к беларусам: они приезжали в Чернигов на рынки, у нас продавались очень вкусные беларусские продукты. Мы хорошо ладили, не как с русскими после 2014 года.

Но в первые дни войны была ненависть.

Про 2020 год в Беларуси мы не знали. Это потом мы поняли, что в Чернигове много беларусов, они пережили то же самое, что и мы. И здесь, в Варшаве, я общаюсь с беларусами, знаю, что они пережили, от каких репрессий уехали.

Когда семье удалось выехать из оккупированного села, знакомые посоветовали им ехать в Ровно. Дорога туда заняла больше суток.

— За нами ехали машины, была большая очередь. В дороге мне позвонил знакомый военный и сказал не сворачивать на Житомирскую трассу, потому что там расстреливают машины. Пришлось ехать в объезд.

Было очень страшно. Психика была подорвана. Поля, по которым мы ехали, «просматривались» русскими, они обстреливали колонны машин. Некоторые, кто ехал за нами, погибли. Это было дело случая — повезет или нет.

Когда мы выезжали, был авианалет. У старшего ребенка началась истерика. Дети видели трупы. Я молилась, чтобы хоть дети остались живы.

В Ровно семью Ольги встретили волонтеры. Их поселили в здании больницы.

— Нас покормили, дали памперсы, зубные щетки, смесь. Мы помылись. Мои родители в это время были в Чернигове — они сказали, что будут там до конца. Но знакомые военные посоветовали уговорить родителей выехать, была информация, что потом это сделать будет тяжелее, поскольку россияне собираются подорвать мост в Чернигове.

Нам удалось уговорить родителей, и они смогли выехать.

В Ровно мы пробыли двое суток. Потом мой брат, который живет в Польше, сказал, что здесь помогают украинцам и предложил уехать. Мы договорились с мужем: если его не выпустят, всей семьей останемся в Западной Украине. Если мы вместе, то вместе до конца. Его выпустили, потому что у нас трое детей и один ребенок с инвалидностью.

Я помню, как смотрела на маму и думала, что вижу ее в последний раз. (Плачет). Денег у нас с собой не было — в день отъезда муж должен был получить зарплату, но люди, которые выплачивали деньги, уже уехали. Отец достал две тысячи гривен со своей пенсии и дал нам, сказал: «Езжайте».

Когда мы приехали в Польшу, первые дни спали одетые — все время казалось, что война начнется и здесь. Мы жили возле аэропорта, и когда взлетали самолеты, начиналась истерика — будто тебя преследует это.

Сначала нас встретил мой брат, а потом забрала семья поляков: они снимают офисный центр для работы, в котором оборудовали этаж для помощи украинцам. Там был душ, кухня, туалет, два дивана. Они принесли нам стиральную машину, плиту, холодильник.

Я была в шоке от добродушия людей, потому что я вообще не знала, как мы будем. Принесли нам еду, вещи, дали денег. Помогали друзья. Муж, благодаря брату, на третий день уже вышел на работу. Поляки даже удивились: так быстро? Но расслабляться не было времени.

Сегодня Ольга с мужем и детьми живут в Варшаве. Муж работает, двое старших детей пошли в школу, а сама женщина ухаживает за младшей дочкой, которой сейчас два года — в Польше у девочки обнаружили проблемы со здоровьем, на данный момент семья оформляет ей инвалидность.

Собеседница «Салiдарнасцi» не может назвать свою жизнь спокойной, несмотря на то, что находится в безопасности:

— Отголоски пережитых первых недель войны до сих пор… Все это сказалось за здоровье. У средней дочери упало зрение, начался псориаз. У сына участились случаи эпилепсии. Когда начинается гроза или запускают салют, у меня и у детей может начаться истерика.

День и ночь читаешь новости, потому что это твоя земля. У меня воюет зять, племянник мужа. Каждый день приходят новости: умер друг, сосед… Один наш друг год находился в плену.

19 августа был прилет в Чернигов, что очень сильно всколыхнуло. Эта живая рана, и мы двое суток не могли прийти в себя. Невозможно абстрагироваться от ситуации — все равно все время ощущение жизни там. Получается, что живешь в Польше, но духом — в Украине.

Ждешь момента, когда сможешь начать жить. Но жизнь начнется, когда война завершится. За эти полтора года мне редко снилось что-то хорошее. В основном, как укрываю детей, как летят ракеты.

— Ваша квартира в Чернигове уцелела?

— Да. Часть соседнего дома сгорела, но его уже отстроили. Мой отец вернулся в Чернигов, иногда заходит в нашу квартиру. В декабре прошлого года я и сама ездила домой: нужно было отвезти документы. Тогда в городе было относительно спокойно, только иногда были сирены. Но после того, что я пережила — на сирены было уже все равно.

Когда я ступила на перрон черниговского вокзала, у меня полились слезы. Когда зашла в квартиру, перед глазами стала картинка начала войны: как я собиралась, как мы поехали в частный сектор. Потом, когда пришла в себя, были такие теплые ощущения: ты дома, в своей кровати. И сейчас хочется вернуться — дом есть дом.

— Кого вы потеряли за эти полтора года?

— С сыном в реабилитационный центр ходил мальчик, я общаюсь с его мамой. Они собирались выезжать из Чернигова, муж заколачивал окна, а жена с сыном ждали внизу, в подъезде. В этот момент был прилет, и он пришелся на них — мальчика забрали в реанимацию, где он умер спустя две недели, а у его мамы проблемы с ногой.

Мы потеряли много друзей и знакомых. Кто-то был в оккупации, кто-то пошел воевать…

Друзья, которые были в оккупации в селе под Черниговом и смогли выжить, рассказывали потом свою историю. У них пятеро детей, они прятались у родственников. В целом там находилось около 19 детей. В один день они вышли из погреба, а у них во дворе стоит танк дулом в окно. Одного мужчину ранили, другой успел уклониться. Он взял банку молока, чтобы выходить не с пустыми руками, и сказал российским военным: «Ребята, что вы делаете? У нас полный двор детей».

Военные перегнали этот танк к другим соседям, но к ним все равно постоянно приходили, иногда даже приносили еду. То есть все зависело от командира.

Кого-то с детьми отпустили, и им удалось выехать в Западную Украину через Беларусь. Но в целом им было очень страшно, потому что российские военные постоянно приходили. Друзья тем говорили: «Вы понимаете, что вы делаете?». Они отвечали: «Мы не хотим умирать и не хотим убивать». То есть все зависело от командира.

— Война длится уже больше полутора лет. Как сейчас черниговцы?

— Они очень сплоченные. Волонтеры и волонтерские организации продолжают работать: кормят людей, постоянно идет сбор на ЗСУ. Даже я с тремя детьми постоянно доначу. Это мой вклад — я не там, муж не защищает, потому что двое детей с особенностями, но мы постоянно донатим.

Чернигов очень сплоченный. Конечно, нашим военным очень тяжело, многие погибают. Но никто не сдается.

Мой старший ребенок говорит: я ненавижу россиян и Лукашенко. Я не хотела им все рассказывать, нагнетать. Но дети сами спрашивают, почему на нас напали, читают все в интернете.

Это очень страшно, потому что если взрослый еще может с собой совладать, то дети — нет. Это ненависть на поколения. Дети, которые были под обстрелами, которые потеряли ноги и руки — это не кто-то их этого лишил, а Россия. Это не забудется. И это очень страшно.

— Вы планируете возвращаться домой, когда война закончится?

— Мы бы хотели вернуться в Украину, и детям очень хочется. У них там свои друзья — они скучают по жизни, которая была дома. Мы понимаем, что в Украине после войны будет очень тяжело, но дом есть дом.

Я считаю, что исход войны может быть только один: россияне уходят со всех наших территорий, отдают все оккупированное и подписывается договор о том, что они нас больше не тронут.

Не может быть так, что они оставят то, что уже взяли. За что наши ребята гибнут? Мы должны свои территории вернуть. И Крым тоже. Какая может быть жизнь с Россией? Если они нас захватят, потом они пойдут дальше, и это может быть любая страна. Поэтому надо выбить их раз и навсегда.

— Вы сказали, что в первые дни войны испытывали ненависть к беларусам, но сейчас ваше отношение изменилось. Почему?

— В Варшаве я начала знакомиться с беларусами, они рассказывали о репрессиях. И у меня совсем поменялось отношение. Люди убегают от режима, они не поддерживают Лукашенко и войну. Им тоже приходится начинать жизнь с нуля.

Многим я рассказываю свою историю, и беларусы переживают это до слез, до глубины. Я поняла, что беларусы за нас. На марши в поддержку Украины ходят беларусы, а мы ходим на ваши марши. Я понимаю, что это родные люди. Есть беларусы, которые воюют за Украину.

До войны я никак не относилась к Лукашенко. У меня был свой президент. Но, думаю, в 2020 году в Украине могли бы и больше просвещать украинцев о том, что происходило в Беларуси, потому что мы соседи.