Юбилей 1937 года

«Товарищ, это не контрамарки в театр подписывать!» — почти ровно 70 лет тому назад кричал Борис Пастернак на человека, привезшего ему на подпись заявление советских писателей, потом увидевшее свет с заголовком «Не дадим житья врагам Советского Союза». Врагами оказались видные советские военачальники, основная масса которых была арестована в мае.

12 июня 1937 года, когда письмо появилось в печати, были расстреляны Михаил Тухачевский, Иона Якир, Иероним Уборевич, Витовт Путна, Роберт Эйдеман, Виталий Примаков, Борис Фельдман, Август Корк. Отстраненный от должности позже всех Ян Гамарник успел 31 мая покончить с собой.

Еще до дела военных было дело «правого центра» при участии Карла Радека, Григория Сокольникова и других. Собственно, и до 1937 года режим крепчал от месяца к месяцу, а в 1934-м, после «съезда победителей», все стало ясно и для сомневавшихся в мощи сталинского асфальтового катка. Но в 37-м количество слишком заметным образом перешло в качество, а жизнь представителей советской элиты и простых советских людей превратилась в смесь лотереи с русской рулеткой.

Естественным образом знаменательные вехи, зримо обозначавшие дальнейшее укрепление сталинизма, подкреплялись событиями, которые сообщали дополнительный энтузиазм ширнармассам. В 1934 году была эпопея «Челюскина». В июне 1937-го, спустя неделю после приговора и расстрела Тухачевского и других военачальников, состоялся знаменитый перелет Чкалова — Байдукова — Белякова через Северный полюс в США. Социалистический патриотизм поднимал все лодки, и трудящиеся в едином порыве получали идеологическую анестезию. Каковой стала и гражданская война в Испании: всякий раз находились причины для массовой поддержки строя и дальнейшего сплочения вокруг вождя.

Так что условный 1937 год дал миру уникальные технологии отвлечения внимания, замыливания глаз, предоставления огромного числа вариантов для адаптации к происходящему.

1937-й — это демонстрация колоссальной силы страха и мощи самовнушения. По поводу процесса Пятакова и Радека Георгий Адамович на удивление проницательно писал в «Последних новостях»: «Вполне возможно, что мы, находись мы сейчас в Москве, подписывали бы те же воззвания. Значит, тяжесть ложится на нас всех, и нельзя красоваться чистотой риз, пока не доказано, что чистыми они остались бы всегда, везде, при всех обстоятельствах. Почувствовать это необходимо хотя бы для того, чтобы иметь право говорить о тех, подписывающих, живущих в иной атмосфере, чем наша, несчастных иным несчастьем, чем наша эмигрантская, беспредметная, беспочвенная свобода».

Страх и стремление адаптироваться к предлагаемым обстоятельствам делают с человеком потрясающие вещи.

В нашу эпоху мастера культуры, которым не угрожает физическое уничтожение, подписывают письма против Ходорковского, а что уж говорить о тех, кто не просто приспосабливался, а хотел выжить физически.

Человеку в принципе свойственно не верить в худшее. Это замечательно описано в книге Владислава Шпильмана «Пианист», которая легла в основу одноименного знаменитого фильма Романа Поланского: варшавские евреи до последнего не верили в то, что им может грозить физическое уничтожение. Точно такая же история, основанная на точно такой же психологии — индивидуальной и массовой, была показана в некогда оглушительно успешном романе Анатолия Рыбакова «Тяжелый песок». И это еще экстремальные случаи — война, окончательное решение еврейского вопроса. А в ситуации, когда вся страна строит социализм, когда последний переделкинский отшельник и тот пытается, по-интеллигентски сбиваясь с ритма, идти в ногу со временем, когда «попутчики», пытаясь избавиться от своего половинчатого статуса, поют осанну власти, когда эпоха начинает говорить репродукторным голосом славословий, поневоле перестаешь верить в худшее, пестуешь в самом себе несколько нарочитую лояльность. В логике «а вдруг пронесет». И, чтобы пронесло, неуклюже пытаешься совершать подлости.

И потом, как никогда невозможно уловить границу между явью и сном, так невозможно с точностью до дня, часа, минуты определить, когда режим из относительно вегетарианского вдруг превращается в хищнический и репрессивный.

Это происходит незаметно, исподволь, а количество подлостей и глупостей переходит в качество в совершенно неожиданное время и в совершенно неожиданном месте.

1937-й стал такой же знаковой цифрой российской истории, как и 1917-й, 1945-й, 1956-й, 1985-й, 1991-й. Повторить его «достижения» в миниатюре можно, но непросто. Собственно, вся послесталинская история СССР, а затем России — это история в большей или в меньшей степени удавшихся попыток десталинизации, история борьбы просталинских и антисталинских сил. Нынешнего межвременья это тоже касается.