«Я сказал своему правительству: перед нами стоит странная цель — ликвидировать свое государство!»

1989 год стал для Германии переломным. После ухода в отставку Эриха Хонеккера и падения Берлинской стены являвшаяся частью соцлагеря ГДР стала на стремительный путь самоликвидации.

Последний премьер-министр ГДР Лотар де Мезьер рассказал в интервью «Салідарнасці», почему он так спешил убрать с политической карты мира свою страну, кто из советских руководителей ему помогал, и как в нервной обстановке он похудел за год до 51 кг.

Справка «Салідарнасці»:

Лотар де Мезьер родился в 1940 году. Окончил берлинскую Высшую школу музыки имени Эйслера по классу альта (1965) и в последующие 10 лет играл в симфоническом оркестре. Затем по медицинским причинам отказался от музыкальной карьеры, окончил юридический факультет Берлинского университета имени Гумбольдта и работал юристом. Политическую карьеру начал в конце 80-х как председатель Христианско-демократического союза ГДР и завершил всего через год после объединения Германии. На родине о нем говорят так: пока остальные делали революцию, де Мерзье тихо сидел в углу и разрабатывал регламент проведения реформ. В политических кругах Германии имеет прозвище Скрипач.

В его правительстве пресс-секретарем начинала работу нынешний канцлер ФРГ Ангела Меркель, которая при его поддержке затем попала в правительство объединенной Германии. «Честно говоря, для меня стало большим сюрпризом, что она смогла себя показать в мире политики среди мужчин», – признался «Салідарнасці» Лотар де Мезьер.

– Господин де Мезьер, что, на ваш взгляд, стало решающим моментом воссоединения Германии?

– Думаю, решающей была позиция Михаила Горбачева, который заявил, что СССР не будет вмешиваться во внутренние дела ГДР. С другой стороны у нас у нас перед глазами был совершенно другой опыт: все помнили действия Советского Союза в Берлине 53-го (подавление восстания в ГДР), Венгрии 56-го и Праге 68-го.

Еще незадолго до падения Берлинской стены казалось, что мы никогда не сможем преодолеть эту систему. Поэтому мы выступали не за ее разрушение, а за реформирование. С приходом Горбачева к власти в наших душах поселилась большая надежда.

Когда в 89-м прошли очередные выборы в местные органы власти ГДР, молодые немцы не стали воспринимать их подтасованные результаты спокойно, а подали иски в суд. Напряжение в обществе нарастало, а в сентябре ситуация еще более осложнилась болезнью председателя госсовета ГДР Хонеккера.

Когда 7 октября 1989 года Михаил Горбачев приехал во Дворец Республики на празднества по случаю 40-летия ГДР, на улице с надеждой выкрикивали его имя «Горбач!» Горбач!». Произошли аресты митингующих, и для руководства ГДР все стало стремительно катиться вниз. Еще до падения Берлинской стены 9 ноября около 500 тысяч восточных немцев выехали в соседние страны, где заявили о выходе из гражданства ГДР.

– Какую роль вы играли при воссоединении Германии?

– После отставки Хонеккера при новом временном правительстве ГДР, возглавляемом Гансом Модровым, по примеру поляков было решено провести «круглый стол» по вопросам будущего страны. Но на первом же заседании воцарился хаос, и я понял, что перво-наперво нужно разработать регламент его проведения, что и было сделано.

Благодаря работе «круглого стола» был принят новый избирательный закон и после ликвидации «Штази» в марте 90-го в ГДР впервые прошли свободные выборы. Большинство голосов в парламенте получил возглавляемый мною ХДС – сторонники быстрого воссоединения с ФРГ. Представители бывшей компартии и сторонники построения новой ГДР набрали менее 15% голосов.

Т.к. большинство голосов получила моя партия, в апреле 90-го я стал премьер-министром. Помню, как сказал тогда правительству: перед нами стоит странная цель – ликвидировать свое государство!

– Какие задачи вы решали с правительством?

– Т.к. ФРГ было более сильным государством, а восточные немцы бежали в ФРГ, а не наоборот, речь шла о вхождении ГДР в состав Западной Германии. Чтобы совместить структуры двух государств, мы приняли закон о внедрении структур федеральных земель, создании местного самоуправления. И в мае 90-го провели свободные коммунальные выборы.

Правовые порядки на Востоке и Западе Германии также сильно отличались. Помню, как-то с нынешним министром МВД Германии мы просидели целую ночь, ломая голову, над тем, как совместить две общественные системы. Это было очень трудно.

Например, поначалу Запад не хотел признавать восточногерманские дипломы! Понимаете, чем это пахло? Восточные немцы потеряли бы свое достоинство!

Еще одной важной задачей, которая стояла перед нами, было трансформирование экономики. Надо сказать, что сравнивать эффективность экономики ГДР и ФРГ на тот момент было нельзя: они были как боксеры разных весовых категорий. К последним годам существования ГДР обменные курс был таков: за 20 восточногерманских марок давали только одну западную. Когда вечером граждане ГДР включали телевизор и смотрели западногерманское телевидение, то попадали в совершенно другую, процветающую страну и мечтали жить также.

– Все ли из задуманного вами для объединения Германии получилось?

– Конечно, не все процедуры проходили у нас гладко, в том числе и приватизация. Многие заявили о реституции. Они говорили: мы хотим вернуть дом, где прожили пять поколений наших предков. Но ведь в этом доме уже прожило три поколения новых хозяев! До сих пор 50% заявивших о реституции ждут решения по своим вопросам.

С другой стороны, нам удалось избежать высокой инфляции. А при объединении с ФРГ мы добились того, чтобы восточные немцы отдавали за одну западногерманскую марку всего две восточногерманские.

И нам, конечно, очень повезло в том, что в отличие от других государств при объединении с ФРГ мы автоматически стали членами Евросоюза. А с учетом того, что мы вошли в него еще до массового расширения на Восток, поначалу до 60% дотаций ЕС шло в Восточную Германию.

Отмечу, что последний парламент ГДР был, пожалуй, самым эффективным за всю ее историю: за 5,5 месяцев мы разработали 96 законопроектов. Я работал с семи часов утра до двух часов ночи почти каждый день. Питался практически одним кофе и сигаретами. Когда я стал политиком осенью 89-го, весил 65 кг, а через год от меня остался 51 кг. В этом, кстати, различие между мной и Гельмутом Колем (канцлером ФРГ, при котором произошло объединение Германии. – Авт.): при стрессе он наедался до отвала (смеется. – Авт.).

– Но почему вы так спешили с воссоединением Германии, которое состоялось в конце 90-го? Почему ваше правительство вместо того, чтобы спокойно все подготовить за несколько лет решило все сделать меньше, чем за полгода?

– А что, мы плохо подготовили воссоединение Германии? Мы все сделали хорошо. Единственное, в чем мы ошиблись, – мы не думали, что процессы трансформации будут такими тяжелыми.

Планировалось, что при вступлении ГДР в состав ФРГ Восточной Германии на протяжении четырех лет будет оказана помощь в 120 млрд западногерманских марок. Но на практике Восточная Германия в первые годы после воссоединения получала в виде субсидий около 150 млрд марок ежегодно! Теперь помощь восточногерманским землям, конечно, значительно уменьшилась, но она будет продолжаться еще до 2019 года.

А тот быстрый темп, который мы взяли при объединении с ФРГ, объясняется легко. В мае 90-го министр иностранных дел СССР Эдуард Шеварнадзе (а объединение Германии могло произойти только с согласия Советского Союза) мне сказал: вам надо спешить, я не знаю, как долго будет продолжаться благоприятная для вас обстановка. И знаете, я очень рад, что использовал то время: не знаю, как бы мы потом договаривались с каждой в отдельности из 15 бывших советских республик.

– Для воссоединения Германии требовалось только согласие СССР?

– Нет, требовалось согласие всех четырех держав-победительниц, которые разделили между собой послевоенную Германию на зоны оккупации. Внешнеполитический договор «2+4» (ФРГ и ГДР с одной стороны, СССР, США, Великобритания и Франция с другой) был подписан в том же 90-м году. На начальном этапе подготовки договора в «четверке» по нему не было единого мнения. Если США с самого начала процесса воссоединения Германии выступали только за, а Франция подходила к этому вопросу более осторожно, то премьер-министр Великобритании Маргарет Тэтчер была резко против. Во-первых, она представляла поколение тех, кто пережил войну, и поэтому относилась к немцам плохо. Во-вторых, Тэтчер боялась, что после объединения единое германское государство может захватить гегемонию в Европе. Кроме того, она понимала, что с воссоединением немцев центр Европы переместиться дальше на Восток, и Великобритания останется немного в стороне. Но, к счастью, ее согласие нам удалось получить.

Для СССР же подписание договора было самым сложным решением, т.к. оно означало, что ему нужно было расстаться с огромной территорией влияния. Мой первый разговор с министром иностранных дел СССР Шеварнадзе был очень трудным. Он практически сразу сказал, что в 41-м погиб его старший брат, и я почувствовал себя виноватым. Но потом, как я уже и говорил, Шеварнадзе нам очень помог.

– Почему вы защищаете нас? – спросил я у него как-то.

– Потому, что вам очень повредил другой грузин, – ответил он, намекая на роль Сталина в разделе Германии.

Когда я был маленьким, то вместе с моей очень религиозной бабушкой каждое воскресенье учил религиозную песенку. Однажды, заучивая слова, я спросил у нее: что такое милосердие? «Вырастешь – узнаешь», – ответила она. И вот уже в очень зрелом возрасте при подписании договора державами-победительницами я это понял.

– Как сегодня вы оцениваете события двадцатилетней давности?

– Я не жалею о том, что на современной политической карте мира нет ГДР. Но меня раздражает то, что сегодня в Германии широко празднуют 60-летие Конституции ФРГ, и никто не вспоминает о ГДР. А ведь восточным немцам было сложнее после войны налаживать жить и восстанавливать экономику – в отличие от ФРГ на помощь по плану Маршалла они рассчитывать не могли. А в целом можно сказать, что нам, немцам, повезло, что в конце 80-х в живых еще было поколение, которое помнило единую Германию и стремилось объединиться.