Вячеслав Тихонов: «На вопрос, какое у меня звание, я сказал — штандартенфюрер»

В четверг, 4 декабря, в Москве на 82-м году жизни скончался актер Вячеслав Тихонов. Предлагаем вашему вниманию одно из последних интервью актера. В нем Вячеслав Тихонов рассказал, как готовился съесть секретное письмо и что ему предрекла баба Ванга.

— Это правда, что когда вы, 17-летний, не поступили во ВГИК, при всех горько заплакали?

— Ну нет, все это байки. Ничего я горько не плакал, хотя, конечно же, горевал. Ну что делать — не приняли? «Не фотогеничное, — сказали, — лицо».

— Такое лицо — и не фотогеничное? Не знаю, тоже ли это байки, но говорят, что директор «Мосфильма» — знаменитый режиссер Пырьев — считал вас неславянином и в мосфильмовских картинах задействовать не спешил...

— Дело в том, что Пырьев был тогда в кинематографе очень большой величиной, и когда на студии шли пробы на какую-либо роль, Пырьеву обязательно демонстрировали материал, и он или утверждал актеров, или не утверждал. Да, действительно, когда ему показывали меня, он говорил: «У Тихонова лицо не русское, он то ли армянин, то ли азербайджанец — не надо его снимать», и меня не утверждали.

— Хм, а сами-то вы понимали, что чертовски красивы?

— Я? (Удивленно). Да никогда в жизни! Мне, наоборот, это мешало, потому что когда приглашали на какую-то роль и фотографировали, потом, как правило, шли на попятную: «Извините, но нам нужно лицо попроще — рабочее».

— Как же такого интеллигентного человека, как вы, взяли на главную роль колхозного тракториста в картине «Дело было в Пенькове»?

—Не взяли — в том-то и дело: была проба, но художественный совет не утвердил. По тем же соображениям — не фотогеничное лицо. «Играть предстоит деревенского парня, а внешне Тихонов городской» — ну и выбрали другого актера.

— Кого?

— Моего друга, с которым мы вместе и за партой во ВГИКе сидели, и снимались, и крепко дружили, — Сережу Гурзо. Режиссер Станислав Ростоцкий позвонил и сказал: «Слав, ну не утвердил тебя худсовет, ну что теперь делать? Давай подождем — я буду следующую картину снимать, и тогда мы уж точно с тобой встретимся, что-нибудь для тебя найду».

Грустно, конечно, мне было — я ведь уже сжился с ролью Матвея, да и похож он был на ребят, с которыми и в ремесленном дружил, и потом.

Прошло между тем пару недель, и вдруг неожиданно позвонили со студии: «Тихонов, завтра ждем — грим, костюмы...». Я робко: «А в чем дело? Что-то произошло?». — «Ничего, будешь сниматься».

Оказалось, Ростоцкий уперся, пошел в пресловутый художественный совет, который все на свете решал, и заявил: «Буду снимать только Тихонова». Ему возражают: «Ну какой же он деревенский парень? Внешность не подходящая — загубишь картину», а он ни в какую и настоял на моей кандидатуре.

В первые же дни он пытался с моим лицом что-то сделать. «Давай все упростим», — говорил, а как упростить, если я даже не гримируюсь? «Нет, нет, давай поработаем. Гляди, у тебя тут (показывает на переносицу. — Д. Г.), сросшиеся брови — не надо их, в деревне таких не бывает. Теперь нос: у-у-у, какой нос — давай-ка его подтянем».

Стали в гримерном цехе всякими приспособлениями тянуть, сфотографировали, показали. Ростоцкий расстроился: «Ой, нет, не надо, тупеет лицо. Ладно, какая уж есть у тебя внешность, с такой и будем сниматься».

— Вы говорите о гриме, а это правда, что, пробуясь на роль Штирлица, приклеили себе гитлеровские усики?

— Понимаешь, когда Лиознова меня пригласила, я начал думать, каким же он может быть, Штирлиц, если столько лет в самом логове Рейха находится. Все они тогда, в то время, как я прикидывал, пытались походить на фюрера, поэтому прицепил маленькие усики, но когда показал эту фотопробу Лиозновой, она сказала: «Не надо, сними их, оставайся самим собой. Все равно будут знать, что это Тихонов».

«НАД АНЕКДОТАМИ ПРО ШТИРЛИЦА Я НЕ СМЕЯЛСЯ»

— Мне рассказывали, что когда ваш фильм посмотрел Брежнев, он заплакал и дал указание срочно найти Исаева, чтобы присвоить ему звание Героя Советского Союза. Когда же ему сказали, что Исаева нет, это персонаж вымышленный, Леонид Ильич якобы распорядился: «Тогда наградите Звездой Тихонова»...

— (Улыбается). Все это не более чем легенды, которые окутали нашу картину впоследствии.

— Но подождите: заплакал Леонид Ильич, когда кино посмотрел?

— Не знаю, при этом я не присутствовал.

— А сами-то с ним встречались?

— Лично — нет, хотя домой он мне звонил и мы беседовали по телефону. Он даже сказал, что с удовольствием вручил бы Звезду Героя мне лично, однако: «Вы этой награды достойны, но, к сожалению, я уезжаю на отдых, очень устал», — начал мне Брежнев жаловаться. «Леонид Ильич, — я ответил, — я вот встречал вас на трассе, по пути на охоту, так ехали вы очень быстро. Нельзя так, надо поосторожнее». Он рассмеялся — видимо расценил, что хвалю его как водителя...

— После «17 мгновений весны» разведчики вас, наверное, особенно зауважали?

— А они ко мне и раньше относились неплохо. Еще до Штирлица мы с Ией Саввиной поехали в Чили: она — с «Дамой с собачкой», а я — с «Оптимистической трагедией». С Чили в то время дипломатических отношений у нас не было, и накануне отъезда меня вызвал к себе один большой руководитель.

«Первая остановка, — сказал, — будет у вас в Буэнос-Айресе, там вас будут встречать, и у меня просьба: передайте, пожалуйста» — и протянул мне конверт, обычный конверт. Я: «Хорошо, с удовольствием», — понял, что мне дают задание передать конверт.

Этот человек между тем продолжал: «Знаете, я должен сказать вам, что в чужие руки это письмо попасть не должно». Тут уж я внутренне напрягся: «Постараюсь, конечно же, постараюсь». — «Да-да, в крайнем случае вы его съешьте», — очень торжественно и серьезно произнес он.

Я недоуменно ответил: «Вы знаете, я никогда бумагу не ел», а он: «Не волнуйтесь, я научу. Это очень просто: когда почувствуете опасность, пойдите в туалет, разорвите конверт на мелкие кусочки и проглотите. Водичкой из рукомойника запьете — и все будет нормально». Таким вот напутствием он меня проводил.

— И что, вы твердо решили в случае чего съесть конверт?

— В самолете я был, разумеется, взволнован и постоянно смотрел по сторонам: не пора ли уже идти в туалет. Ну, слава Богу, долетели, нас встретили замечательные наши посольские ребята — какие-то огромные, надежные, с юмором. Когда они ко мне подошли, я попытался (будучи опять-таки человеком неопытным) сказать, чтобы никто по губам не понял: «У меня к вам письмо». Они: «Чего-чего? Письмо? А-а-а, давай». Я: «Как давай? Прямо здесь?». — «Да-да, не переживай». А они же посольские, у них защита дипломатическая...

Я одному товарищу это письмо отдал, он взял, посмотрел, сказал: «Хорошо, спасибо» — и спокойно, на виду у всех, спрятал в карман. Мне на душе полегчало — дальше я полетел, понимая, что есть в туалете бумагу уже не придется.

— Вячеслав Васильевич, о Штирлице народ сложил множество анекдотов, а какой ваш самый любимый?

— Ой, Дима, не знаю... Мне их рассказывали, я терпеливо выслушивал: «Да-да, интересно»...

Рассказчики смеялись, а я, честно говоря, не очень. Много подобных смешилок было и про Чапаева, и про Петьку, но, по-моему, большой ценности в таком, так сказать, творчестве нет. Поверь, Дима, глупости это... Анекдоты — они все-таки и есть анекдоты, а «17 мгновений весны» в анекдот не вписываются — серьезная была работа.

«Я СКАЗАЛ: «БАБА ВАНГА, Я ПРИВЕЗ ВАМ ПОДАРОК. ЭТО ЛЕКАРСТВО» — И ПРОТЯНУЛ ЕЙ БУТЫЛКУ ВОДКИ»

— Вы были, я считаю, едва ли не самым популярным артистом за всю историю советского кинематографа...

— Ну, нет, Димочка, не надо...

— Поверьте, это не дежурный комплимент, мне действительно трудно кого-то поставить рядом. Как эту всенародную любовь вы ощущали?

— Да никак — мимо она шла. После «17 мгновений» я снимался у Игоря Гостева в картинах «Фронт без флангов», «Фронт за линией фронта» и «Фронт в тылу врага» по книге «Мы вернемся», которую написал все тот же Цвигун.

Когда мне стали предлагать в этих картинах участвовать, я было отказался. Снова война — зачем? Не хотелось, и потом, в отличие от Штирлица роль Млынского не очень была убедительной. Я соскочил, но ко мне пришел человек в штатском и очень вежливо произнес: «Вячеслав Васильевич, Семен Кузьмич Цвигун просил вас, прежде чем отказываться, подумать».

— А то хуже будет, да?

— Не знаю, этого он не сказал, но я понял, что дальше отказываться и некрасиво, и в дальнейшем могут быть сложности. Поэтому и согласился, к тому же накануне у меня была встреча с прорицательницей Вангой.

Будучи с творческими встречами в Болгарии, Юлиан Семенов, Татьяна Лиознова и я узнали, что есть вот такая Ванга, и нам захотелось на нее посмотреть. Отправились черт-те куда на границу с Грецией и Югославией, приехали рано утром и увидели столпотворение машин и людей, которые прибыли из разных стран, чтобы попасть к этой женщине и что-то выяснить.

Ну мы же не можем лезть без очереди, но когда ей сказали, что приехали гости из Советского Союза, баба Ванга, как ее все называли, пообещала: «Я их приму» — и приняла. У нее была переводчица (может, племянница — я не знаю, знакомы мы не были), так вот, она вышла из комнаты, где прорицательница находилась, и сказала: «Ванга просит войти человека, у которого цветочное имя». Я: «Юлиан, иди, наверное, ты», и он пошел.

Через некоторое время вышел оттуда совершенно другим человеком — немножечко был не в себе, о чем-то внутренне размышлял и в глубине души что-то, как мне показалось, решал. Я спросил: «Юлик, ну что? Что тебе Ванга открыла?». Он в ответ: «Слава, понять могу все, но откуда она узнала, что далеко в Москве в моей «волге» не работают в одном колесе тормоза, ума не приложу». Я удивился: «А как это прозвучало?». — «Да вот так: «Бойтесь в своей машине правого колеса».

— Вам что-то она предрекла?

— (С наигранной обидой, но мягко). Вот видишь, какой ты — я к этому еще не подошел.

— Ну все, больше перебивать вас не буду — вот зарекаюсь...

— Да нет, пожалуйста, — ты ведь руководишь парадом.

— Вы на меня так сейчас посмотрели — ну прямо как Штирлиц на Мюллера...

— А знаешь, однажды я понял, как трудно играть, когда у тебя нет глаз. Несколько лет назад я снимался в картине Сергея Урсуляка «Сочинение к Дню Победы».

— Ну да, с Олегом Ефремовым и Михаилом Ульяновым — блестящее трио!

— Я играл Левку Маргулиса, слепого летчика-ветерана, который потерял после войны зрение и приехал к своим друзьям на праздник, и вот там мне было очень трудно — не хватало взгляда, работы глаз, которые все-таки зеркало души.

...Следующей к Ванге пошла Лиознова — вошла серьезная и серьезная вышла. Села, мы смотрим на нее в надежде, что сейчас что-то расскажет, — нет, ничего, молчит. Ну, мы не стали ее тормошить: не хочет женщина — не надо.

Чувствую, моя пришла очередь, нервы уже немножечко напряглись... Все-таки одно дело — знать, что есть такая предсказательница Ванга, а другое — услышать, что она сейчас обо мне скажет. Признаюсь: стало даже страшновато.

В моем портфеле была бутылка водки (мы все, когда ездили за границу, обязательно возили с собой буханку черного хлеба, потому что посольские работники по нему тосковали, и на презент пару бутылок беленькой — и вот одна у меня осталась). Вспомнил о ней и подумал: «Вот оно, мое спасение».

Когда позвали, вытащил эту бутылку дрожащей рукой, вошел... Смотрю, сидит женщина, один глаз заплыл, и я, словно она глухая, вдруг отчего-то громко сказал ей: «Баба Ванга, я привез вам подарок. Это лекарство, и если вы заболеете, немножко попробуете — и оно вам поможет». Она совершенно спокойно нашла незрячими глазами эту бутылку, поставила где-то под стол у ног, и начали мы разговаривать.

Почему я об этом вспомнил, почему этой темы коснулся? Когда уходил, она опять же, не видя меня, сказала: «Вам предстоят военные роли».

Я обрадовался: Боже мой, буду что-то играть, значит, жизнь будет продолжаться, и с этим ушел, но главное, она оказалась права. После этого девять лет я «воевал» в этих трех двухсерийных «Фронтах», девять лет ходил в военной форме, играя майора Млынского, затем полковника Млынского и так далее.

«ОЧЕНЬ ТРУДНО СМОТРЕТЬ, КОГДА С ЭКРАНА В ТЕБЯ ЦЕЛЯТСЯ»

— Вячеслав Васильевич, признайтесь, поклонницы сильно одолевали?

— Меня? Да нет, я как-то этого не ощущал.

— Но письма от женщин, любовные признания приходили?

— Писем, вообще, было много, но ничего такого, чтобы это как-то мешало мне в жизни или отвлекало от любимой работы.

— В Советском Союзе слов «секс-символ» не употребляли, а вы понимали, что были реальным секс-символом нескольких поколений?

— Не знаю, не знаю, и до сих пор не совсем в это определение «секс-символ» верю. Извини, Димочка, но в этом вопросе помочь тебе никак не смогу. Я никогда к этому серьезно не относился, и сейчас, когда про кого-то так пишут... У нас вообще много секс-символов появилось...

— Актеров мало, секс-символов много...

— (Улыбается).

— Вячеслав Васильевич, а это правда, что недавно вы перенесли инфаркт?

— Что-то такое да, было... Наверное, инфаркт, но, слава Богу, прошло вскользь. Ночью на даче стало мне плохо с сердцем, а здесь неподалеку военный госпиталь, и зять Николай сразу туда повез.

Госпиталь, повторяю, военный, ну и стали там первым делом заполнять карточку. Я сижу — хоть бы дали чего-то выпить или кольнули, чтобы убрать эту ноющую боль в груди, но нет — первым делом офицер-медик в белом халате уселся под лампой заполнять бумагу. «Фамилия?» — спрашивает. — «Тихонов». — «Имя-отчество?». — «Вячеслав Васильевич», — вяло так отвечаю, понимая, что все это пустая формальность. Следующий его вопрос: «Звание?», а звание у меня какое? Ну я и сказал: «Штандартенфюрер».

— СС...

— Нет, «СС» не добавлял — просто штандартенфюрер. Он из-под лампы своей вылез, посмотрел на меня, засмущался: «Ой, извините, я вас не узнал».

— Насколько я понимаю, особых богатств вы не нажили...

— Богатств? (Улыбается). Твоя память — это мое богатство, Украина, где я много работал и где обо мне до сих пор по-доброму помнят, — тоже, а остальное что? Ерунда...

— У вас нет сожаления, что, если бы играли свои лучшие роли сейчас, намного больше бы заработали, лучше бы жили?

— Если повернуть время вспять и сдвинуть историю нашего славного синематографа немножко вперед, может быть, но опять-таки я на это внимания не обращаю. Мне очень жалко людей, которые богаты и сверхбогаты. Как они называются? Олигархи, миллиардеры? Я им сочувствую. Ставишь себя иногда на их место и думаешь: «Ну вот был бы у меня, допустим, миллион долларов, и зачем? Пенсии мне хватает, есть дочь, внуки...».

Нынешним звездам я не сочувствую — им труднее, очевидно, живется, хочется больше и больше. Покупают для пиара или чего-то еще всякие ненужные вещи, но мне это ни к чему.

— Я вам задам последний вопрос: если сегодня вас пригласят сняться в кино, на какую роль согласились бы, не задумываясь?

— Это смотря что предложат — надо еще почитать сценарий, узнать, кто его написал.

— То есть теоретически все возможно?

— Ну, если снимать взялся бы Ростоцкий или Бондарчук (царствие им обоим небесное!), я бы, конечно, не стал сценарий читать, но сейчас другой кинематограф, и в картинах, которыми нас порой мучает телевидение, я для себя роли не вижу. Наверное, пришло время других фильмов, другой на дворе век, и молодежь уже смотрит, как друг за другом гонятся, как стреляют, душат и убивают, — повсюду кровь и насилие. Мешает это невообразимо — очень трудно смотреть, когда с экрана в тебя целятся.

Мы делали фильмы для того, чтобы люди, посмотрев их, понимали, как хорошо, как прекрасно на свете жить, а сейчас, наоборот, страшно после таких картин становится. Господи, не дай Бог к кому-то залезут в дом, кого-то похитят, убьют... Дима, ну разве это искусство?