Время second hand (конец красного человека)

Наша соотечественница Светлана Алексиевич, известная во многих странах мира, где широко издаются и увенчиваются почетнейшими премиями ее неординарные, талантливые книги, сейчас завершает работу над новым документально-художественным романом о современной Беларуси.

Называется роман «Время second hand (конец красного человека)».

Светлана Александровна любезно предоставила нам для публикации фрагмент книги, посвященный трагическим событиям 19 декабря 2010 года, когда власти устроили в самом центре Минска форменное побоище — расправу над мирными гражданами, требовавшими справедливых, честных выборов в стране.

Писательница ставит вопрос шире: почему так быстро возрождается у нас сталинская машина и как мы по капле выдавливаем из себя красного человека?

Хроника событий

19 декабря в Беларуси состоялись президентские выборы. Честных выборов никто не ожидал, результат был заранее известен: победит президент Лукашенко, который правит страной уже 16 лет. В мировой прессе над ним смеются, но собственный народ оказался у него в заложниках. Последний диктатор Европы... Он не скрывает своих симпатий к Гитлеру, того тоже долго не принимали всерьез и называли “капральчиком” и “богемским ефрейтором”.

Вечером на Октябрьскую площадь (главная площадь Минска) вышли десятки тысяч людей, протестуя против недемократических выборов. Демонстранты требовали провести новые выборы без Лукашенко. Мирная акция протеста, переместившаяся на площадь к Дому правительства, была жестоко подавлена спецназом и ОМОНом.

Всего было арестовано 700 демонстрантов, среди них — семь экс-кандидатов в президенты, на которых еще распространялась неприкосновенность...

После выборов белорусские спецслужбы трудятся день и ночь. По всей стране начались политические репрессии: аресты, допросы, обыски на квартирах, в редакциях оппозиционных газет и офисах правозащитных организаций, изъятие компьютеров и другой оргтехники. Многим из тех, кто сидит в тюрьме на Окрестино и в изоляторе КГБ, грозит от 4 до 15 лет тюрьмы за “организацию массовых беспорядков” и “попытку государственного переворота” (так сегодня белорусская власть классифицирует участие в мирной акции протеста). Опасаясь преследований и укрепления диктатуры, сотни людей бегут из страны...

По газетным публикациям. Декабрь—март 2010—2011 гг.

Таня Кулешова — студентка, 21 год

«...шли весело, шли несерьезно»

— Фамилию я называю не свою, а моей бабушки. Я боюсь... конечно... Все ждут каких-то героев, а я не героиня. Я не была к этому готова. В тюрьме я думала только о маме, о том, что у нее больное сердце. Что будет с ней? Пусть мы победим, об этом напишут в учебниках истории... А слезы наших близких? Их страдания? Идеи — сильнейшая вещь, страшная, это сила нематериальная, ее нельзя взвесить. Нет веса... это другая материя... Что-то становится важнее, чем мама. Тебе надо выбирать. А ты не готова... Теперь я знаю, что такое войти в свою комнату, когда кагэбисты покопались в твоих вещах, книгах... прочли твой дневник... (Молчит.) Собиралась сегодня к вам, и в это время позвонила моя мама, я сказала ей, что встречаюсь с известной писательницей, она стала плакать: “Молчи. Ничего не рассказывай”. Поддерживают меня незнакомые люди, а родные, близкие — нет. Но они любят меня...

Перед митингом... Собирались вечером в общежитии и спорили. О жизни и на эту тему: кто идет на митинг — кто не идет? Вспомнить, да? О чем говорили? Примерно так...

— Пойдешь?

— Не пойду. Отчислят из института и забреют в армию. Буду бегать с автоматом.

— А меня, если выгонят, отец сразу выдаст замуж.

— Хватит болтать, пора что-то делать. Если все будут бояться...

— Ты хочешь, чтобы я стал Че Геварой? (Это слова моего уже бывшего бойфренда, я о нем тоже расскажу.)

— Глоток свободы...

— Я пойду, потому что надоело жить при диктатуре. Держат нас за быдло без мозгов.

— Ну, а я не герой. Хочу учиться, книжки читать.

— Анекдот про “совка”: злой как собака, а молчит как рыба.

— Я маленький человек, от меня ничего не зависит. Я никогда не хожу на выборы.

— Я революционер... я пойду... Революция — кайф!

— Какие у тебя революционные идеалы? Новое светлое будущее — капитализм? Да здравствует латиноамериканская революция!

— В шестнадцать лет я осуждал родителей, они все время чего-то боялись, потому что у папы карьера. Я думал: они тупые, а мы — крутизна такая! Мы выйдем! Мы скажем! Теперь я такой же, как они, конформист. Настоящий конформист. Согласно теории Дарвина, выживают не сильные, а наиболее приспособленные к среде обитания. Выживает посредственность и продолжает род.

— Пойти туда — значит быть дураком, не пойти — еще хуже.

— Кто вам, тупым баранам, сказал, что революция — это прогресс. Я — за эволюцию.

— Мне что “белые”, что “красные”... Все пофиг!

— Я — революционер...

— Бесполезно! Приедут военные машины с бритоголовыми ребятами, и ты получишь по башке дубинкой, вот и все. Власть должна быть железной.

— Пошел он на х...й, товарищ маузер. Я никому не обещал быть революционером. Хочу закончить институт и начать свой бизнес.

— Взрыв мозга!

— Страх — это болезнь...

Шли весело, шли несерьезно. Много смеялись, пели песни. Все жутко нравились друг другу. Очень приподнятое было настроение. Кто с плакатом идет, кто с гитарой. Друзья звонили нам на мобильники и сообщали, что пишут в интернете. Мы были в курсе... Так узнали: дворы в центре города забиты военной техникой с солдатами и милицией. К городу подтянули войска... В это верилось и не верилось, настроение колебалось, но страха никакого не было. Вдруг страх исчез. Ну во-первых, вон сколько людей... Десятки тысяч! Самые разные люди. Никогда нас не было так много. Я не помню... А во-вторых, мы у себя дома. В конце концов, это наш город. Наша страна. В Kонституции записаны наши права: свобода собраний, митингов, демонстраций, шествий... Свобода слова... Есть законы! Первое непуганое поколение. Небитое. Нестреляное. А если посадят на 15 суток? Подумаешь! Будет о чем написать в ЖЖ. Пусть власть не думает, что мы стадо, которое слепо идет за пастухом! Вместо мозгов у нас телевизор.

На всякий случай у меня была с собой кружка, потому что я уже знала: в тюремной камере одна кружка на десять человек. Еще положила в рюкзак теплый свитер и два яблока. Шли и фотографировали друг друга, чтобы запомнить этот день. В рождественских масках, со смешными заячьими ушками, которые светились... Китайские такие игрушки. Рождество вот-вот... Падал снег... Какая же красотень! Пьяных не видела ни одного. Если у кого-нибудь появлялась в руках банка пива, ее тут же отбирали и выливали. На крыше одного дома заметили человека: “Снайпер! Снайпер!” Все развеселились. Ему махали: “Давай к нам! Прыгай!” Прикольно так. Раньше у меня апатия была к политике, я никогда не думала, что есть такие чувства и я смогу их испытать. Я такое переживала, только слушая музыку. Музыка — это для меня все, это вещь незаменимая.

Было безумно интересно. Со мной рядом шла женщина... Почему я не спросила у нее фамилию? Вы бы о ней написали. Я была занята другим — вокруг весело, все новое для меня. Эта женщина шла с сыном, ему на вид лет двенадцать. Школьник. Милицейский полковник ее увидел и обругал в мегафон чуть ли не матом, что она плохая мать. Сумасшедшая. А все стали ей и сыну аплодировать. Спонтанно получилось, никто не сговаривался. Это так важно... так важно знать... Потому что нам все время стыдно. У украинцев был Майдан, у грузин — “революция роз”. А над нами смеются: Минск — коммунистическая столица, последняя диктатура Европы. Теперь я живу с другим чувством: мы вышли. Не побоялись. Это главное... это самое главное...

Вот стоим: мы и они. Тут один народ, там другой. Это странно выглядело... Одни с плакатами и портретами, а другие — в боевом порядке и в полной экипировке, со щитами и дубинками. Стояли плечистые парни. Красавцы реальные! Ну как это они начнут нас бить? Меня бить? Мои ровесники, поклонники. Факт! Среди них есть знакомые мальчики из моей деревни, они, конечно, тут. У нас много кто уехал в Минск и служит в милиции: Колька Латушка, Алик Казначеев... Нормальные ребята. Такие же, как и мы, только с погонами. И они пойдут на нас? Не верилось... Ну никак... Смеялись, заигрывали с ними. Агитировали: “Что, ребята, будете с народом воевать?” А снег идет и идет. И тут... Ну вроде, как на параде...

Раздалась военная команда: “Рассекайте толпу! Держите строй!” Мозг не включался в реальность, не сразу... потому что такого не может быть... “Рассекайте толпу...” На какой-то момент тишина. И тут же грохот щитов... ритмичный грохот щитов... Они пошли... Шеренгами шли и стучали дубинками по щитам, так охотники гонят зверя. Добычу. Шли, шли и шли. Никогда я не видела такого количества военных, только по телевизору.

Я потом узнала от своих деревенских ребят... Их учат: “Самое страшное, если вы увидите в демонстрантах людей”. Натаскивают, как собак. (Молчит.) Крики... плач... Крики: “Бьют! Бьют!” Я увидела — бьют. Знаете, они с азартом били. С удовольствием. Я запомнила, что били с удовольствием... как будто на тренировке... Девчоночий визг: “Что ты делаешь, урод!” Высокий-высокий голос. Сорвался. Было так страшно, что я на какой-то момент закрыла глаза. На мне белая куртка, белая шапочка. Стою вся в белом.

«Мордой в снег, сука!»

Автозак... Чудо-машина. Я впервые ее там увидела. Это специальный фургон для перевозки заключенных. Все обшито сталью. “Мордой в снег, сука! Одно движение — убью!” Я лежу на асфальте... Я лежу не одна, все наши тут... пустота в голове... мыслей нет... Единственное реальное ощущение — холод. Пинками и дубинками нас поднимают и запихивают в автозаки. Больше всего достается ребятам, их стараются бить по промежности: “Ты по яйцам его бей, по яйцам! По е...лу!” “Бей в кость!” “Мочи их!” Били и по ходу дела философствовали: “П...ц вашей революции!”, “За сколько долларов ты продал Родину, гад?” Автозак два на пять метров рассчитан на 20 человек, сказали знающие люди, нас утрамбовали больше пятидесяти. Держитесь, сердечники и астматики! “В окна не смотреть! Головы вниз!” Мат... мат... Из-за нас, “придурков недоделанных”, которые “продались америкосам”, они сегодня не успели на футбол. Их целый день держали в крытых машинах. Под брезентом. Мочились в целлофановые пакеты и презервативы. Выскочили голодные, злые. Может, они сами по себе неплохие люди, но они работают палачами. Нормальные с виду ребята. Маленькие винтики системы. Бить — не бить, решают не они, но бьют они... Сначала бьют, а потом думают, а может, и не думают. (Молчит.) Долго куда-то ехали, то вперед, то разворачиваемся назад. Куда? Полная неизвестность. Когда открыли двери, на вопрос “Куда нас везут?” получили ответ: “В Куропаты” (место массовых захоронений жертв сталинских репрессий). Такие у них садистские шуточки. Нас долго возили по городу, потому что все тюрьмы были переполнены. Ночевали в автозаке. На улице 20 градусов ниже нуля, а мы в железном ящике. (Молчит.) Я должна их ненавидеть. А я никого не хочу ненавидеть. Я к этому не готова.

За ночь охрана несколько раз менялась. Лиц не помню, они в форме все одинаковые. А одного... Я его и сейчас узнала бы на улице, я узнала бы его по глазам. Не старый и не молодой, мужчина как мужчина, ничего особенного. Что он делал? Он распахивал двери автозака настежь и долго держал их открытыми, ему нравилось, когда мы начинали дрожать от холода. Все в курточках, сапоги дешевые, мех искусственный. Смотрел на нас и улыбался. У него не было такого приказа, он сам действовал. По своей инициативе. А другой милиционер сунул мне “сникерс”: “На, возьми. И чего ты поперлась на эту площадь?” Говорят, чтобы это понять, надо читать Солженицына. Когда я училась в школе, я брала в библиотеке “Архипелаг ГУЛАГ”, но он у меня тогда не пошел. Толстая и нудная книга. Страниц пятьдесят прочитала и бросила... Что-то далекое-далекое, как Троянская война. Сталин — истрепанная тема. Я, мои друзья — мы мало им интересовались...

Первое, что с тобой происходит в тюрьме... Из твоей сумочки вываливают на стол все вещи. Ощущение? Как будто тебя раздевают... И в буквальном смысле раздевают тоже: “Снять нижнее белье. Раздвинуть ноги на ширину плеч. Присесть”. Что они искали у меня в анусе? Обращались с нами как с зэками. “Лицом к стенке! Смотреть в пол!” Все время приказывали смотреть в пол. Им страшно не нравилось, когда смотришь в глаза: “Лицом к стенке! Я ска-а-за-а-л — лицом к стенке!” Всюду строем... И в туалет водили строем: “Построиться в колонну в затылок друг другу”. Чтобы все это выдержать, я поставила барьер: тут — мы, а тут — они. Допрос, следователь, показания... На допросе: “Ты должна написать: “Полностью признаю свою вину”...” — “А в чем я виновата?” — “Ты — что! Не понимаешь? Ты участвовала в массовых беспорядках...” — “Это была мирная акция протеста”.

Начинается прессуха: исключат из института, маму уволят с работы. Как она может работать учительницей, если у нее такая дочь? Мама! Я все время думала о маме... Они это поняли, и каждый допрос начинался со слов: “мама плачет”, “мама в больнице”. И опять: назови фамилии... Кто шел с тобой рядом? Кто раздавал листовки? Подпиши... назови... Обещают, что никто не будет об этом знать и сразу отпустят домой. Надо выбирать... “Я ничего вам не подпишу”. А ночами я плакала. Мама в больнице... (Молчит.) Предателем стать легко, потому что маму любишь... Не знаю, выдержала бы я еще месяц... Они смеялись: “Ну что, Зоя Космодемьянская?” Молодые ребята, веселые. (Молчит.) Мне страшно... Мы с ними ходим в одни магазины, сидим в одних кафе, ездим в одном метро. Всюду вместе. В обычной жизни нет четкой границы между “нами” и “ими”. Как их узнать? (Молчит.) Раньше я жила в добром мире, его уже нет, и его не будет.

Целый месяц в камере... За все это время ни разу не видели зеркала. У меня было маленькое, но оно после досмотра вещей исчезло из сумочки. И кошелек с деньгами пропал. Пить все время хотелось. Невыносимая жажда! Пить давали только во время еды, а в остальное время: “Пейте из туалета”. Ржут. Сами пьют фанту.

Мне казалось, что я никогда не напьюсь, на воле забью холодильник минералкой. Мы все вонючие... помыться негде... У кого-то нашелся маленький флакончик духов, передавали друг другу и нюхали. А где-то наши друзья пишут конспекты, сидят в библиотеке. Сдают зачеты. Вспоминалась почему-то всякая ерунда... Новое платье, которое я ни разу не надела... (Засмеялась.) Узнала, что радость приносит такая мелочь, как сахар и кусочек мыла. В камере на пять человек — 32 квадратных метра — нас сидело семнадцать. Надо было научиться жить на двух метрах. Особенно тяжело было ночью, дышать нечем. Долго не спали. Разговаривали. Первые дни о политике, а потом только о любви.

«...не хочется думать, что они делают это добровольно» (разговоры в камере)

“... все происходит по тому же сценарию... По кругу все вертится. Народ — это стадо. Стадо антилоп. А власть — львица. Львица выбирает из стада жертву и убивает ее. Остальные жуют себе траву, косясь на львицу, которая выбирает очередную жертву, все облегченно вздыхают, когда львица жертву завалит: “Не меня! Не меня! Можно жить дальше”.

“...я любила революцию в музее... Романтично была настроена. Играла в сказку. Меня никто не звал, я сама пошла на площадь. Интересно было увидеть, как революция делается. Получила за это дубинкой по мозгам и по почкам. На улицы вышла молодежь, это была “революция детей” — так ее назвали. Так теперь говорят. А родители наши остались дома. Сидели на кухнях и говорили о том, что мы пошли. Переживали. Им страшно, а у нас нет советских воспоминаний. Мы о коммунистах только в книжках читали, у нас страха не было. В Минске живет два миллиона человек, сколько нас вышло? Тысяч тридцать... А тех, кто смотрел, как мы шли, было больше: стояли на балконах, сигналили из машин, подбадривали: давайте, мол, ребята! Давайте! Всегда больше тех, кто сидит с банкой пива у телевизора. Так вот и все... Пока на улицах только мы, интеллигентные романтики, это не революция...”

“...думаете, что на страхе все держится? На милиции и дубинках? Ошибаетесь. Палач с жертвой может договориться. Это осталось у нас с коммунистических времен. Существует молчаливое согласие. Контракт. Большая сделка. Люди все понимают, но молчат. За это они хотят получать приличную зарплату, купить хотя бы подержанную “Ауди” и отдыхать в Турции. Попробуй заговори с ними о демократии, о правах человека... Китайская грамота! Те, кто жил в советское время, сразу начинают вспоминать: “Наши дети думали, что бананы растут в Москве. А посмотри, что сейчас... Сто сортов колбасы! Какая еще свобода нужна?” Многие и сегодня хотят в Советский Союз, но чтобы колбасы было навалом”.

“...а я случайно сюда попала... Оказалась на площади с друзьями за компанию, захотелось потусоваться среди плакатов и шариков. А если честно... мне один парень там понравился. На самом деле я безразличный зритель. Выбросила из головы всякую политику. Блин, надоела эта борьба добра и зла...”

“...пригнали нас в какой-то барак. Ночь стояли на ногах лицом к стенке. Утром: “На колени становись!” Стояли на коленях. Команда: “Встать! Руки вверх!” То руки за голову, то сто приседаний. То стоять на одной ноге... Зачем они это делали? Для чего? Спроси их — не ответят. Им разрешили... они почувствовали власть... Девчонок тошнило, в обморок падали. Первый раз вызвали на допрос, я смеялась следователю в лицо, пока он не сказал: “Я тебя сейчас, детка, оттрахаю во все дырки и брошу в камеру к уголовникам”. Я не читала Солженицына, и следователь, думаю, его не читал. Но мы все знали...”

“...мой следователь — образованный человек, окончил тот же университет, что и я. Выяснилось, что мы одни книжки любим: Акунин, Умберто Эко... “Откуда, — говорит он, — ты взялась на мою голову? Я занимался коррупционерами. Милое дело! С ними все понятно. А с вами...” Нехотя он делает свое дело, со стыдом, но делает. Таких тысячи, как он: чиновники, следователи, судьи. Одни бьют, другие врут в газетах, третьи арестовывают, выносят приговоры. Так мало нужно для запуска сталинской машины”.

“...в нашей семье хранится старая общая тетрадь. Дед написал для детей и внуков историю своей жизни. Рассказал, как пережил сталинское время. Его посадили в тюрьму и пытали: надевали противогаз на голову и перекрывали кислород. Раздевали и железным прутом или дверной ручкой в анус... Я училась в десятом классе, когда мама дала мне эту тетрадку: “Ты уже взрослая. Должна это знать”. А я не понимала — зачем?”

“...если вернутся лагеря, вертухаи найдутся. Да их будет навалом! Одного хорошо помню... Смотрю ему в глаза — нормальный парень, а у него пена изо рта. Как во сне они двигались, в трансе. Молотили налево-направо. Один мужчина упал, они накрыли его щитом и танцевали на нем. Амбалы... под два метра... 80 или 100 в каждом, их откармливают до боевого веса. ОМОН и спецназ — это специальные ребята... как опричники Ивана Грозного...

Не хочется думать, что они делают это добровольно, изо всех сил не хочется так думать. Из самых последних сил. Им кушать надо. Пацан... У него за плечами только школа и армия, а он получает больше университетского преподавателя. Потом... это будет, как всегда... это обязательно... Потом они будут говорить, что выполняли приказ, ничего не знали, они ни при чем. Они и сегодня находят тысячу оправданий: “А кто мою семью будет кормить?”, “Я давал присягу”, “Я же не мог выйти из строя, даже если б хотел”. С любым человеком можно это сделать. Во всяком случае, со многими...”

“...мне только двадцать лет. Как жить дальше? Мне кажется, что я выйду в город и буду бояться поднять глаза...”

«...это у вас там революция, а у нас советская власть»

Выпустили нас ночью. Журналисты, друзья — все ждали возле тюрьмы, а нас вывезли в автозаке и разбросали по окраинам города. Меня оставили где-то в Шабанах. Возле каких-то камней, возле новостроек. Реально было страшно. Постояла в растерянности и пошла на огни. Денег нет, мобильник давно разрядился. В кошельке лежала только квитанция, нам всем выдали такие квитанции, чтобы мы оплатили свое содержание в тюрьме. Это моя месячная стипендия... Даже не знаю... Мы с мамой еле перебиваемся с деньгами. Папа умер, когда я училась в шестом классе, мне было 12 лет. Отчим свою зарплату пропивает-прогуливает благополучно. Алкаш. Я его ненавижу, он испортил нам с мамой жизнь. Я постоянно стараюсь подработать: разношу по почтовым ящикам всяческие рекламки, летом фруктами с лотка торгую или мороженым.

Шла с этими мыслями... Какие-то собаки бегали... людей нигде не видно... Жутко обрадовалась, когда возле меня остановилось такси. Назвала адрес своего общежития, но говорю: “У меня денег нет”. Таксист почему-то сразу догадался: “А-а-а “декабристка” (арестовали нас в декабре). Садись. Уже одну такую подобрал и отвез домой. И чего это вас ночью выпускают?” Вез и учил уму-разуму: “Дурь все это! Дурь! Я в девяносто первом учился в Москве и тоже бегал на демонстрации. Нас было больше, чем вас. Мы победили. Мечтали, что каждый откроет фирму и станет богатым.

И — что? При коммунистах я работал инженером, а сейчас баранку кручу. Одних сволочей прогнали, другие пришли. Черные, серые, оранжевые, — все они одинаковые. У нас власть любого человека портит. Я — реалист. Верю только в себя и в свою семью. Пока очередные идиоты устраивают очередную революцию, я вкалываю. В этом месяце надо дочкам на куртки заработать, а в следующем — жене на сапоги. Ты — девчонка красивая. Найди хорошего парня и выходи лучше замуж”. Въехали в город. Музыка. Смех. Парочки целуются. Город жил, как будто нас не было.

Я очень хотела поговорить со своим другом. Не могла дождаться. Мы уже три года были вместе. Строили планы. (Молчит.) Он обещал мне, что будет на митинге, но не пришел. Я ждала объяснений. Ну вот, явился — не запылился. Прибежал. Девочки оставили нас вдвоем в комнате. Какие объяснения?! Смешно! Я, оказывается, “просто дура”, “яркий экземпляр”, “наивная революционерка”. Он меня предупреждал — забыла? Он меня учил, что нерационально париться о вещах, на которые не можешь повлиять. Есть такая позиция — жить ради других, но ему она не близка, он не хочет умирать на баррикаде. Не его это призвание. У него главная цель — карьера. Он хочет много денег. Дом с бассейном. Надо жить и улыбаться.

Сегодня столько возможностей... глаза разбегаются... Можешь путешествовать по миру, офигенные круизы, но они стоят дорого, покупай хоть дворец, но он стоит дорого, можешь заказать в ресторане слонятину и черепаший суп... Только плати за все. Денежки! Денежки! Как учил нас преподаватель физики: “Дорогие студенты! Помните, что деньги решают все, даже дифференцированные уравнения”. Суровая правда жизни. (Молчит.) Ну, а идеалы? Ничего такого, выходит, нет? Может, вы мне что-нибудь подскажете? Вы же книги пишете... (Молчит.) Меня отчислили из института...

Взяла билет домой. В городе я скучаю по своей деревне. Правда, я не знаю, по какой деревне скучаю, наверное, я скучаю по своей “детской” деревне. По той деревне, где папа брал меня с собой, когда доставал из ульев тяжеленные рамки с медом. Сначала он окуривал их дымом, чтобы пчелы улетели и нас не жалили. Маленькая я была смешная... я думала, что пчелы это тоже птички... (Молчит.) Люблю ли я деревню сейчас? Живут тут, как раньше, из года в год. Копают лопатой картошку на своих огородах, ползают на коленках. Варят самогон. Вечером трезвого мужика не встретишь, они пьют каждый день. Голосуют за Лукашенко и жалеют о Советском Союзе.

О непобедимой Советской армии. В автобусе рядом со мной сел наш сосед. Пьяный. Говорил про политику: “Каждому уроду-демократу я сам бы морду набил. Мало вам дали. Ну честное слово! Стрелять таких надо. У меня б рука не дрогнула. Америка за все платит... Хиллари Клинтон... Но мы народ крепкий. Пережили перестройку, переживем и революцию. Я от одного умного человека слышал, что революцию придумали жиды”. Весь автобус его поддерживал: “Не было бы хуже, чем сейчас. Включишь телевизор — всюду бомбят, стреляют”.

Вот и дом. Открыла дверь. Мама сидела на кухне и чистила клубни георгин, они подмерзли и загнили в погребе, потому что капризные. Боятся мороза. Я стала помогать. Как в детстве. “Что там у вас в столице? — первый вопрос мамы. — По телевизору показали море людей, все кричали против власти. Божечка милый! Страх! Мы тут боялись, что война начнется: у одних сыновья в ОМОНе служат, у других — студенты, вышли на площадь и кричали. В газетах пишут, что это “террористы” и “бандиты”. Наши люди газетам верят. Это у вас там революция, а у нас советская власть”. В доме пахло валерьянкой.

Я узнала деревенские новости... За Юркой Шведом, фермером, ночью приехала машина и двое в штатском, как в тридцать седьмом за нашим дедом. Весь дом перерыли. Компьютер забрали. Уволили медсестру Аню Н. — она ездила в Минск на митинг, записалась в оппозиционную партию. У нее ребеночек маленький. Мужик напился и побил: оппозиционерка! А матери ребят, которые служат в минской милиции, хвастаются, что их сыновья большие премии получили. Привезли подарки. (Молчит.) Разделили народ на две половины... Я пошла в клуб на танцы, за весь вечер меня никто не пригласил танцевать. Потому что... террористка... Меня боялись...

«...он может превратиться в красный цвет»

Встретились случайно через год в поезде “Москва—Минск”. Все уже давно спали, а мы говорили.

— Учусь в Москве. Хожу на московские митинги с друзьями. Клева так! Мне нравятся лица людей, которые я вижу там. Я помню такие лица у нас, когда мы вышли на площадь в Минске, и я не узнавала свой город. Людей не узнавала. Это были другие люди. Скучаю по дому, сильно скучаю по дому.

Сяду в белорусский поезд и никогда не могу уснуть. Полусон... полуявь... То я в тюрьме, то в общежитии, то... Все вспоминается... Мужские и женские голоса...

“...ставили на растяжку, ноги заводили за голову...”

“...бьют, бьют, бьют, бьют...сапогами, ботинками, кроссовками...”

“...ты думаешь, что их учат только прыжкам с парашютом, десантироваться по канату с зависшего вертолета? Их учат по тем же учебникам, что и при Сталине...”

“...в школе нам говорили: “Читайте Бунина, Толстого, эти книги спасают людей”. У кого спросить: “Почему ничего этого не передается, а дверная ручка в анус и целлофановый пакет на голову — передается?”

“...им повысят зарплату в два-три раза... Боюсь, они будут стрелять...”

“...в армии я понял, что люблю оружие. Профессорский мальчик, выросший среди книг. Я хочу иметь пистолет. Красивая вещь! За сотни лет его хорошо приспособили к руке. Держать приятно. Мне нравилось бы его доставать, чистить. Смазывать. Люблю этот запах”.

“... как ты думаешь, революция будет?”

“...оранжевый — это цвет собачьей мочи на снегу. Но он может превратиться в красный...”

“...мы идем...”