Владимир Зельдин: «У меня ощущение, что война не кончилась»

Любимому многими артисту Владимиру Зельдину уже 96 лет. В это трудно поверить — он по-прежнему выходит на сцену, играет в пяти спектаклях, являясь примером того, как стареть красиво. И как жить достойно.

…В этой гримерке Владимир Зельдин прожил больше шестидесяти лет. Не изменив ни театру Российской армии, ни комнатушке № 107.

Мы стояли в дверях.

— Знаете, кто вот так же облокотился на этот косяк? — посмотрел на нас с любопытством Зельдин. — Анна Ахматова…

Большую сцену и прижизненный музей разделяют шагов десять, не больше. На круглом столе в холле лежит забытая кем-то адмиральская фуражка.

— Эту картину мне подарил Никас Сафронов, — он указал на выписанного кубиками и треугольниками Дон Кихота. — А портрет Есенина — Коля Дроздов. Икона тоже от него, привез из Ламанчи.

По коридору прошел забавный человек в трусах и майке. Остановился на секунду, заглянул в гримерку к Зельдину.

— Мы с вами завтра к Рязанову идем как зрители? Или надо что-то делать?

— Меня спеть попросили, Феденька, — сказал Зельдин и напел легкое: — Ля-ля-ля…

Мы узнали в забавном человеке Федора Чеханкова, прекрасного артиста.

— После вас петь смысла никакого, — приобнял он Зельдина. — Вашей славе Чарли Чаплин завидовал. И вашим гонорарам…

Живет Зельдин, в 1941-м прославившийся на всю страну фильмом «Свинарка и пастух», неподалеку от театра. Мы довезли его до подъезда. Попытались помочь выйти из машины, поддержать под локоток. Но Владимир Михайлович с необычайным проворством нашу помощь опередил. Взглянул лукаво:

— Старец вылез.

Поправил берет и откланялся.

Мы смотрели ему вслед и думали: много ли осталось еще лауреатов Сталинской премии? Многие ли выразятся церемонно, как Зельдин: «В кинематографе я не был давно»? Многие ли помнят, как играла «команда лейтенантов»?..

* * *

Зельдин обожает футбол и ЦСКА. Оговариваясь: «Слово «болельщик» не выношу. «Поклонник» — звучит гораздо лучше. Я и Коле Озерову об этом рассказывал…»

— Вы застали Озерова на корте?

— Мы познакомились, когда он был в расцвете теннисной карьеры. Всегда выходил в финал чемпионата СССР, там попадал на Бориса Новикова из Ленинграда. Тоже замечательный теннисист. Коля полноватый — но настолько подвижный! Темпераментный, эмоциональный — постоянно выигрывал! Я к нему на юбилеи приходил. Сидели вместе на «Кубке Кремля», Озерова уже привозили на коляске. Там ему и сказал: «Знаешь, Коля, мне не нравится слово «болельщик».

— Почему?

— Есть в нем что-то агрессивное. А спорт близок к искусству, театру. Так что я — поклонник ЦСКА. Помимо футбола люблю хоккей, теннис, фигурное катание, баскетбол. С Сашей Гомельским дружил, с братом его Женей знаком. Тоже интеллектуал, эрудированный человек. Приятно общаться.

— На стадион давно выбирались?

— Давно. Я мог бы найти время — но пугает агрессивность болельщиков. Драки, зажженные шашки, мат. В мое время они как-то ладили, хотя стадион «Динамо» был битком. Никто не устраивал мордобой. Я часто сидел рядом с писателями и артистами, которые болели за «Спартак». Вся Москва ехала на футбол. Люди висели на подножках трамвая. А сегодня — полупустые трибуны. Я чокнулся на одном пунктике.

— Каком?

— В футболе не хватает культуры. Игроки сами провоцируют скверные явления на стадионе. Не имеют они права апеллировать к судье. А то назначается пенальти — все бегут к арбитру. Безобразие! Игра должна быть чистой! Если футболист корчится от боли — нужно подойти к нему и подать руку, а не отворачиваться.

— С кем из людей театра можете говорить о футболе — и быть понятым?

— С Димой Назаровым из МХАТа. Народный артист, поклонник «Спартака». Я за этот клуб переживаю — из-за Никиты Симоняна, моего товарища. В нынешнем кризисе, думаю, больше игроки виноваты. А в ЦДКА у меня было много знакомых. Всю «команду лейтенантов» помню по фамилиям.

— Кого знали?

— Боброва, Федотова, Демина, Николаева, Соловьева, Прохорова, Кочеткова, Никанорова, Гринина… С Валей Николаевым и Юрой Нырковым как-то в одной телепередаче участвовали. Съемки проходили в «Арагви». Нырков в генеральском кителе пришел. Из хоккейного ЦСКА знаю Славу Фетисова и Владика Третьяка. Костя Локтев рядом со мной жил. Мне нравилось наблюдать за ним на льду — всегда с улыбкой. Это игра — он и играл. Такого у нас нынче не увидишь. Включил матч «Анжи» — «Спартак». Думаю: что ж за футбол?!

— Что не понравилось?

— Не понимал — это тренировка? Или уже играют? Во втором тайме оживились, а до этого невыносимо было смотреть. А вот от матча «Манчестер Сити» — «Блэкберн» получил удовольствие. Какой азарт! Какая энергетика! Или Гана.

— Что Гана?

— Эту команду на чемпионате мира забыть не могу. Помните, как проиграла Уругваю? Пенальти на последней минуте — забей, и ты в полуфинале. Черненький парень жахнул в перекладину. Этот прием, пенальти, должен быть стопроцентным голом. Никаких «мимо ворот», «выше»… Я бы сборную Ганы отвел в цирк.

— Боимся предположить зачем.

— Посмотрели бы — есть ли право на ошибку у циркача. Если ошибется — сломает шею. Потому у него все отработано. Так и на футбольном поле должно быть!

— А в вашем ЦДКА любимом были не дураки поддать.

— Да-да, начиная с Демина. Все пили. Я удивлялся — как можно так играть и пить? Собирались футболисты возле нашего театра, у них база была в Доме офицеров имени Фрунзе. Я с хоккеистами и футболистами дружил, но не во всем. Понимаете — я человек непьющий. И некурящий. Когда начиналась пьянка, разговор становился другим. Мне уже трудно было находить точки соприкосновения. Поэтому быстро прощался.

— Жаль.

— А так — я даже на автобусе с ЦДКА ездил на стадион. Застал Аркадьева-игрока. Отличный был футболист. В те годы все играли в длинных трусах, один Аркадьев выходил в коротких. У него ноги были очень красивые. Выделялся.

— Занятная подробность.

— Вы-то молодые, не помните, а у меня и сейчас перед глазами — как тогда проводили воскресенье. Для меня это был святой день. Мама давала бутылку молока, французскую булку за пять копеек — и я отправлялся на улицу Радищева. Там песчаное поле, деревянные скамейки, даже сеток не было на воротах. Но какой же был футбол!

— Сами играли?

— А как же! Еще в Твери, где прошло детство, набивали мяч тряпками, соломой. Как ни странно, он хорошо скакал. Были у нас и самодельные лыжи. Во дворе заливали каток. Мы росли неизбалованными, зато радовались каждому дню.

— Самый удивительный матч, который вы видели?

— Запамятовал, чем он закончился — но в том матче меня потряс Пеле. А еще то, какую охоту на него устроили. И подбили-таки, этого гениального игрока унесли на носилках. Бразильцев люблю. Они играют, а не бьют по ногам. Будь моя воля, я бы вообще отменил подкаты!

— Это мысль.

— Крамольная, конечно. Но игра стала бы интереснее. И очень бы подумал насчет офсайдов.

— Тоже отменить?

— Спорные не фиксировал бы. Голов было бы больше. А когда их нет — пустуют стадионы.

— В Дика Адвокаата верите?

— Рад бы — но не верится. Я считаю, что Россия — нефутбольная страна. Вот хоккей — наш вид спорта. А в футболе тягаться с грандами нам тяжеловато. Не хватает темперамента, эмоциональности. Слишком долго раскачиваемся. Пока русскому по заднице не дадут, он не зашевелится. Да и не вижу самородков, как Бобров, Стрельцов, Федотов…

— Аршавин вам интересен?

— Аршавин мне нравится. Очень хороший мальчишка. Но в «Зените», на мой взгляд, он играл сильнее, чем в «Арсенале». И Жирков в «Челси» совсем не тот, что в ЦСКА. Немножко потерялись они там.

Я вот не смог бы уйти в другой театр — даже если б был помоложе. Мне дороги стены, с которыми связано столько воспоминаний, люди, с которыми давно работаю. А были у нас успешные, талантливые режиссеры, но стоило им покинуть театр, — почему-то больше нигде не звучали. Ничего на новом месте не получалось.

* * *

— Вы, кажется, и с Анатолием Тарасовым общалась?

— Мы дружили. Встречались в Сандунах, там была лучшая парилка в Москве. Говорил мне: «Оставляю столько записей по хоккею, конспектов — и никому это не нужно…» Тарасов ко мне относился уважительно, но иронически.

Среди спортивных людей много тех, кто ходят в театр, кинематограф. Анатолий Владимирович — не исключение. Когда он уже не тренировал, мы частенько сидели вместе на хоккее. Нельзя таких людей забывать. Как и Виктора Тихонова. Я на юбилей к нему приходил, на Смоленскую. Сколько ему исполнилось — 70?

— 80.

— Время как летит. Видел его и на теннисе, в «Олимпийском». «Кубок Кремля» стараюсь не пропускать.

— С кем из сегодняшних футболистов с удовольствием познакомились бы?

— С Леонидом Слуцким. Он мне симпатичен. Сидит, качается, переживает… А еще хотел бы поговорить с Игорем Акинфеевым.

— О чем?

— Мне кажется, у Акинфеева случается головокружение. От успеха. И у меня такое было, когда сыграл в «Учителе танцев». Знаменитый режиссер Алексей Попов ко мне подошел: «Постарайся эту планку не уронить в других ролях, не позволь голове закружиться…»

Я вам говорил, что совсем не пью?

— Говорили. Неужели ни разу водку ни пробовали?

— Пробовал, конечно. Отрава! Отрава всё! Вот об этом сказал бы футболистам — не пейте. Я равняюсь на отца, который не признавал ни сигарет, ни алкоголя.

— Хоть кому-нибудь в виде исключения разрешали курить в своей гримерке?

— Нет! Даже Коле Крючкову не разрешал! Не только в гримерке, но и дома этого не позволяю. А водка, ребята, много замечательных актеров погубила. Вот Петя Алейников. У него была такая популярность, что не мог спокойно по улице пройти. Но приезжаем в Петрозаводск на съемки. Останавливаемся в гостинице. Администратор сразу в ресторан: «Умоляю, не наливайте Алейникову. Как бы ни просил — ни капли спиртного».

— Помогло?

— Нет. Бесполезно. Ему все равно в номер таскали водку. В чайнике! Алейникова боготворили, просто не могли ему отказать. Или привозят нас на военный аэродром. Ставят свет, вот-вот съемка начнется, все переоделись. А Петя как сквозь землю провалился. Выясняется — летчики увидели его, в оборот взяли. Когда он появился на площадке, сниматься был уже не готов.

Кончилось тем, что в 50 лет умер. При этом понимаю тех, кто выпивает после матча или спектакля. Выматываешься страшно. У меня, как отыграю «Человека из Ламанчи», очередь от сцены до гримерки. Я сижу за столом — и еле-еле подписываю свою книжку мемуаров. Но все равно предпочитаю сок — морковный, вишневый и яблочный.

— Алексей Парамонов рассказывал, что 50 лет помнит вкус сока черной смородины, которым его напоили после войны в Норвегии.

— Этот сок для глаз полезен.

У меня другой вкус детства — сосиски, колбаса и окорок времен НЭПа. Несколько сортов висело в магазинах, и этот запах не забываем. Сегодня-то травят черти чем, не сосиски — сплошная химия.

— Валерий Лобановский дружил с Олегом Борисовым. Когда киевское «Динамо» приезжало в Ленинград, всей командой отправлялись к нему на спектакль. А вы в зале замечаете знакомые стране лица?

— На «Человека из Ламанчи» должна бы вся Государственная дума прийти! Потому что спектакль совершенно не устарел. Он рассказывает о нашем времени, человечности, милосердии, красоте, казнокрадстве, мошенничестве. Мы ведь живем в зловещую пору, когда жизнь не стоит ничего. Сегодня здесь что-то взорвали, завтра там…

Но знакомые лица были прежде — я видел в зале маршалов Жукова, Рокоссовского, Малиновского, Баграмяна, Черняховского. А Гречко мне даже велосипед подарил.

— Ездите?

— У меня его украли во время Международного фестиваля молодежи. Прямо от дома. Жил я в бывшей сапожной мастерской.

— Велосипед с гравировкой — «Зельдину от маршала»?

— Не помню. С гравировкой была уникальная двустволка, которую мне маршал Жуков преподнес. А моим соседом был артист Ходурский, охотник. Пристал — продай да продай ружье. И я сдался — зарплата маленькая, жрать нечего было. Приходилось от получки до получки одалживаться в кассе взаимопомощи. Теперь же рву на себе волосы, которых почти не осталось — зачем продал?

— Прежде у вас с деньгами было не очень. А сейчас?

— Нормально. Однажды несколько театров — Вахтангова, МХАТ, Малый, ансамбль Александрова — получили грант. А нам, театру Армии, не дали. Хотя мы всю войну проехали с концертными бригадами.

Тогда я с выдающейся актрисой Людмилой Касаткиной, украшением нашего театра, пошел к министру обороны Сергею Иванову. Не руководство театра, а мы, актеры. Потому что руководство пальцем шевелить не хотело. Министр выслушал: «Я с вами согласен. Доложу президенту». Вдвоем с Путиным решили — дать театру грант.

Вы не поверите, какая у меня до этого была зарплата.

— Какая?

— 12 тысяч рублей. С доплатой за звание «народный артист СССР», выслугой лет получал на руки 22 тысячи. А сейчас вздохнул спокойно — кроме зарплаты есть грант, 43 тысячи. Везде грант распределили среди творческого состава, а мы поделили на всех. Вплоть до уборщицы. Правда, никто нам с Касаткиной не сказал «спасибо». Но это не важно.

— Последний человек, с которым перешли на «ты»?

— С кем же я на «ты» кроме супруги? Вета, кстати, образованнее и умнее меня, окончила университет, говорит по-английски. Я-то ни одного иностранного языка так и не выучил…

Вспомнил! Татьяна Густавовна Максимова. Старше меня на год, мать великой балерины Екатерины Максимовой. Кажется, я единственный, кто с ней на «ты». А Катю ужасно жаль. Так рано ушла!

— Почему?

— Боже, сколько она курила! У меня в голове не укладывалось: балерина, которая должна заботиться о своем дыхании, — и постоянно с сигаретой. Ее муж Володя Васильев тоже курил, но потом бросил.

Это была потрясающая пара. Они окончили хореографическое училище и сразу стали танцевать в Большом театре. После первой же партии Володи в балете «Каменный цветок» о нем заговорили как о восходящей звезде. Если попросите назвать меня тройку великих русских танцоров, то выглядит она так: Васильев, Миша Барышников и Рудик Нуреев.

* * *

— Михаил Козаков не мог объяснить, как запоминает огромные куски текста. Как запоминаете вы?

— А я не учу текст.

— ???

— Передо мной роль. Я разбираю смысл, несколько раз проигрываю, все точнее и точнее к тексту. Постепенно укладывается в голове. Хотя у меня громадные монологи в «Человеке из Ламанчи», вокальные номера. Плюс в театре «Модерн» играю «Дядюшкин сон».

— Играете вы там здорово. Не хуже, чем Марк Прудкин.

— Я смотрел многих артистов в этой роли — Хмелев во МХАТе играл гениально. Его дядюшка был словно кукла на шарнирах. А я играю постаревшего Евгения Онегина. Меня критик Виталий Вульф хвалил в этой роли. Артист должен оставаться ребенком внутри.

— «Человек из Ламанчи» — тяжелый спектакль?

— Очень! Поэтому прошу ставить его не чаще раза в месяц. Иду на него как на молитву.

— Как себя приводите в порядок после такого?

— Да никак не привожу. Только на Господа Бога надеюсь. На 95-летие поставили спектакль «Танцы с учителем», там есть монолог о моей жизни.

Я ведь был на краю гибели. В конце рассказываю о легендарном спектакле «Учитель танцев», — тот шел сорок лет! История театра такого не знает! Я сыграл в нем больше тысячи раз. И ни одного спектакля не сорвал из-за болезни. Почему? Не могу понять. Папа умер в 52 года, мама — в 47. А я все живу и живу. Раз Бог меня хранит — значит, не все сделал. В санатории я ездить перестал…

— И дачи у вас нет?

— Появилась небольшая благодаря московскому правительству. Клочок земли в Серебряном Бору. Люблю там бывать летом после спектаклей. Пока не выгоняют. Надеюсь, меня не тронут — я все-таки полковник, у меня семь орденов…

Я не убит, я не вышел из боя

Я не убит, и меня не убить.

Потому что я русский солдат,

Значит, так я устроен.

Чтобы жить. Чтобы вечно жить.

Или вот такие еще строчки:

Сто тысяч смертей стерегли меня люто.

Сто тысяч смертей вслед шагали за мной.

Но видите, люди, - я живой.

— Вы говорили, что могли погибнуть…

— Да сколько раз! В восемь лет на Оке близко подплыл к колесному пароходу — и меня стало затягивать под него. Чуть не потерял сознание, пока вырвался из этого водоворота.

Через год случился дифтерит — тогда смертельная болезнь. Антибиотики еще не изобрели. Доктор трубочкой отсосал гнойную пленку, которая должна была меня удушить. Снова остался жить.

В 1941-м отправили на фронт — и я бы наверняка погиб, как почти все мое поколение. Спас великий Пырьев — утвердил на роль в «Свинарке и пастухе». Я вернулся в Москву.

А тех, кто чудом уцелел,

Сегодня мы как чудо изучаем.

Но даже чуду, чуду есть предел,

Все реже их на улицах встречаем…

Ветеранов осталось немного — дайте им по-человечески пожить! Надо сделать, чтоб они за квартиру не платили, чтоб проезд всюду был бесплатным. Хоть железной дорогой, хоть самолетом. Сейчас, ребята, у меня ощущение, что война не кончилась. Преступность-то какая, теракты. Я все это несу на сцену.

— Как?

— Один мой монолог начинается словами: « видел жизнь такой, какая она есть. Голод, страдания, нищета, безудержная жестокость…»

Все это сегодня происходит в жизни. Недавно смотрю в супермаркете — идет, шатаясь, прилично одетый человек. Я проследил за ним. Сел за руль, поехал. Вот вам и авария. Я позвонил постовому милиционеру: по Селезневской улице едет такой-то. Не знаю, поймали или нет.

Но все равно — я счастлив, что родился именно в России. Другого такого народа нет.

Я хотел бы жить и умереть в Париже

Если б не было такой земли — Москва…

— Это Маяковский. Вы же встречались?

— Он выступал в Доме актера, который располагался в подвале Филимоновского переулка. Маленький зал был набит. Люди стояли вдоль стен, сидели на подоконниках. Маяковский вышел на сцену в белой сорочке, стриженой головой подпирал потолок. Без шевелюры видеть его было непривычно. Студенты засыпали каверзными вопросиками. Он отвечал без пауз, с юмором, умно. А потом читал стихи.

— С Ахматовой как познакомились?

— С ней дружила актриса нашего театра Нина Ольшевская, мама Алеши Баталова. Ахматова, приезжая в Москву, всегда останавливалась у них дома. И вот играем как-то «Учителя танцев». Антракт, сижу в гримерке. Нина Антоновна ни о чем не предупредила. Вдруг открывает дверь и говорит: «Володечка, к тебе Ахматова». Я, идиот, даже не встал, чего по сей день не могу себе простить! Был настолько потрясен, что так и просидел весь антракт.

А эта седая, величественная женщина, прислонившись к углу, долго на меня смотрела.

— Больше не встречались?

— Видел ее в доме у Ольшевской. Ахматова была немногословна, погружена в собственные мысли. Наверное, это связано с тем, что в тот период шла травля Зощенко и Ахматовой. Вы не представляете, что ей пришлось пережить! Как все выдержала?

— Помните ощущение страха, с которым жили в годы репрессий?

— Страха не было. Может, потому, что я был наивный, доверчивый, законопослушный, как все мое поколение. Когда Хрущев говорил, что будем жить при коммунизме, — мы искренне верили.

Да, в 1933-м меня вызывали на Лубянку. Закончиться это могло и ссылкой, и лагерем — но обошлось. Позже снимался в Чехословакии, общался с иностранцами. Жена работала в филармонии и объездила весь Союз с зарубежными музыкантами, которые приезжали на гастроли. Роберт Янг, Стэнли Лауден, какая-то негритянская певица.

Иностранцы бывали у нас дома. За это можно было уцепиться, и кого-то действительно сажали. Но мы почему-то не боялись — и все прошло мимо нас.

— Говорят, вся страна плакала, когда умер Сталин. А вы?

— Кажется, нет. Но было ощущение огромной потери. Не того, к чему ты привык. А того, что принял и во что верил. Я хотел пойти на похороны, но добрался лишь до Трубной площади. Дальше все было перекрыто военными грузовиками, никого не пускали. Повезло. Там была жуткая давка, много народа погибло.

— Где встретили 9 мая 1945-го?

— В Москве. Отлично помню этот день. Мы в театре репетировали, после отстояли очередь за праздничными пайками, которые неожиданно стали выдавать. Полбуханки черного, по 250 граммов масла, сыра, полукопченой колбасы, леденцы и пачку печенья. На улице всех людей в военной форме обнимали, целовали. Была невероятная аура счастья и радости от долгожданной победы.

— Вы же с концертными бригадами выступали не только в Великую Отечественную, но и Афганистане, и в Чернобыле.

— АЭС взорвалась в конце апреля — а мы в это время с театром прибыли на гастроли в Киев. В ликвидации аварии помогали десантники, для них провели концерт.

— Ничего не почувствовали?

— Как не почувствовал? К концу вечера у меня внезапно пропал голос. Нас не предупредили, что, проезжая зону, надо обязательно повязки надеть. Мы получили дозу радиации — слава Богу, небольшую.

А в Афганистане однажды в разгар концерта попали под обстрел. Но продолжали играть. Только видели трассирующие пули над головами.

— С поэтом Михаилом Светловым на войне произошла похожая история. Он читал солдатам стихи. Никто не расходился, даже когда фашисты начали бомбить. Светлов потом говорил: «Мне не было страшно. Но заметил, что в стихотворении есть длинноты…» У вас под обстрелом не возникало ощущения длиннот в концерте?

— Нет. Вот что я вам скажу. Когда фашисты вплотную подошли к Москве, мы заканчивали «Свинарку и пастуха». Снимали в две смены, а по ночам дежурили на крыше. Немцы сбрасывали бомбы-зажигалки. Их окунали в бочки с водой и песком. Каждому выдавали щипцы, рукавицы, брезентовый фартук.

Как-то загорелся сарай. Мы рванули его тушить, не обращая внимания на самолеты, продолжавшие обстрел. Находились в таком эмоциональном азарте, что думали лишь о том, как бы спасти сарай. И спасли, потушили.

Только после этого я осознал, что пуля могла зацепить в любую секунду. В бою у человека включаются особые рефлексы. Неспроста те, кто побывал на войне и в «горячих точках», проходят психологическую реабилитацию.

* * *

— Чету Бесковых в театре встречали?

— Конечно. Жену Бескова я прекрасно знал — актриса, красавица. И сам он необыкновенная личность. Эрудированный, начитанный, театрал. Общаться всегда было интересно.

— Бесков обожал голубей. А вы?

— Равнодушен. Мне ближе собаки. Как-то подобрали на улице щенка, назвали Борис Николаевич. Это в те времена, когда Ельцин еще не был президентом.

Пес оказался удивительный. Все понимал! Особенно баранки любил. Скажешь порой: «Боря, пойди в столовую, возьми баранку и возвращайся». Он внимательно на меня смотрит. Я повторяю. Пес встает, идет и через минуту тащит в зубах баранку. Прожил Боря 17 лет.

— Вам до сих пор его не хватает?

— Еще как! Дома висят его фотографии. После Бори мы собак не заводили. А к лошадям прикипел с того момента, как в манеже имени Буденного на Поварской улице занимался верховой ездой.

Кстати, в одной группе с Васей Сталиным и сыновьями Микояна. Вольтижировка, рубка, преодоление препятствий… Получил даже значок «Ворошиловский всадник». Где-то дома затерялся. Вместе со значком ГТО.

— Василий Сталин каким вспоминается?

— Рыжеватый, с веснушками, в военной гимнастерке. Держался скромно. Мы мало общались. Да и виделись потом всего раз на каком-то концерте, когда он уже стал генералом. Его последней женой была чемпионка Союза по плаванию Капитолина Васильева. Для нее Василий построил бассейн ЦСКА — чтоб было где тренироваться. А его сын от первого брака, Александр Бурдонский, работает режиссером в нашем театре.

— За ЦСКА болел Михаил Танич. Вы были знакомы?

— Нет. Зато знал другого поклонника ЦСКА — Георгия Менглета. Безукоризненный актер определенного амплуа. Блистательный.

— На вашей памяти — в каком году и в каком театре была самая лучшая труппа?

— Я 17-летним застал еврейский театр Михоэлса. Каким авторитетом в стране пользовался этот человек! В годы войны ездил на переговоры в Америку, за продовольствием для Союза. И театр создал удивительный. Поступив в театральное училище, я пропадал на галерке Художественного театра — а там Качалов, Москвин, Тарханов, Прудкин, Яншин…

— Нынешняя молодежь вас огорчает?

— Говорят плохо. Оттого, что много снимаются в сериалах, микрофон на груди — можно хоть шепотом говорить. Потом и на сцене так же нашептывают. Юрий Петрович Любимов, который младше меня на три года, очень этим возмущен.

Правда, современные фильмы смотрю редко. Во-первых, не понимаю, почему мало крупных планов. Где можно увидеть лицо актера, его глаза, переживания. Во-вторых, на экране много темноты, ни черта не разглядишь, сплошное мелькание. Может, это какая-то новая манера?

— Последний случай, когда вы хотели завязать с театром?

— Был такой момент. Сидел и думал: «Вот исполнится мне 85 — и все». Задействован был всего в двух спектаклях.

И тут в моей жизни возник Юлий Гусман. Мы встретились на кинофестивале в Анапе. Актерская братия обычно подтягивается на пляж часам к двенадцати. А я там уже в семь утра, плаваю, гуляю. Гусман увидел, что я в хорошей форме, и предложил сыграть Дон Кихота. Конечно, были сомнения — потяну ли физически такой материал? Но решил рискнуть. Хотя кроме меня, Веты и самого Гусмана в это не верил никто.

Работа шла трудно. Руководство боялось, что не выдержу и театр понесет убытки. По той же причине некоторые актеры отказывались от ролей. Не было ко мне никакого снисхождения. Репетиции шли ни шатко ни валко. Но я ни одной не пропустил. Держал себя в форме. И, как выяснилось, не зря. Спектакль ждал грандиозный успех. Мне за эту роль испанский король Хуан Карлос орден дал.

— «Человек из Ламанчи» продлил вам жизнь?

— Творческую — несомненно. Потому что после этого на 95-летие я сыграл спектакль о себе «Танцы с учителем». Режиссер тот же — Гусман, а танцы ставил Володя Васильев.

* * *

— Жена на вас жалуется, что до сих пор ухаживаете за молодыми актрисами.

— Наоборот — это очень хорошо! Дает энергию! Нельзя быть невлюбленным, занимаясь такой профессией. У меня почти в каждом спектакле было объяснение в любви. Как сыграть любовь, чтоб зритель поверил? Надо найти в своей партнерше привлекательные черты. Ее цвет волос, глаза, губы… Ее платье, фигура… Обаяние, наконец…

Между прочим, у актера можно развить любое качество, кроме обаяния. Это как интеллигентность. Либо есть, либо нет. Правильно говорил академик Лихачев — притвориться интеллигентным человеком невозможно.

— И в Любовь Орлову вы тоже влюбились? Что в ней было самое привлекательное?

— Обаяние. Любочка была музыкальная, пластичная. Но и Марина Ладынина музыкальная — прекрасно пела.

— Кто вам как женщина нравилась больше — Ладынина или Орлова?

— Нет, друзья мои, об этом рассказывать нельзя. Ладынина для меня — святое воспоминание. Я даже не могу ее называть «моя партнерша», — нет, это что-то другое. Трепетное отношение. Как и к самому фильму «Свинарка и пастух».

Даже в свободное от съемок время я приходил на площадку и смотрел на Колю Крючкова, Марину Ладынину, Ивана Александровича Пырьева. Он громкий, темпераментный — а рядом с ним знаменитый оператор Валя Павлов. Тихий-тихий. Пырьев ввел меня в волшебный мир кинематографа. Если в мире существует волшебство — оно именно там. И в театре. Чтоб заставить зрителя плакать, ты сам должен выплакать тысячу слез.

— Нонна Мордюкова в преклонные годы говорила: «Последний раз я была влюблена прошлым летом». А когда вы?

— Я и сейчас влюблен. Если разговариваю с актрисой — тотчас в нее влюбляюсь. Я один в театре такой. Говорю: «У тебя сегодня новая прическа. А какое красивое платье…» — «Владимир Михайлович, вам нравится?» — «Да, очень. Одобряю».

— Вы дружили с Владимиром Сошальским. Его успехам у женщин поражались?

— Володя — удивительный! Великолепный актер, потрясающие внешние данные. Красавец! А влюбчивый! Причем нравились ему довольно крупные женщины. Как знакомился с девушкой, тут же делал предложение. У него было семь жен, почти все актрисы. В Ленинграде — Нина Ольхина, в Москве — Алина Покровская, Нелли Подгорная, Нонна Мордюкова…

Сошальский — богемный, дружил с Женей Евстигнеевым и актером МХАТа Юрой Пузыревым. После спектакля Володя на сале жарил картошку, готовил баранью ногу. Дома всегда было полно гостей. Мордюковой это быстро надоело. Однажды, когда Володя играл спектакль, позвонила подруге: «Люська, срочно приезжай. Машину подгоняй багажником к подъезду». Побросала вещи — и уехала.

— Вам хоть раз доставила неприятности собственная поклонница?

— Бывало. Все из-за ревности. Одна пуговицу оторвала, другая ударила. Кому-то сахар в бензобак засыпали — но не мне. Машину я перестал водить лет десять назад. Левый глаз совсем не видит — испортили его, когда оперировали.

А машина у меня была дряхлая, ржавая и дырявая, «Жигули». Я ее любил, все шарахались от меня. А нынче вся Москва на «Мерседесах», это престижно, но я от такого далек.

— На 95 лет Министерство обороны «Мерседес» вам не подарило?

— Ни «Мерседеса», ни танка.

— Правда, что вы по утрам ныряете в холодную воду?

— Не подумайте, я не морж, в проруби не купаюсь. Просто принимаю контрастный душ. Очень полезно.

Я старомодный, у меня и мобильного телефона-то нет. И не нужен он мне. В компьютерах тоже не смыслю. С техникой не в ладах. Зато могу часами смотреть на пейзажи Левитана. А вот кубизм, авангард совершенно не признаю. Как и новации в театре. Я на другом воспитан. Мне эпатировать публику ни к чему.

Не могу понять, зачем переделывать творения великих драматургов, писателей? Хочешь самовыразиться — напиши свою оперу или пьесу! Только не трогай Шекспира, Пушкина, Чехова. А то «Пиковую даму» ставят в декорациях банкетного зала. Три сестры превратились в лесбиянок. Онегин и Ленский вместо дуэли бьют друг другу морду на столе в доме Лариных. Галина Вишневская ушла с этого спектакля, который поставили в Большом театре.

А я как-то смотрел «Антоний и Клеопатра». Талантливый режиссер — Кирилл Серебренников, чудесные актеры — Чулпан Хаматова и Сережа Шакуров. Но где Шекспир? Вместо этого на сцене Чечня, люди с автоматами. Зачем?

— И вы последовали примеру Вишневской?

— Нет, досидел до конца. Хотелось узнать, до чего еще фантазия режиссера дойдет.

Или «Горе от ума» в постановке литовца Туминаса, главного режиссера театра Вахтангова. Знаменитый монолог Чацкого: «Карету мне, карету!» Но он выносит какие-то чемоданы, садится на них, пересчитывает. По небу летит самолет. Что это? Вспоминаю Давида Самойлова:

Вот и все. Смежили очи гении.

И когда померкли небеса,

Словно в опустевшем помещении

Стали слышны наши голоса.

Тянем, тянем слово залежалое,

Говорим и вяло, и темно.

Как нас чествуют и как нас жалуют!

Нету их. И все разрешено.