Владимир Войнович: «Твердой руке народ верит больше, чем свободе»

Знаменитый писатель рассказал, почему его выгнали из Советского Союза, как появился народный герой Чонкин и что нужно выдавливать из себя.

ИЗ ДОСЬЕ «КП»

Владимир Войнович родился в 1932 году в Сталинабаде (Душанбе) в семье учительницы и журналиста. Работал пастухом в колхозе, на стройке, служил в армии. Окончил Литературный институт. За правозащитную деятельность был исключен из Союза писателей в 1974 году. Автор знаменитой трилогии про Чонкина, а также книг «Иванькиада», «Москва-2042», «Монументальная пропаганда» и других, столь же язвительных, сколь, в сущности, и горьких. В 1980 году выехал в Мюнхен, в 1981-м лишен советского гражданства. С 1990 года разрешен приезд в Москву. Возвращены гражданство и членство в Союзе писателей.

- Ваш поселок называется «Советский писатель» – вас из советских писателей прогнали, а вы тут…

- Сейчас эти названия, «Советский писатель», «Комсомольская правда», «Ленком», - всего лишь так называемые бренды, потерявшие прежнюю суть.

- Давно здесь живете?

- Три года. Пять лет назад у меня умерла жена Ира. Потом я встретил Светлану, тоже потерявшую мужа. Я о нашем браке написал стихи с такими строчками: «Две судьбы осиротелых мы с тобой свели в одну».

- Вы счастливы?

- Да, мне очень повезло на склоне лет полюбить и быть взаимно любимым такой женщиной, как Светлана.

- А как вам повезло создать народного героя Чонкина? Что это было, озарение, во сне приснилось, взяли и решили, что напишете характер, который станет всенародно любим?

- Озарение имело место. Я стоял на площади Разгуляя в 58-м году, летом. Там продавали газированную воду. Помните такое устройство, телега на двух колесах, сифоны. Там сидела полная тетя, наливала за 40 копеек газировку с сиропом и за 5 без сиропа.

Я стоял, пил за 5 без сиропа и собирался ехать в журнал «Юность» со стихами, надеясь получить 10 рублей за строчку. Стою, пью, слушаю. Газировщица рассказывает другой тете, какой у нее сын непутевый, 14 лет, ботинки 44-го размера, а уже пьет, курит, в милицию три привода, был бы отец, дал бы ремня, но нет отца. Другая спрашивает: а где ж отец? А он, отвечает, в начале войны ушел на фронт, полковник, и не вернулся.

Я отнял 14 от 58, понял, что цифры не сходятся, и думаю: врешь ты все, не было у тебя никакого полковника. Я таких женщин много видел в армии, обычно они при столовых работали.

Я тут же изменил свое намерение, не поехал в «Юность», а вернулся в общежитие, где жил тогда, и написал рассказ «Вдова полковника». О женщине, у которой был какой-то солдат, он ушел на фронт, она не получала писем и стала сама себе писать от его имени. В письмах она его награждала, повышала в званиях, войну он кончил у нее полковником, Героем Советского Союза. Но не вернулся, и она сама себе написала извещение, что он геройски погиб.

А я стал думать: кем мог быть этот человек, и как сложилась его судьба. Я, конечно, представлял себе, что он должен быть самый рядовой солдат. Но какой конкретно?

Целый год я возвращался к этому замыслу, но героя не видел. И вдруг вспомнил такую картину: 52-й год, Польша, школа авиамехаников, плац для строевых занятий. Однажды я стою, смотрю, через плац идет битюг немецкий и тянет немецкую телегу на дутых шинах. В телеге никого нет.

Я удивился. Потом вижу, под телегой лежит солдат. Ногой за вожжу зацепился, и лошадь тащит его по земле.

А на другой день опять та же лошадь, та же телега, но уже наверху солдат, голова перевязана, и вид у него нелепый и геройский одновременно. Я спросил стоявшего рядом сослуживца: кто это? Он говорит: это же Чонкин, конюх. И все.

И я когда вспомнил эту картину, я понял, что будет роман. Появилось ощущение удачи, еще не свершенной, но предстоящей.

- Я помню прогремевший рассказ «Хочу быть честным» - почему желание быть честным власть встретила в штыки?

- Ильичев, тогда второй человек в ЦК по идеологии, возмутился: Войнович хочет сказать, что у нас в Советском Союзе трудно быть честным. Между прочим, первое название – «Кем я мог бы стать?» Там был эпиграф из австралийского поэта: «Когда печаль и горе, и боль в груди моей, и день вчерашний черен, а завтрашний черней, находится немало любителей сказать: ах, жизнь его пропала, ах, кем он мог бы стать…»

- Вся жизнь была в приписках, во лжи, но для того, чтобы это увидеть, нужна была своя судьба. Когда вы написали это, вы как бы программировали судьбу или просто слушали себя?

- И программировал, и слушал.

- Вы ведь уже были автором знаменитой песни «Я верю, друзья, караваны ракет помчат нас вперед от звезды до звезды…»

- И мог бы стать вполне преуспевающим советским литератором. Но я не мог. У меня натура была другая. И другая жизнь.

Большинство моих сверстников, литераторов, заканчивали школу, Литературный институт или какой другой, и все. А я уже в колхозе работал, в армии служил, на заводе, на стройке…

Человеком руководят разные устремления. У кого-то корыстные, у кого-то честолюбивые. Я начинал писать слепо, но когда стал осознавать, куда это идет, я понял, что, действительно, хочу быть честным, чтобы мне было не стыдно жить. Пока я был плотником или солдатом, я знал, что мое мнение ничего не стоит. А тут понял, что встал на ступеньку, где я за что-то должен отвечать. И за свое звание писателя, кстати.

- Перед кем отвечать? Перед мужиком, с которым вместе служили, или кем?

- Во всяком случае, перед самим собой. Но и когда я служил в армии, мои товарищи знали, что я не предам, не солгу. Мне эта репутация была дорога. И когда я понял, что в советской литературе можно достичь каких-то высот путем лжи, и заведомо бесчестных поступков, я знал, что не хочу этого, что мое честолюбие зовет в другую сторону.

- Когда вас исключали из Союза писателей, вы написали письмо, что не придете, поскольку спорить не о чем, у вас свое мнение, а они повторяют чужие слова…

- Я еще написал, что не приду на ваше заседание, потому что оно будет проходить при закрытых дверях, втайне от общественности, то есть, нелегально, а я ни в какой нелегальной деятельности принимать участия не желаю.

- Страшно не было? Идти против всех?

- Конечно, было. Но в это втягиваешься. Это сравнимо с войной. Человек приходит на войну, свистят пули, он вдавливается в землю, не может поднять голову. Потом привыкает, начинает ориентироваться, и уже не так страшно.

Некоторым задним числом стало казаться, что диссидентство было безобидным занятием. Но эта была жизнь очень небезопасная. Например, однажды меня отравили.

- Как это было?

- Я целую книгу написал об этом. В 75-м году меня вызвали в КГБ, сначала был не допрос, а разговор. А потом второй вызов: как бы вас вернуть в советскую литературу, вы такой хороший писатель. После чего я вышел оттуда больной. Как я подозреваю, я был отравлен сигаретами.

- Вы стали болеть?

- Да, тяжело, долго и непонятно. В 92-м году я обратился к Ельцину, чтобы мне открыли дело. Ельцин распорядился. А они все равно крутились, а дело не дали. Сунули какие-то бумажки, что все сожжено. И какие-то бумажки из своих рук трясущихся показывали.

Была конференция «КГБ вчера, сегодня, завтра», я выступил и опять рассказал про это. И какой-то гэбешник сказал: да, Войновича отравили, но все общество было отравлено.

- Мне рассказывала Белла Ахмадулина, как вы уезжали в эмиграцию и у вашей 7-летней дочери Оли отобрали подаренный Беллой грузинский медальончик, и Оля заплакала и бросилась к ней: у меня отнимают твой талисманчик! И Белла басом гаркнула, откуда-то у нее прорезался бас, чтобы ребенку вернули игрушку. И игрушку вернули…

- Да. Мне предъявили ультиматум: или я уеду, или они со мной покончат. В 1980 году, после высылки Сахарова, я написал письмо, ерническое, в «Известия», что вот позвольте через вашу газету выразить мое глубокое отвращение ко всем трудовым коллективам, а также отдельным товарищам, включая передовиков производства, инженеров человеческих душ, академиков, лауреатов и депутатов, которые приняли или еще примут участие в травле лучшего человека нашей страны Андрея Дмитриевича Сахарова. Я много таких писем написал, но тут явился человек, который сказал, что уполномочен сообщить, что терпение советской власти и народа кончилось…

- А почему вы так лезли на рожон?

- А у меня другого выхода не было. Если уж вступил с ними в войну, надо воевать до конца. Они мне угрожали, а я показывал, что для меня жизнь – копейка. Хотя на самом деле это было не так.

- Вы родились с чувством юмора?

- Я читал у Жванецкого, он считает, что приобретенного не бывает. Но оно как-то развивается.

- Жванецкий замечательно говорит, кого выбирать: из писателей, из женщин, из президентов. И одну черту называет неизменно: чтобы веселый человек.

- Быть юмористом – не значит быть веселым. Эта эстрадная юмористика, она к великому юмору никакого отношения не имеет. О Жванецком я не говорю, он замечательный.

Сейчас я попробую сформулировать, что такое юмор, я никогда не формулировал. Почему человек юморист? Это смех от бессилия. Видишь какие-то пороки общества, человеческие пороки, и знаешь, что это безнадежно.

- То есть или стреляться, или смеяться?

- Совершенно верно.

- А когда вы писали сатирические письма к разным начальникам – для чего? Вы же не верили, что ваши письма помогут чему-то?

- Нет, я не верил. Но я верил, что они ставят начальников в смешное положение. Что над ними будут смеяться. Это передавалось иностранными радиостанциями, ходило по рукам. И мне было приятно, что мои враги в дураках.

- Сейчас вам жизнь нравится?

- Моя собственная или жизнь страны? Мы как-то с Юрием Домбровским спорили. Он говорит: жизнь – это счастье, а смерть – несчастье. А я говорю: а я не знаю, жизнь – счастье или нет. Потому что она вся идет на фоне потерь бесконечных.

После смерти моей жены Иры я впал в прострацию. Она 4 года умирала. Мне не то, что было плохо. Мне было никак.

Мы прожили без малого 40 лет. И я стал сразу очень сильно болеть. Вот прохожу несколько метров и прыскаю себе нитроглицерин, потом еще, еще. Это не вызывало во мне страха. Полное безразличие.

Я сидел вечерами, мне не хотелось ни писать, ни читать, ни по телефону говорить, ничего. Иногда выпивал. Немножко.

- А то, что есть дети, не помогало?

- Помогало, но у детей своя жизнь, свои друзья, свои привычки, свои пристрастия. И это продолжалось три года. Мне помогла Светлана. Мы встретились и сразу поняли, что очень нужны друг другу.

И я стал оживать. И писать. Закончил, наконец, свою эпопею о Чонкине.

Пушкин писал: «И может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной». На мой закат она блеснула.

- Вы живете на два дома: Мюнхен и Москва?

- Нет, я живу на один. Я живу здесь.

- Что изменилось в нашей общей жизни? «Хочу быть честным» – а по-прежнему врём…

- Ложь трудно искоренима. Если Чехов выдавливал из себя раба, нам надо всем народом выдавливать из себя лжеца. Рабство и ложь – рядом, одно от другого зависит.

Лгут все и на всех уровнях. В Америке люди были потрясены не самой историей Клинтона с Моникой Левински, а тем, что их президент врет. Вранье там считается преступлением. А у нас не считается.

- Но все-таки вы сейчас не пишете сатирических писем…

- Не пишу. Хотя есть о чем. Россия, в конце концов, вернулась сама к себе, к своей натуре. Народ, действительно, избрал себе то правительство, которого он хочет. Твердой руке он верит больше, чем свободе. Люди верят в хорошую власть, а каким образом она сформировалась, это их не волнует. И не волнуют несправедливости, не касающиеся их лично.

Но кризис может сильно изменить ситуацию. Люди верят, что все хорошее зависит от высших начальников. Значит и во всем плохом тоже будут виноваты начальники.

Кризис обязательно подорвет доверие к верхам. Хотя они очень умные, ребята там наверху. Но ум чисто полицейский: этих напугать, тех приручить. Это все по законам арифметики. А сейчас уже, наверное, по законам геометрии надо что-то делать. Потому что этот кризис, он будет более серьезным, чем кажется, особенно у нас, в России.

И тогда народная любовь может превратиться превратится в народную ненависть. Ни к чему хорошему это не приведет.

- Что вы сейчас пишете?

- Мемуары. Чистые мемуары. Подхожу к концу.

Блиц-опрос

- Что значит красиво стареть?

- Не знаю. Может быть, просто мало думать об этом. Не делать из этого трагедию.

- Главная черта вашего характера?

- Упрямство.

- А какая черта вам нравится в других людях?

- Мне нравятся люди доброжелательные, не лживые, естественные.

- Если бы вы не стали писателем, кем бы вы стали?

- Летчиком. Я хотел быть летчиком всегда. Только недавно перестал хотеть.

- Есть ли у вас какой-нибудь девиз?

- Бог не выдаст, свинья не съест.