Владимир Войнович: «Человек сам должен знать границы, ощущать тот шаг, за которым окажешься мерзавцем»

У автора трилогии о солдате Иване Чонкине, писателя Владимира Войновича только что вышла новая книга – «Автопортрет. Роман моей жизни». Книга, как видно из названия, автобиографическая. Но читается на одном дыхании, как детектив или триллер, потому что судьба у писателя Войновича – то ли дай Бог каждому, то ли, наоборот, не дай.

Она с лихвой отмерила ему предательство друзей, козни врагов, явки, пароли, слежки, угрозы сгноить в подвале, большую любовь и большую ненависть… И все это на фоне легендарного времени и легендарных имен.

Мы встретились в его доме в подмосковных Ватутинках. А он все смеется!

– Расскажите о Владимире Войновиче. Какой он, по-вашему?

– Открытый, откровенный, не склонный к интригам, не говорит о других через левое ухо.

– Зато сразу раз – и толстую разоблачительную книжку написали. Вы с какой целью за нее взялись?

– С целью рассказать правду. В свое время власти распространяли про меня всякие небылицы, с которыми было очень трудно бороться, ведь все газеты были у них в руках.

Например, когда в Театре Советской армии не пошла моя пьеса «Два товарища», режиссер и актеры стали спрашивать, в чем причина. Нет бы сказать прямо, что я стал неугоден советской власти. Вместо этого им рассказали историю, что меня поймали на границе с контрабандой бриллиантов. Хотя я в то время даже близко к границе не мог приблизиться. А бриллианты и сейчас вряд ли отличу от битого стекла.

Кроме того, в связи с «Чонкиным» было много лжи. Говорили, что я в армии не служил, хотя я провел там четыре года.

После перестройки, когда я вернулся, небылиц, как ни странно, стало еще больше. Конечно, мне хотелось объясниться. Так я к этому и склонился.

Писательские драки

– Книга у вас, Владимир Николаевич, получилась скандальная. Со сложными чувствами прочитала там об Андрее Битове: душа противится принимать что-то негативное об авторе «Пушкинского дома».

– Не понимаю, почему вокруг него создался ореол неподкупного, правдивого, храброго человека. В 1979 году он был одним из основателей альманаха «Метрополь» и участвовал в привлечении к нему авторов. О тех, кто не поддался его уговорам, отзывался с презрением.

Когда альманах был готов, все авторы поклялись стоять друг за друга и обещали, что в случае исключения из Союза писателей хотя бы одного остальные выйдут в знак протеста. Попова и Ерофеева исключили, Аксенов, Липкин, Лиснянская сделали, как обещали. Искандер сказал, что он не партизан, и в союзе остался. Белла Ахмадулина не вышла, но выступила в защиту Сахарова, за что ее долго не печатали.

Не вышел Битов, объяснив, что один раз в жизни человек имеет право не сдержать слово. Поступок жалкий, но понять можно – выход из союза требовал мужества, к чему человек мог быть не готов. Но когда во времена перестройки он публично говорил о наступлении полной свободы в литературе, это уже касалось меня лично.

Я хотел вернуться, хотел, чтобы меня печатали в России, мне надоело быть отщепенцем и изгнанником. А Битов приезжает в Мюнхен, где я жил, и рассказывает, что в России теперь все замечательно, всех печатают. Но это было неправдой, еще не печатали Солженицына, Некрасова, Владимова, Максимова, Синявского, меня… Эта ложь сильно задевала.

– Из вашей книги получается, что писать пронзительные высокие вещи – это работа, которая с собственными поступками писателей никак не совместима.

– Это у кого как. Когда я познакомился с писательской средой, то поразился, сколько в ней глупости, ханжества, лицемерия, непомерных амбиций, холуйства, интриг, зависти. Как эти люди по первой же команде готовы предать, обвинить коллегу в любом преступлении.

Но и люди, которых мы считаем крупными личностями или даже великими, в обыденной жизни вполне могут выглядеть слабыми и даже смешными. Вспомните «Театральный роман» Булгакова, как там изображены великие Станиславский и Немирович-Данченко.

У всех есть изъяны. Я был влюблен в Твардовского, но и в нем меня кое-что удивляло. Автор замечательного «Теркина», он часто говорил людям вещи грубые, несправедливые, тому же Гроссману. Но это не делает его как поэта меньше.

– Знаменитые писательские драки в ЦДЛ, когда враждебные группировки ходили друг на друга – это миф или правда?

– Драк не помню, но иногда близко к ним подходило. Как-то пришел Евтушенко, подошел к столику, где сидели Максимов с Левитанским. А Максимов был в числе тех, кто к таланту Евтушенко относился невосторженно. Тот этого перенести не мог и решил выяснить, почему в нем не признают поэта номер один.

Максимов ответил грубо и попросил Евтушенко отойти. Но он униматься никак не хотел: «Володя, вы напрасно со мной так разговариваете, я ведь владею приемами каратэ». На что Максимов ответил: «Евгений Александрович, я плохо воспитан, приемов не знаю, но могу еб…ть бутылкой по голове».

Кстати, лично я, несмотря на свою любовь к справедливости, никогда не дрался.

Отравление в «Метрополе»

– Стать правозащитником и, как следствие, диссидентом вас подвигли конкретные обстоятельства или чувство справедливости?

– Конкретный процесс над Синявским и Даниэлем, арестованными за публикацию книг на Западе. В прошлом году как раз 40 лет было с того дня. Я не мог туда не пойти, так как тоже был жертвой сталинских репрессий, сыном врага народа. Пока был маленький, о судьбе отца мало думал, но когда подрос, сталинский режим возненавидел. И всегда считал, что террор был возможен с молчаливого согласия общества, из-за того, что оно не сопротивлялось.

Поэтому заранее решил для себя: если такое время придет, то молчать не буду. Оно пришло, когда кончилась оттепель. На примере Синявского и Даниэля нам всем решили показать, что не стоит считать себя слишком свободными.

Это была первая кампания в Советском Союзе в защиту арестованных. Я уже понимал, что могу стать следующим за ними.

– Многие до сих пор не верят, что вас отравили во время встречи с сотрудниками КГБ в номере 480 гостиницы «Метрополь».

– Кто не верит, Евтушенко? Он и тогда, в 1975-м, каждому встречному доказывал, что Войнович все врет, хвастался своей осведомленностью: «Уж вы мне поверьте, я-то знаю». А откуда он знает, из первоисточника? Я уже высказывался, что о поэте Евтушенко надо бы роман сочинить на тему, как и почему человек яркого дарования превращается в слугу тоталитарного режима. С годами зуд разоблачительства по поводу моего отравления у него не угас.

Я ту историю в «Метрополе» потом расследовал. В 1992-м, когда приехал в очередной раз в Россию, обратился к Ельцину с письмом, чтобы мне в КГБ показали мое дело. Ельцин наложил положительную резолюцию, дело мне не дали, но признание, что был отравлен, я получил.

– Как вы считаете, сейчас ситуация в стране менее опасная для инакомыслящих, чем была тогда?

– Сейчас в чем-то хуже, потому что их убивают. Убили Старовойтову, Юшенкова, Политковскую, Маркелова… Список тех, кто был неугоден власти и с которыми вдруг что-то случилось, большой.

В советское время такие случаи бывали, но в основном все-таки сажали. Нынче по политическим статьям не сажают, но зато убивают.

Как скажут – так и живем

– Недавно Артемий Троицкий рассказывал в эфире, как он попал на митинг в поддержку 31-й статьи Конституции – его Борис Немцов устыдил: Людмила Алексеева, пожилая женщина, идет, а ты, молодой, боишься? И он пошел. Это же чистой воды большевизм – вербовать сторонников на «слабо».

– Многие революционеры примерно одинаково рассуждают: я рискую своей жизнью, а чем твоя жизнь дороже моей? И выказывают полное презрение всякой другой деятельности, кроме своей.

У диссидентов такое тоже было отчасти. У одних это шло от души, у других от ума, а у третьих от карьерных соображений. Потому что в протестном движении тоже можно сделать карьеру. Иногда даже большую, как Ленин и Сталин.

Но все-таки и в революции, и в диссидентстве было много чистых людей, идеалистов, которые становились на этот путь бескорыстно и жертвовали собой ради людей и страны. Это тоже нельзя забывать

– Что вы думаете о нынешней оппозиции? Вы ей сочувствуете?

– Я сочувствую, но не верю, что из этого что-то выйдет. К тому же не вижу, чтобы они выдвинули какие-то идеи, которые могли бы привлечь большое количество людей. Словом, я не вижу перспектив их движения.

Власть нынешняя мне не нравится, но пока не произошло катализирующего события – ничего не изменится. И толку от митингов оппозиции тоже не будет. Их дубинками бьют, а никто не реагирует. Народ, как всегда, безмолвствует. А когда он перестанет безмолвствовать, то придут совсем другие лидеры, как это всегда бывает. Как было с диссидентами: они воевали, а знамя победы водрузили секретари ЦК КПСС и генералы КГБ.

– А что может стать катализирующим событием? Невыплата зарплат?

– Предсказать ничего невозможно. Народ воспринимает свою жизнь так, как ему говорят. Скажут, что он плохо живет, – начнет сетовать, как плохо мы живем. Говорят, что он живет хорошо, – значит, хорошо.

В 1957 году на станции Мстера Владимирской области я снимал у женщины комнату, хотел что-то писать о деревне. У нее была изба, огород, корова и две дочери. Они ходили в клуб по очереди, поскольку на двоих у них была одна пара обуви. В день эта тетка зарабатывала по 30 копеек, которые после реформы 1961 года стали тремя копейками.

И каждый день ей по радио рассказывали, как плохо живут американские безработные. Вот они вышли на улицу, вот у них забастовка… И она все время их жалела.

Один раз я не выдержал: «Вы думаете, что они живут хуже вас?» – «Ну конечно, хуже, у меня же коровка есть».

Мальчик в чулочках

– В вас что-то осталось от того мальчика, который в детстве ходил в чулочках на девичьих резинках?

– Неудобно говорить о себе, но я, правда, остался очень скромным. Не могу подойти к нужному человеку, мне тяжело что-то попросить.

Это особенно проявилось на Западе. Мой круг всегда считал саморекламу недостойным делом, а на Западе издатели заставляли меня этим заниматься – куда-то ехать, выступать, потому что книга вышла и надо ее продавать.

Сейчас жизнь меня потерла, я стал более в себе уверенным, хотя бы могу подойти к другому писателю и сказать: здрасьте, я прочел вашу книгу. А раньше и этого стеснялся.

– Чего больше – хорошего или плохого вам дала известность?

– Недавно прилетел в Шереметьево, а там на таможне огромная очередь. Вдруг подбегает какая-то женщина: «Ну что же вы стоите, идемте вперед». И провела меня.

Есть и другие благожелательные знаки. Но известность принесла мне и зависть, и ненависть очень многих людей. Даже не знаю, есть ли еще другой писатель, на которого было излито столько ненависти за его произведения, за «Чонкина», в частности.

Однажды летел из Мюнхена, и оказалось, что в этом же самолете летят чины из Генштаба. Они пригласили меня к себе в первый класс, сказали, что хотят обсудить «Чонкина». «Как вы думаете, военнослужащим нравится ваш «Чонкин»?» – «Вплоть до полковников нравится». Я их так оскорбил своим ответом, что они орали, как базарные торговки.

Ненависти было много. Но и любви тоже. Когда я получил квартиру после возвращения, ко мне с большой охотой шли маляры, сантехники, электрики, потому что они все читали «Чонкина». Таксисты мне все время рассказывают, как им «Чонкин» нравится. Это приятно. Но когда на улице узнают – не люблю.

– А какая была реакция на то, что вы стали рисовать и даже выставляться?

– Рисовать буквально как одержимый я стал 15 лет назад, написал не меньше пятисот картин маслом, но считал их любительской мазней. И на свою первую выставку шел со страхом, был уверен, что обложат по матери как следует. На мое удивление, художники меня не ругали, и много картин было продано.

Сейчас уже ничего не продаю, потому что картин осталось мало, а новых не прибавляется. Почему-то не могу одновременно писать книги и рисовать, не совмещается.

Предательство не прощать – нормально

– Что у вас вызывает нежность?

– Моя жена Светлана. Мои дети, у меня их двое осталось из трех – старшая дочь Марина умерла. Внуками они меня не порадовали, но я их все равно люблю. Кошка Муся. Я хоть и топаю на нее ногами, но она вызывает нежность.

– А ярость?

– Это чувство притупилось. Если раньше я клокотал, то сейчас нет. Есть возмущение, особенно когда наши депутаты говорят глупости. Но уже не такое сильное.

– Верно ли я поняла, что предательство – это то, чего вы не можете простить ни при каких условиях?

– Предательство не прощать – нормально, тяжелее простить криводушие. При этом я не против компромиссов, без них жизнь невозможна. Но степень компромисса – что возможно по представлениям о чести и совести и что невозможно – каждый решает для себя сам. Призывать к этому нельзя, человек сам должен знать свои границы, допускаемые отходы от каких-то принципов, ощущать тот шаг, за которым окажешься мерзавцем.

– Чего вы желаете людям, когда поздравляете с праздниками, днем рождения?

– Зависит от возраста. Старым людям желаю здоровья, молодым женщинам – любви.

– Что в вашей жизни занимает большее место – любовь или дружба?

– Любовь. Это такое чувство, когда можно и родину забыть, и друзей. На время, по крайней мере. Потом ты, конечно, снова с ними в баню начнешь ходить, пиво пить, но поначалу любовь забирает меня всего.

С моей второй женой Ирой, в которую я влюбился страстно, увел из семьи, ушел от жены сам, мы прожили почти сорок лет. Она умерла у меня на руках. Когда это произошло, я погрузился во мрак. Друзья начали меня спасать, познакомили со Светланой. Мне повезло, что на склоне лет я полюбил снова и полюбили меня.