Валерий Тодоровский: «СССР — это повальное вранье и общий тухляк»

Он всегда делал ставку не на проверенных актеров-звезд, а на молодых, из которых позже вырастали звезды. Так было с Евгением Мироновым, Диной Корзун, Владимиром Машковым, Чулпан Хаматовой, Максимом Сухановым... В конце декабря состоялась премьера новой картины режиссера — «Стиляги». И опять в главной роли фактически дебютант — актер Антон Шагин. В интервью Валерий Тодоровский рассказал, где мог «погибнуть», почему считает светскую жизнь адским трудом и когда осознал, что его окружает страшное фуфло.

— Был ли для вас кризисом переезд в раннем возрасте из Одессы в Москву?

— Еще каким! В десять лет я приехал из солнечного, теплого города, где у меня был свой двор (я буквально знал каждую собаку), друзья и школа, совершенно в другой мир, где все время идет дождь, все дома одинаковые, вокруг какие-то стройки. Я ощущал себя будто в эмиграции.

Если добавить к этому, что я говорил практически на другом языке, потому что одесский дворовый язык — это вообще нечто отдельное, то можете себе представить, насколько мне было грустно. А надо мной еще все смеялись...

— Даже так?

— Да. Когда приходишь в школу и начинаешь говорить с этим акцентом, все смеются. Зато пережив первый шок, я начал читать книжки, чего в Одессе не делал никогда. Там я как жил? Велосипед, пляж, друганы и т. п. В Москве же я стал читать без разбору страшное количество книг. Даже записался в районную библиотеку.

— А родители заметили, что ребенок изменил свой привычный образ жизни?

— Родители в тот момент были очень заняты: отец снимал кино, мама занималась обустройством, поэтому они не особо вникали. Позже у меня начался другой период: я записывался в разные кружки, секции. Дошел до того, что в Московском дворце пионеров играл на балалайке в Ансамбле народных инструментов имени Локтева.

Затем это увлечение прошло, и я стал ходить в художественную школу, рисовать. А потом начал писать рассказы. Когда поступал на режиссерский факультет, представил их на творческий конкурс. А провалившись, отнес их на сценарный...

— Очень жалели, что не попали на режиссерский?

— Ни разу не пожалел! Наоборот, боюсь, если бы я туда поступил, я бы «погиб». Когда тебе восемнадцать лет и ты уже якобы режиссер, ты можешь ходить по институту королем, и все девушки-актрисы обращают на тебя внимание. (Смеется.) И у тебя начинаются понты.

Я никогда не забуду этих режиссеров во ВГИКе, которые курили под лестницей и рассуждали, что Феллини уже никуда не годится. Многие из них потом исчезли...

А сценарный факультет был хорош тем, что он был очень трудовой, дисциплинированный. Каждую пятницу в девять утра нужно было положить на стол что-то написанное за неделю. Это не давало возможности расслабиться.

Кроме того, у нас на курсе процентов семьдесят студентов были уже довольно взрослыми людьми, сидя с которыми за одной партой ты невольно должен был что-то из себя представлять. Сценарный факультет не считался престижным, зато там приходилось пахать, а привычка пахать очень помогает в дальнейшем.

— Давайте поговорим о вашем последнем фильме. Знаю, что вы давно хотели снять мюзикл. Почему именно о стилягах?

— Потому что о стилягах и хотел. Впервые я узнал про них очень давно, чуть ли не во ВГИКе. Послушал какие-то рассказы людей, почитал какие-то книжки, статьи, и мне эта тема стала интересна.

Стиляги — это люди, для которых музыка была некой возможностью быть другими, выразить себя. Для нашей страны в то несвободное время они были почти героями.

— Вы говорите, что время было несвободное. Ваша личная свобода в чем-то ущемлялась?

— Лично моя — нет, я просто маленький был. Но я все равно чувствовал ужасающее вранье со всех сторон.

Лет в тринадцать-четырнадцать я четко осознал: то, что меня окружает, — это страшное фуфло, фикция. Все вокруг говорили про самую счастливую страну социализма, про свободу, в которой мы живем, но своими глазами я видел совершенно иную картину.

Был же знаменитый анекдот: «Приходит человек в поликлинику и говорит: «Мне нужен врач ухо-горло-глаз». Ему отвечают: «Такого врача нет». — «Как это нет? А почему я тогда вижу одно, слышу другое, а говорю третье?»

Вот это очень точное определение того мира. Повальное вранье и общий тухляк. Глобально это была страна, которая доживала последние годы и не двигалась никуда. В воздухе было ощущение общей депрессии.

А потом, лет в девятнадцать, я прочитал под подушкой «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. И это вообще стало для меня откровением. Я вроде бы знал об этом, но не догадывался о масштабах.

— Знали из разговоров, что велись дома?

— Да отовсюду. Я приходил домой со школьными друзьями, мы садились на кухне пить чай, где через глушилки работал приемник, слушали «Голос Америки», «Би-би-си».

Потом, я думаю, есть два типа личностей: первый — это счастливые люди, которые склонны не замечать действительность, а второй — это несчастные, которые с этой действительностью все время в контакте. Так вот я отношусь ко второй категории. Так было с детства. Поэтому если я видел какой-то маразм и понимал, что мне врут, я не мог сделать вид, что я счастлив и все хорошо.

— А как же счастливое пионерско-комсомольское детство?

— И на эту тему у меня не было никаких иллюзий — было четкое ощущение, что мне засерают мозг. Особенно тяжело было позже, в институте, когда я начал сотни часов жизни посвящать истории КПСС, научному атеизму и прочим искусственным предметам.

— Даже в таком вузе?!

— Конечно! ВГИК вообще был идеологическим вузом. И у меня было ощущение, что я просто страшно трачу свою жизнь. Вместо того чтобы изучать «Историю государства Российского» Карамзина, я изучал Энгельса, его безумные статьи, какие-то съезды партии... Ужас!

Мое глубокое убеждение, что это было очень мутное время, хотя вроде бы и тихое. Неслучайно именно в это время придумали людей сажать в психушку. Не в тюрьму, а именно в психушку! Сейчас, конечно, когда рассказываешь об этом молодым, они не понимают, как такое вообще могло быть.

— Кстати, на съемочной площадке «Стиляг» вы постоянно находились в компании совсем молодых актеров. Чувствовали себя одним из них? Многие ведь считают, что для своих лет вы выглядите очень молодо.

— Я не чувствовал себя одним из них хотя бы потому, что у нас совершенно разные роли. И дело не в какой-то дистанции, которую нужно соблюдать.

Понимаете, я считаю, что артисты — самые счастливые люди в кино. Все равно всё ради них: их одевают, гримируют, облизывают. Но есть еще один момент: когда вечером ты говоришь «Стоп», артисты, особенно молодые, за одну минуту разгримировываются, переодеваются, и дальше они, как вольные птицы, могут ехать гулять, тусоваться. Я же в это время еду домой — просто лечь на диван с книжкой, и всё.

— И к одежде вы довольно равнодушны. Прочла, что у вас нет ни одной дизайнерской вещи…

— Я человек не очень публичный: я же не артист, не певец и не участвую в гонке под названием «светская жизнь». В тот момент, когда попадаешь туда, ты должен определенным образом выглядеть и обязательно появляться там и сям. Я давно понял, что мне это неинтересно.

— А, например, соответствующе одеться на «Нику» или подобного рода мероприятия?

— А туда надо приходить только в том случае, если ты номинант. И если ты номинант, то в чем ты сидишь, не так уж и важно.

Я абсолютно свободен от этих предрассудков. Ношу то, что мне нравится. Это может быть какая-то дорогая вещь, а может быть и совсем дешевая.

Я никогда не занимаюсь шопингом в привычном понимании этого слова. Могу купить куртку и потом пять лет в ней проходить, потому что жалко с ней расставаться.

А вообще все, что касается этой светской гламурной жизни, у меня даже вызывает в каком-то смысле восхищение, потому что мне кажется, это адский труд. В сегодняшней Москве поехать куда-то вечером, успеть одеться для того, чтобы где-то постоять с бокалом, попасть в объектив фотографа, чтобы тебя поместили на последней страничке… Проще кучу дел сделать, чем один раз сходить на так называемую вечеринку.

— На премьере «Стиляг» вы, как показалось, очень нервничали. Читала, что для вас каждая премьера не самый приятный момент в жизни…

— Все так. Наверное, это по-своему счастливый момент, но одновременно и очень нервный. Могу сказать, что практически все режиссеры, с которыми я общаюсь, очень болезненно относятся к первому показу. В этот день они сильно напиваются, очень сильно. Бывает и так, что их под руки уносят из зала. (Смеется.)

С трудом себе представляю людей, для которых премьера — это праздник. Праздник — это снимать фильм.