«В какой-то момент я осознал, что Украина для меня — родное место»

Российский режиссер Валерий Тодоровский: — о всегда отрицательных героях, почему те, кто не интересуется политикой, — это идиоты или лжецы, и какие его ощущения от советского союза.

Не думаю, что есть какие-то правила, по которым можно жить.

Недавно я сообразил, что не снял в жизни ни одной короткометражки. Уже и сериал снял, и большое кино, а маленького фильма так и не сделал. Даже почувствовал какую-то ущербность в связи с этим.

Я обожаю длинные фильмы. Например, «Крестный отец»: тебе за три часа спокойно и неторопливо показывают целый мир. Вопрос ведь как стоит: три часа удовольствия или полтора? Я предпочитаю три.

Сериал — это форма, а не жанр, и за последние годы достижения в этом формате таковы, что кино может только завидовать. В кинематографе, по большому счету, сейчас существует либо аттракцион, где все горит и взрывается, либо независимый артхаус, который почти не идет в кинотеатрах. Середины — а посредине между артхаусом и аттракционом как раз и находится настоящее кино — практически нет. Эта середина сейчас в сериалах.

Для меня то, чем я занимаюсь — это путь к освобождению. Фильм ты снимаешь по принципу «что придумал и что хотел», а сериал — «как насрется». Потому что по 16 часов в день ты снимаешь в каком-то полубреду, а когда ты в таком состоянии, то действительно — как получится, так и получится. Но для меня это и есть самое свободное состояние. Нет времени себя проверять, нет времени рефлексировать. Ты не можешь ничего передумать и переделать. Ты можешь только выйти и снимать. А это безусловный путь к свободе.

Если бы я жил с ощущением, что у меня есть фильмография, я бы уже ничего не снимал. Человек с фильмографией — это конченый человек, мне кажется.

Ничем для меня кино в детстве не являлось. Не ждите, что я начну рассказывать, будто был мальчиком, который жил в мире кино. Я был нормальным одесским мальчиком, ездил на велике.

Возможно, если бы мы не уехали из Одессы, я был бы хорошим моряком.

В Одессе я жил до десяти лет, а потом мы переехали в москву, и я пошел в московскую школу. Я тяжело воспринял этот переезд, и у меня еще долго потом болела голова — так, что до тошноты, что аж мутило. Ведь что такое одесский мальчик? Это двор, велосипед, море, каштаны, орехи. Чтобы в Одессе мальчик читал книжки — это безумие. Но когда я приехал в Москву, то от ужаса одиночества и невозможности найти контакт с этим миром я пошел в местную библиотеку и стал бессистемно и бессмысленно читать все подряд.

Каждый мальчик в Одессе хотел быть моряком. Там ты ясно понимал, что корабль, который сейчас стоит в порту, совсем скоро отплывет и через месяц будет в Буэнос-Айресе или Рио-де-Жанейро, а люди, которые на нем работают, вернутся через полгода и будут рассказывать про мир. И ты знал, что когда сам увидишь этот мир, твоя жизнь сразу изменится и будет не такая блеклая и унылая, как у всех.

Мое ощущение из советского союза — никто никого не любил. Такое вот ощущение: страна без любви.

В какой-то момент я осознал, что Украина для меня — родное место. Знаете, какую вещь понял? Ты себя воспринимаешь через растения, которые видел в детстве. Мне в какой-то момент предлагали снять фильм про русскую деревню, а я понял, что не могу. И дело не в том, что я ничего не знаю о русской деревне. Просто в моем детстве не было берез и елок. Мои первые растения — это акации и каштаны. Я очень люблю и березы, и елки, но не они обозначают мою родную территорию.

Не знаю, что будет с Украиной, но у меня есть надежда, что раз у них нет нефти и газа, чтобы, как мы, шиковать, то, может, это их подтолкнет к какому-то цивилизованному развитию. Вдруг они станут нормальной европейской страной? Ну не хотят они жить, как Россия. Для того чтобы жить, как Россия, надо быть Россией: огромной, бесконечной, с Сибирью, с газом, с нефтью.

Зря люди не ходят на выборы. Как говорит умнейший человек Андрей Кончаловский, проблемы страны не во власти, а в том, что в стране нет граждан.

Невозможно спокойно жить своей жизнью в отрыве от политики. Тот, кто говорит «я не интересуюсь политикой» — либо идиот, либо врет. Или просто вытесняет из головы действительность.

В Швейцарии, например, человек может не знать, кто стоит во главе государства, и его жизнь от этого не меняется никак. Но в России политика имеет отношение к каждодневной жизни каждого из нас, и просто невозможно не интересоваться политикой. Если ты не интересуешься, значит, ты растение.

Я не чувствую сегодня жестокой цензуры, но я чувствую, как территория, что называется, сжимается. Кино — дорогостоящий вид самовыражения, и деньги на кино никто просто так не дает. В России сложилась такая ситуация: если не государство, то денег не найти, и большинство людей так или иначе снимают фильмы на государственные деньги. Естественно, государство очнулось и сообразило: раз мы даем деньги, мы будем объяснять, что нам нужно. Но это не совсем правильно, потому что государство дает не свои деньги, а наши, общие.

Я не понимаю историй, в которых есть положительный герой. Сейчас многие говорят: России нужен новый положительный герой. А я не знаю, кто такой положительный герой.

Для меня положительный герой — всегда отрицательный. Потому что живой. Все живое не идеально. Идеальным бывает мертвое.

Когда начинают говорить, что советский кинематограф был великим, то забывают один момент: это была герметическая система. Выходили советские фильмы, собирали огромное количество зрителей, а где-то в мире шли «Звездные войны», и если бы вдруг пустили сюда «Звездные войны», тут и выяснилась бы реальная картина мира, и стало бы понятно, на что люди ходят, а на что нет. В советском кино было много талантливых людей, но они были такими в отрыве от мирового контекста.

Когда публичность происходит, она тяготит. Я не пускаю журналистов к себе домой, я не разговариваю про личную жизнь, стараюсь не обсуждать ни свою жену, ни своих детей. Но есть люди, которым нравится быть в центре внимания и которые зарабатывают на публичности деньги.

Что делает Ваня Охлобыстин? Каждую минуту напоминает о себе, а дальше его нанимают компании типа «Евросети» и платят ему деньги за то, что он такой. Публичность и провокация — это его способ зарабатывать на жизнь, но раньше он занимался талантливыми провокациями, а сейчас он убог. Священник в наколках с шестью детьми, который призывает сжигать кого-то в печах и при этом артист из сериала «Интерны»? Официально могу сказать: это его конец. Что еще ему остается сделать, чтобы привлечь всеобщее внимание? Прибить мошонку к Красной площади он не решится, а все остальное уже сделано.

У меня нет далеких от кино увлечений. Я не знаю ни одного нормального режиссера, который имел бы полноценные увлечения — собирал бы марки, увлекался бы серфингом.

Кино — это профессия, которая съедает тебя полностью. Она является одновременно и работой, и профессией, и увлечением, и хобби, и всем остальным. Вот мой друг ушедший, Леша Балабанов: можете представить, чтобы Балабанов еще немножко шил?

Не бывает старых режиссеров. Режиссеры — это люди, которые в 80 лет ходят в джинсах и хотят снять новый фильм. Они не ведут приусадебное хозяйство, не пропалывают огурцы и, к сожалению, никогда полноценно не занимаются своими внуками. Кино — это не просто образ жизни, это и есть жизнь, так что режиссеры не бывают старыми. Они просто умирают в какой-то момент, но стариками, бабушками, дедушками не становятся. И это радость.

Что такое кино? Это болезнь. Вот на этом мы ставим шикарную жирную точку, и если учесть, что я с похмелья, получилось, наверное, не так уж плохо?