«Уличные протесты — это закуска. Дальше должно что-то последовать…»

Политолог и научный сотрудник University College of London Владимир Пастухов прокомментировал развитие событий в Беларуси.

— Общее впечатление оттого, что происходит в Беларуси, состоит в том, что мы столкнулись с уникальным рецидивом феодального сознания, причем не в аллегорической такой форме — у нас часто говорят, что у нас новое Средневековье, — а в такой самой примитивной, — сказал Пастухов в эфире Эха Москвы. — Потому что у Александра Григорьевича возник комплекс хозяина. Он реально рассматривает Беларусь и власть не как власть, а как свою собственность.

И это очень интересная трансформация сознания, потому что вслед за этим идет всё последующее. То есть у него нет вопроса политического допустимого и политически недопустимого. Он не ощущает свое президентское правление как представительство кого бы то ни было. У него нет вопроса, с кем разбираться.

Он разбирается с принадлежащими ему крепостными 10 миллионами людей. Это его крепостные, это его холопы, это его собственность по праву рождения и, видимо, если он верит в бога, богом данная. И разбирается он с ней так, как принято разбираться в Техасе с теми, кто влез в кладовку, то есть берут карабин, автомат, ружье и отстреливают того, кто посягнул на собственность…

Судя по тому, что происходит в Беларуси, все-таки у Лукашенко с народом возник когнитивный диссонанс. И эта логика, которая возобладала у Лукашенко, это его личная проблема. И к счастью огромному и чести белорусского народа философия крепостных холопов и личной собственности диктатора, она не вписалась. Народ постсоветский, народ консервативный, народ добрый, народ, не привыкший к резким телодвижениям. Но оказалось, что этой холопской психологии у него нету. И это большая проблема [для Лукашенко].

Феодальная хозяйская психология привела к тому, что, по сути, он руководствуется в своей деятельности некой центральной утопией. Эта центральная утопия, она очень жестокая по отношению к одному человеку, которого мне искренне жаль. Этого человека зовут Коля Лукашенко.

Потому что Александр Григорьевич живет в некотором мире измененной и дополненной реальности, в котором он представляет, что он свою собственность — Беларусь может и даже должен — в этом, видимо, видит некий свой моральный, этический долг — передать как вещь по наследству Коле. И недаром этот Николай появляется всё чаще и чаще у нас в кадре и в нашем сознании. И дорогого стоит эта отцовская с плохо скрываемым трагическим восхищением: «Коля, они разбежались, потому что узнали, что ты здесь будешь».

Мне уже, конечно, не так важно, что произойдет с Александром Григорьевичем, потому что траектория-то уже понятна. Он может взлететь, может быть, но понятно, куда будет падать. Но мне искренне жаль этого юношу, потому что его судьба будет трагична. История редко благоволит к людям, которым родители такую незавидную судьбу замыслили, намечтали.

― Логика этого когнитивного диссонанса и дополненной реальности, на ваш взгляд, достаточно очаровательна для той группы силовиков, которые по-прежнему сохраняют свою лояльность Лукашенко и которые на известном нам видео аплодировали, постукивали бойцовской амуницией по счетам, или это рассыплется как карточный домик, как только тому создадутся определенные предпосылки?

― Есть классическая такая историческая зарисовка, может быть байка, может быть реальность, кто же тысячу лет назад может установить. Но рассказывают, что когда Кромвеля привели к власти, и народ его приветствовал, один из его помощников подвел его к окнам британского парламента, где стояла толпа и сказал: «Смотрите, народ собрался поприветствовать вас». На что Кромвель ответил: «Их соберется гораздо больше, когда меня будут казнить».

На самом деле хлопки и слезы военных недорого стоят. Проблема, наверное, немного в другом.

Очевидно, что Беларусь вошла в режим революции. Мы затаскали, затискали это слово, оно стало даже пошлым. Мы до конца не понимаем, что революция — это особое состояние аффекта и для общества в целом и для каждого отдельного человека. Это некое психологическое состояние, в котором отключаются все наши обычные и нормальные алгоритмы поведения, и человек как бы на какое-то время и общество, столько, в целом, оно теряет ориентацию в пространстве и активно падает в каком-то режиме невесомости политической и социальной, пока не найдет новое равновесие.

И это состояние, оно иррационально совершенно. И в этом иррациональном состоянии, вы представляете себе, что люди вывалились из самолета, еще пока не дернули за кольцо парашюта, какое-то время они летят в свободном падении, пока рано или поздно не разобьются о землю, либо не дернут кольцо. И в этом падении они самые фантасмагорические фигуры совершают.

Это танец, это сейчас очень сложный танец, в котором обе стороны пытаются не совершить ошибочного движения, потому что это танец Фриды Кало, это танец со смертью. Один лишний шаг в этом танго втроем — я, народ и революция — и ты оказываешься за танцполом.

И сейчас очень трудно что-либо предугадать, потому что неприменимы никакие наши обычные представления о разумном или неразумном, о праведном и неправедном.

Вот мы говорим, в принципе, глядя на Лукашенко: он сумасшедший. А я говорю: он или сумасшедший или играет сумасшедшего, потому что он считает, что это то па в танце, которое его спасет.

И общество тоже играет. Общество играет в эту интересную игру: «Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути».

И каждый боится сделать лишнее телодвижение. Потому что, в принципе, пока ни основные силовики, ни основные силы общества в этой игре не задействованы.

Армия не сказала своего слова, армия в целом. Армия — это самый народный силовой институт. Потому что жандармерия и армия отличаются тем, что жандармерия элитарна, а армия народна. Соответственно, армия многократно превосходит все равно в конечном счете по силам спецслужбы.

Но то же максимальное количество протеста — это 5-10% населения, то есть основное население где-то в глубине души сочувствует, но оно не качнулось ни в ту, ни в другую сторону. И сейчас Лукашенко и его команда старательно пытаются такие танцевальные политические па находить, которые, как им кажется, качнут ситуацию в другую сторону.

А общество пытается делать такие па, которые качнут ситуацию в сторону этого активного протестующего меньшинства. И сейчас очень трудно сказать, что произойдет.

Потому что сегодня вот он бегает с автоматом, и это как бы демонстрирует: крутой мужик не отступит — нет. Пусть всё будет, как есть. Но не дай бог ему неудачно выстрелить из этого автомата, и тогда это может качнуть общество в прямо противоположную сторону. Недаром ему рожок высунули из этого автомата. Он же не с автоматом бегал, он с палкой бегал. Наверное, кто-то умный решил, что все-таки на всякий случай в такой аффектированном состоянии лучше рожок ему не вставлять.

― А число вышедший на улицы Минска в минувшее воскресенье говорит о том, что белорусское общество до сих пор этого своего решающего слова не сформулировало? Потому что это значительное по сравнению с общим населением страны количество людей. И если это слово будет произнесено, то каким оно должно стать? Это всеобщее стачечное движение, забастовка — что?

― Вы знаете, белорусские события очень многому нас учат и ломают очень много ложных парадигм, которые сформировались у нас в эпоху «бархатных революций» в Восточной Европе конца 80-х, начала 90-х годов. Проблема в том, что крушение советской системы в силу того, что Горбачев — личность все-таки уникальная — и алгоритм саморазрушения СССР тоже исторически уникальный был. Все последующие революции прошли в режиме как бы ненасильственных революций, при которых обществу достаточно было символически изобразить свой протест, и этого символического сигнала оказывалось достаточно для того, чтобы противоположная сторона капитулировала.

И у нас даже риторика с тех времен очень странная была бы для человека XIX века: «революция раз», «революция достоинства», «революция гвоздик». Скажите это человеку XIX века, который прошел через кровавые, насильственные революции. Революция — это насилие, это повивальная бабка истории. Это Маркс. Понимаете, они иначе видели ́ту революцию, более реалистично.

И эти годы «бархатных революций», они ушли в историю. Конкретную историческую реальность мы забыли, но осталась такая парадигма о том, что достаточно выйти на улицы миллиону человек — и это решит всё.

Во-первых, это очень сложно, чтобы на улицу вышел миллион человек. И это бывало в СССР, по-моему, только раз во время знаменитых маршей против 6-й статьи Конституции в 90-м году. Но не надо забывать, что за этими протестами стояла сама власть. Одно из ее ответвлений провоцировало подобного рода выступления.

Но даже если вышел этот миллион человек?.. Понятно, что это ни к чему не приводит [само по себе]. Понятно, что не здесь решается. Это сила. Это очень важно. Это очень хорошо для затравки. Проблема состоит в том, что если у тебя в обеде из 5 блюд подали только закуску, ты вряд ли останешься сытым.

Вот уличные протесты в таком формате — это закуска революции. Дальше должно что-то последовать. И, с моей точки зрения, сейчас ключевой нерв, мы это видим по обе стороны, мы видим это по последним действиях силовиков — это уход революции в так называемые трудовые коллективы, те самые мелкие ячейки гражданского общества, которые на самом деле делают протест массовым.

То есть я считаю, что все решится на этом рубеже — на рубеже, где идет борьба за рабочий класс. Рабочий класс был и остается главным двигателем любой революции. Поэтому каждый булыжник мечтает попасть в хорошие руки. Поэтому мы будем сейчас наблюдать завязку именно на этом фронте, то есть кто выиграет битву за забастовочные комитеты или против.

Удастся Лукашенко запугать рабочих своими действиями — один вариант развития событий. Или он своими неуклюжими действиями разозлит рабочих — это другой вариант развития событий. В любом случае, мне кажется, что эта неделя будет решающей.

― Нынешняя ситуация показывает, что ему пока удается сдерживать эту революцию гаечного ключа и не дать слова тем, кто не выходит на улицы, а выходит на работу, — сказать свое слово так, чтобы оно было весомым и действенным? Уже по факту действием.

― Я не обладаю фактической информацией о том, что происходит сегодня на этом уровне в Беларуси. Думаю, что мало кто на самом деле ею обладает. Мне трудно комментировать, в чью пользу складывается ситуация.

В любом случае всё, что я знаю из истории: если революция быстро не развивается, она умирает. Но в целом я должен сказать, что это не является каким-либо поводом для уныния.

Во-первых, наверное, многих разочарую, но, наверное, из тысячи революций успешными в конечном счете оказываются единицы. И поэтому, в общем, и Русская революция на рубеже XIX-XX веков совершилась с третьей или четвертой попытки.

Второе: если бы это было иначе, то любое общество не достигло бы цивилизованного уровня, потому что, в принципе, это такой спасительный консервативный механизм, то есть это надо много постараться для того, чтобы создать условия для успешной революции.

Но, мне кажется, что Александр Григорьевич своим экзотическими политическими действиями поставил в этом отношении рекорд, потому что он создал условия для революции без серьезных объективных социально-экономических причин к ней.

Честно говоря, в Беларуси нет войны. В Беларуси нет катастрофического социально-экономического положения. То есть в Беларуси отсутствовали как минимум два из трех обозначенных Лениным условий революционной ситуации.

Там не было серьезного снижения жизненного уровня народа. Маленькое относительно было, но нищеты и голода там не наблюдалось.

И мы понимаем, что Беларусь в этом отношении всегда была хорошо управляемой страной. В Беларуси не было до этого заметно какой-то сверхмощной активности населения. Она возникла уже после выборов.

Зато возникла в ней невозможность верхов жить по старому, а низов желания жить по-старому и в основном именно потому, что Лукашенко оказался абсолютно допотопным архетипом, то есть человеком, который пусть даже консервативному белорусскому обществу XXI века попытался навязать стереотипы какого-то полоцкого удельного князька где-то века XI-XII. И в этом отношении он оказался просто неприемлем уже для нашего времени.

― Действуя сегодня тактически, не стратегически, Лукашенко притормаживает тем революции, но, тем не менее, ставя эту плотину, он создает потенциал для большой волны, когда говорит сегодня об учителях, которым не место, если они не согласны с общей риторикой, «государственной идеологией» власти, действовать в этой перспективе, или задержание лидеров стачечных комитетов…

― Мне кажется, что речь о какой-то уже плотине не идет. Мне кажется, он сам превратился в мешок с песком, который бросают в образовавшуюся дыру, когда плотину пробивает. Он уже, мне кажется, из субъекта истории давно превратился в объект истории. Уже не он бросает мешок, а его другие силы бросают в качестве мешка с песком в эту дыру.

И, мне кажется, что уже вне зависимости от исхода этого этапа революции, дальше этот процесс будет развиваться в Беларуси очень стремительно, потому что за каждый скормленный Лукашенко витамин от него потребуют массу мелких услуг, как говорил один герой одного известного романа начала XX века.

И, собственно, Лукашенко оказывается в куче им же самим расставленных капканов. Потому что он так мощно топил за суверенитет Беларуси, что его положение, когда он оказывается тем человеком, которому придется слить этот суверенитет в ближайшие несколько месяцев, — слить не в смысле даже подписать какой-то акт капитуляции или растворить Беларусь, — просто будет вынужден фактически отказаться от множества атрибутов суверенитета, пустить эфэсбэшную лису в белорусский кагэбэшный курятник, где фактически все силовики Беларуси будет поставлены под контроль, и граница станет действительно контролироваться из Москвы, где его, видимо, дожмут до единого эмиссионного центра.

То есть произойдет масса таких вещей, которые приведут к тому, что фактически суверенитет Беларусь потеряет и потеряет именно руками Лукашенко, потому что выхода у него нет, он загнал себя в эту ситуацию. Более того, он очевидно находится в состоянии аффекта и страха, и он нагнетает поэтому военную истерию.

У меня странные образы особенно возникают в связи с его постоянно педалируемыми заявлениями о готовящейся провокации на литовской границе. Аналогии возникают с 1939 годом. И я уже жду, когда батальон переодетых белорусских спецназовцев в литовской натовской форме нападет на белорусскую границу. Потому что очевидно, что он любой ценой пытается создать формальный повод для введения войск ОДКБ в Беларусь. То есть человек адекватно потерял видение себя в пространстве, видение себя со стороны.

― Для вот этих кормцов витаминами Лукашенко в большей степени сейчас проблема, или люди сейчас сидят и потирают ручки потенциально — те, которые могут перейти границу, чьими силами будет осуществлена эта операция?

― Там же, как мы видели по ситуации в Томске и Омске, левая ручка не знает, что делает правая ручка. Поэтому им трудно потереть друг друга. Они никак не могут найти себя в пространстве.

Есть такая болезнь, когда ты должен двумя пальцами повертеть и соединить их, и они у тебя либо соединяются с закрытыми глазами или всё время мимо проходят. Вот у нас какая-то уже неврологическая болезнь в государстве: у нас правая и левая руки все пытаются пальцы соединить между собой, а проходят мимо друг друга.

― Но вот как вести себя в этой ситуации голове этого механизма, которая сидит в Кремле, видимо? Давайте попробуем задаться этим вопросом. На сегодняшний день Лукашенко для Путина является проблемой? И в какой мере Беларусь оказывается фактором внутрироссийской политической повестки в текущем моменте?

― Если рассуждать с точки зрения рациональной — это не значит, что в Кремле рассуждают с точки зрения рациональной, — то, конечно, им бы хотелось всё это развеять как можно скорее. Потому что в общем и целом России от Беларуси необходимо не так много. По минимуму это: лояльность, наличие военных баз на ее территории и незаигрывание с Западом. При этом не надо, чтобы там были проблемы, чтобы она привлекала к себе внимание.

И Лукашенко в его прежнем, адекватном состоянии, он эти задачи решал. Были там, конечно, терки, были там споры, были «семейные» разногласия, но в общем и целом они так или иначе, разрешались.

Сейчас его проблемы стали проблемами Кремля. То есть если он не усидит, то все эти три названных мною составляющие окажутся под вопросом, потому что непонятно, какая придет оппозиция к власти в Беларуси. Непонятно, как она будет выстраивать отношения с Москвой и, тем более, как она будет выстраивать отношения с Западом. Непонятно, хватит ли у Запада самоограничительной мудрости не пытаться превратить Беларусь в санитарный кордон, о чем тут Лукашенко говорит и часто пугает и себя и окружающих, и Москву. То есть здесь появляется очень много неизвестных. И ничего хорошего в этом нет.

Я бы сказал, что идеальным для Москвы был бы вариант, при котором Лукашенко хоть тушкой, хоть чучелом выживает, сам справляется, опираясь на некую невидимую помощь Москвы, и не вмешивает напрямую Москву в этот процесс. А Москва занимается тем, что держит на вытянутой руке Меркель, Трампа и всех остальных и говорит: «Не мешайте нашему агенту. Пусть он сам всё сделает, а вы не лезьте туда».

Менее идеальный вариант, если, несмотря на все нынешние усилия, их оказывается недостаточно, и Лукашенко не удерживает ситуацию, и там начинается либо госпереворот, либо реальная революция снизу.

Я не вижу ситуацию, при которой Россия может остаться в стороне от этого процесса. Тогда им придется вмешиваться, а это и рискованный и дорогостоящий процесс. И, конечно, в Кремле, безусловно, рассматривают самые разные активные варианты. Я думаю, часть из них полным ходом реализуется.

― Один из этих вариантов — это поддержка одного из кандидатов, которые были оппонентами на состоявшемся голосовании?

― Понимаете, у нас еще в Кремле не очень научились играть в такие сложные игры, как мы видели. Пытаются, иногда получается, но еще не очень.

То есть да, это был бы идеальный вариант — вовремя отскочить от Лукашенко. Он же тоже не дурак, он же вцепился руками и усами. То есть ты попробуй ногу или руку выдернуть оттуда. Он не дурак, он понимает, что тут надо как утопающий тянуть спасителя за собой. Либо вместе, либо никак.

В идеале да, конечно, это был бы мечтательный в американском стиле вариант: отцепляем вовремя Лукашенко, утилизируем его на безграничных просторах Николиной горы. И дальше проводятся демократические выборы, на которых поддерживаем условного Бабарико, наиболее понятного для Москвы. И дальше он становится лучшей версией Лукашенко, потому что он, с одной стороны, поддерживает отношения с Москвой, и даже их развивает, но, с другой стороны, он проводит определенную либерализацию Беларуси, успокаивает Запад и снимает точку напряжения.

Это был бы идеальный вариант. Но, я думаю, что он тоже маловероятен.

Такой вот промежуточный вариант, при котором специалисты из Москвы и переодетые «новые белорусы» просто оказывают прямую поддержку Лукашенко, а вопрос с транзитом власти будет решаться после подавления революции, он сейчас становится более вероятным.

― При этом, как кажется, в текущем моменте Москва на такой вариант вообще не делает никакой ставки. Потому что волей случая накануне слышал одну из пропагандистских программ. Там начинали итоговый выпуск с репортажа о вчерашнем форуме «Территория смыслов», где Лавров сделал заявление о том, что лидерами белорусской оппозиции говорить попросту не о чем. И там даже шла речь о том, что им на руку появление первой крови и так дальше. То есть сейчас этот вариант не рассматривается?

― Мне кажется, что дипломатам язык дан для того, чтобы скрывать их мысли. Я не понимаю, что значит, не о чем разговаривать с белорусской оппозицией, если один из очевидных лидеров белорусской оппозиции — бывший руководитель белорусского отделения «Газпромбанка»? Ну, наверное, им есть о чем с ним поговорить…