Светлана Алексиевич: «Сегодняшняя власть очень страшная»

Нобелевский лауреат Светлана Алексиевич в большом интервью МБХ медиа объяснила, почему Лукашенко такой же советский, как и Путин, и почему белорусский народ не захочет объединиться с Россией.

Фото Markus Schreiber/AP

Предлагаем избранное.

 — Вы всегда были в оппозиции к власти — и в советское время, и сейчас?

 — В принципе, да.

 — А почему?

 — Потому что, если вы честно начинаете задумываться над тем, что происходит — вы сразу же в оппозиции.

 — А что вас не устраивает? Например, в сегодняшней власти?

 — Тут даже не знаешь, с чего начать. Ну, во-первых, она несправедливая — очень, я даже сказала бы, страшная. Это и то, что происходит у вас, и то, что у нас. У нас как бы и был социализм этот — такой колхозный социализм. И есть сейчас.

 — После развала Союза?

 — Да. У нас же не было такого агрессивного капитализма, как у вас. У нас до сих пор ничего не распродано. Хотя, может, он (Лукашенко) там что-то и распродает, мы до конца не знаем всего. У вас — а я занималась, в основном, Россией, поскольку у вас этот эксперимент прошел до конца — я очень редко встречала людей, которые приняли капитализм.

Люди как-то не готовы к нему. Это постоянный вопрос: неужели мы в 90-е хотели капитализма? Они хотели какого-то социализма с человеческим лицом.

 — Но вы же не опрашивали людей, которые преуспели от капитализма? Они не были вашими героями?

 — Да, они не были моими героями. Это должна была быть уже совсем другая книга. А меня интересовала тесная связь с идеей: как идея умирает? Поэтому я брала вот эти примеры.

 — Вас интересовало, как умирает идея «совка»?

 — Да.

 — Вас настолько потрясло, что Союз распался, а это осталось в человеке?

 — Да. Уже нет этой империи. Они сами там хорошо об этом говорят: «Страны нет — а мы есть».

 — А Лукашенко? Он, по вашему мнению, советский?

 — Абсолютно. Единственное отличие: они любят собственность и деньги.

 — Но в советское время тоже ведь любили собственность и деньги.

 — Любили, но такого размаха не было.

 — Тогда представители власти просто любили хорошо жить.

 — Я же работала в журналистике, ездила много и бывала в домах секретарей райкомов и обкомов. Им не снилось то, что сегодня есть у этих олигархов.

 — Почему вы уехали из Беларуси?

 — Уехала я и Василь Быков. Когда к власти пришел Лукашенко. Это был знак протеста, поскольку сразу было понятно, что будет авторитарная власть. Это был наш протест.

 — То есть вы уехали из чувства протеста, а не из-за страха, что вас могли посадить?

 — Ну, тогда трудно было. Василь Быков считал, что аресты возможны. Хотя я не думала, что его могут посадить, но у него был этот страх. Он был старше меня лет на 20, и у него была другая память, он помнил сталинские времена. А мы — это уже «вегетарианские» такие времена. Но страх такой был.

— Вы не сразу поняли, кто такой Лукашенко? Поняли, когда он набрал силу, показав авторитарную власть?

 — Да. Сначала мы думали, что он вообще через два года или хотя бы через срок уйдет. Никто и в страшном сне представить не мог, что это на 25 лет.

***

— А на улицах вас узнают? Подходят люди?

 — Да. Люди, кстати, в отличие от Лукашенко, относятся ко мне удивительно. Даже недавно у меня был случай: мы с внучкой Янкой пошли купить ей кроссовки. Идем, а навстречу такая полная женщина, подходит, обнимает: «Я вас люблю!» — и пошла. Да, такое бывает часто.

— Как отнеслись в Беларуси, когда в 2015 году вам дали Нобелевскую премию?

 — Ой, это праздник был у людей, все шампанское в городе выпили.

 — А Лукашенко, чиновники?

 — Знаете, в это время шли выборы Лукашенко, я ему испортила выборы. Да, это тоже было. Тут было много международных наблюдателей, и он к концу вечера, все-таки, как об этом объявило телевидение, он меня якобы поздравил. Но я никаких поздравлений не получила.

 — Например, если у вас какой-то юбилей, просто день рождения — не поздравляет?

 — Нет. Мне было вот 70 лет — он не поздравил.

 — Это удивительно все-таки.

 — Удивительно! Я даже смеялась: такому политику нельзя быть таким маленьким! Такой же и Путин — они какие-то злобные, маленькие такие.

 — Вам Нобелевскую премию дали как белорусскому писателю? Или как русскому? Или как просто писателю?

 — Думаю, как просто писателю.

 — Но если вы живете в Беларуси, то это и их победа, правда же?

 — Украина, Порошенко — и то меня поздравил!

 — Официально поздравил?

 — Да. Я же украинка наполовину.

 — А что вы думаете о возможном объединении России и Беларуси?

 — Я считаю, что Беларусь — это отдельная страна, последние лет десять это уже совершенно очевидно даже вопреки политике Лукашенко, а у него пророссийская позиция. Сейчас он попробовал использовать этот национальный фактор, стал допускать мягкую национализацию. А так у нас и школы на русском языке, и университеты, и все. Но люди, молодежь в особенности — она белорусская. Деревня — она всегда и была белорусская.

 — А в чем это выражается?

 — Это выражается в языке, традициях, характере национальном.

 — То есть говорят по-белорусски между собой, в семьях?

 — Ну, в семьях не говорят, только в молодых.

 — А в деревнях?

 — Говорят на тросянке — это такой суржик по-белорусски, языковая смесь.

 — Как вы думаете, если это не просто разговоры и Путин решит, что нужно объединиться, чтобы остаться у власти. Придет к Лукашенко и скажет: «Батька, давай!» Согласится?

 — Я не знаю. А как Лукашенко согласится быть губернатором? Это сложно представить. Это будет девяностый субъект Федерации. Или нет? Я не знаю, какие у них есть планы, но, к примеру, Путин станет президентом двух стран, а Лукашенко — губернатор?

 — А он согласится?

 — Почему-то мне кажется, что нет. Но мы не знаем, в какой он зависимости от Кремля.

 — То есть мы не знаем, какое предложение ему сделают, от которого нельзя отказаться.

 — Да. Но народ не станет русским.

 — Не станет? А что народ сможет сделать?

 — Самое страшное, если молодежь пойдет в леса — а это возможный вариант, чтобы не началась какая-то гражданская война. Но среди молодежи часто об этом говорят. И я лично очень боюсь крови.

 — Но молодежь может не сама пойти — она может стать под чьи-то знамена.

 — Да, какая-то часть молодежи.