Света Бень: «Я воспитывала себя как боевую лошадь, которой стреляют над ухом, чтобы не боялась»

Последние годы солистка завершившего свою деятельность в 2016-м уникального кабаре-бэнда «Серебряная свадьба» Света Бень живет и работает в Берлине. В коллаборации с Галей Чикис выпустила альбом «Прием!»

— «...и чтоб больше никаких мечтаний

насчет комет.

Ты не маленький,

знаешь сам:

чудес нет».

Света, это концовка вашего стихотворения про травму, в которой уповаешь на комету, мечтая, что одним махом она избавит от проблем. В мае вы выступали в Варшаве с авторской программой «Комета не прилетела». Был момент, когда поняли, что чудес не существует?

— Моя точка невозврата случилась в 2014-м. Мы тогда много путешествовали и любили все города и страны. Но Украина открылась для нас как самая красивая и гостеприимная страна на свете.

С началом боевых действий в Украине пришло понимание, что чудеса происходят не всегда вовремя и не всегда там, где очень нужны. Что мир наполнен глобальной несправедливостью.

Я и раньше это ощущала, но это не было связано с таким количеством смертей и трагедий. Тогда я поняла, что магическое мышление не всегда нас спасает.

— Что оказалось самым сложным в эмиграции?

— Да все сложное. Я человек, нацеленный жить там, где родился. И верю в некую миссию, которая есть у каждого. Что человек должен для своего места потрудиться, сделать его более прекрасным, вложить в него силы.

Всегда представляла себя батарейкой, которая вставляется в некий «механизм» места, питает это место, создает иллюминацию! Понятно, что в других краях предостаточно своих «батареек». Поэтому дико горько наблюдать, как огромный человеческий ресурс покинул Беларусь. И вдвойне грустно от того, что этой батарейкой для своего города сейчас не являюсь я.

«Мы все стоим на «посту», по жизни находясь в военном положении»

— Для многих эмиграция — маленькая смерть, для некоторых она настоящая, когда человек не справляется. Был ли у вас момент ощущения «дна»?

— Я вообще драматически настроенный человек и не вижу особой прелести в этом мироустройстве. Тяжелые гнетущие состояния для меня вообще-то норма жизни. Мне бесконечно жаль, что иногда люди не находят сил преодолеть такие состояния.

Мне в принципе в этом мире не очень хорошо, да. И хочется иногда прекратить это все немедленно. Хотя бы для себя лично. Но мое убеждение, что добровольно уйти из жизни — это как «покинуть пост».

Мы все стоим «на посту», по жизни находясь в неком военном положении. Преодолеваем трудности и весь ужас, который был всегда и есть сейчас.

И если ты не стоишь на своем посту, то через него легко проходят «враги»: неразрешимые проблемы, опасности, всякие страшные события. Уничтожая близких, родных, друзей — твой маленький отряд.

Поэтому я не собираюсь покидать «пост» ни при каких обстоятельствах. И, несмотря ни на что, продолжаю работать и искать какие-то светлые моменты.

Я предпочитаю воспринимать эмиграцию, как своего рода творческую командировку. Помогает осознание, что Германия, где я сейчас живу — страна с очень богатой культурой и мультикультурными традициями.

Мне очень хочется научиться здесь новому и с этим багажом вернуться в Беларусь. Ну и, конечно, я радуюсь всякий раз, когда могу представлять беларусскую культуру, делать ее видимой своими литературными, театральными, музыкальными выступлениями.

В Берлине я подпиталась опытом других культур. Увидела много людей в ситуации, подобной нашей. Мои друзья из разных уголков территории бывшего СССР рассказывают печальные истории уничтожения их национальных культур, о тотальной русификации. Все эти истории трагически одинаковы. Осознание этого общего опыта расширяет восприятие нашей истории.

— Вы обмолвились, что именно в Берлине ощутили особенность беларусов. В чем это проявлялось?

— Ну, наверное, в способе мышления. Трудно описать словами. Это какое-то особое излучение — ни на кого не похожесть беларусов, их особая корректность и деликатность.

Мне кажется, это оттого, что беларусы воспитаны на травме. И в этой беспрестанной травме живут столетиями. Поэтому им так не хочется травмировать других, да и самим не хочется травмироваться. Отсюда эта корректность, взвешивание каждого слова. Для чего? Чтобы обезопасить себя и в то же время не задеть, не побеспокоить другого.

Это особая бережность и бережливость. Предельная предупредительность и практически телепатическая попытка предугадать реакцию собеседника. Ну, и одно на всех тревожное расстройство личности.

«Я переборола страх «никчемности», увидев, что и у меня есть своя «кчемность»

— Вы говорили, что дворовые концерты в 2020-м научили не бояться выступать соло. Какой ваш страх оказался самым сильным?

— Я интроверт и боюсь раскрываться. Даже не знаю, зачем сейчас разговариваю, я ведь решила никогда больше не давать интервью (я каждый раз так решаю). Для меня вообще показывать что-либо на публику, конечно, увлекательно, но дико изнурительно. Особенно, если случается негативный отклик.

Мои выступления всегда происходили по схеме: я что-то сделала, показала двум друзьям, они показали еще четырем, а те организовали концерт для четырехста. И я до сих пор воспринимаю даже тысячную публику, как своих друзей, которые все про меня знают и заранее настроены дружелюбно.

Но так не бывает. Всегда есть кто-то оценивающий, негативный или просто случайный. Это для меня всегда испытание.

Вот в составе «Серебряной свадьбы» я чувствовала себя под защитой боевого отряда крепких парней, да еще и в компании с подружкой. Если бы не они, я вряд ли бы вообще выходила на сцену.

Когда начались протесты, мне конечно хотелось быть вместе с людьми, поддерживать, всех как-то обнять. Я набралась смелости и стала играть одна.

Конечно, я боялась, что это никому не нужно, не выразительно... Без группы, без полноценного музыкального решения. Но оказалось, что я ошибалась. Так я переборола страх «никчемности», увидев, что у меня есть определенная «кчемность», которую я до сих пор взращиваю.

Для меня это схоже с тем, как воспитывают боевую лошадь, стреляя над ухом, чтобы та не боялась. Так я стреляла-стреляла и дострелялась до того, что уже не боюсь выходить на сцену одна. При этом всегда радуюсь любым коллаборациям.

В жизни же я очень трусливый человек: как боялась всего, так и боюсь. И конечно меня пугает то, что мир вообще опасен и несправедлив.

Сейчас есть ощущение, что зло будто село на горе и сидит. Что его больше, и оно сильнее.

Но знаете, есть прекрасная научная теория «Барионная асимметрия Вселенной», которая рассказывает, что вещества во Вселенной чуть больше, чем антивещества. И для того, чтобы Вселенная продолжала существовать, вещества всегда должно быть больше. Так и с добром и злом. Нет никакого равновесия. И перевеса у зла тоже нет. Тогда мир рухнул бы.

Есть неочевидное, но безусловное преобладание добра над злом. Просто у зла все лучше с самопрезентацией.

 «Сейчас я ощущаю себя дома больше, чем иногда в Минске»

— Полтора года назад вы обмолвились, что все мы сейчас в состоянии травмы. Видение ситуации не изменилось?

— Травма, как мы знаем, имеет несколько этапов. Отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие. Порой может происходить отброс к предыдущей стадии, если она не проработана. Ты будто уже все понял и принимаешь – и вдруг снова начинаешь торговаться.

Недавно мы были на фестивале, где фотографы, которые по каким-то причинам в 2020-м не могли сделать снимки увиденного, описывали те события словами. Сцену протеста, кадр нападения или движущейся массы прекрасных людей.

И один хороший человек вдруг сказал, что не может это слушать, для него это ретравматизация. Я почувствовала раздражение от слова «ретравматизация». Это что же значит — травма у него уже прожита и завершена? Но ведь она продолжается, в тюрьмах — тысячи политзаключенных, идут репрессии, множество людей до сих пор в этой самой травме по уши. И я хочу о ней говорить и о ней слушать.  Для меня это совместное проживание нашей общей беды.

Но я, конечно, не имею права раздражаться на человека, который находится в иной стадии травмы. Просто моя плавает между торгом и злостью и пока далека до принятия.  

«Можно выйти в пижаме за продуктами и тебя не проводят удивленным взглядом»

— Одни восхищаются Берлином, но есть и те, кто говорит, что он серый и довольно обычный. Каким его видите вы?

— Берлин для меня самый любимый город на свете. Немыслимо красивый и разный, свободный и не пафосный. Можно выйти в пижаме за продуктами и тебя не проводят удивленным взглядом.

Здесь очень разные районы, я живу в турецком районе Ной-Кельн. Мне нравится его живость, яркость, хоть он и довольно замусоренный. Мне, как беларуске, это тяжело (улыбается). Но я люблю его за колорит. 

Нравятся и типичные немецкие районы, центр, где все чисто и красиво. И старинная архитектура, которой не хватало в родном Витебске и Минске.

Я в восторге от музеев Берлина — от академического искусства до музея компьютерных игр или странных маленьких вещей. В Берлине есть место всему: сквотам и заброшкам, панк и техно-культурам, академической музыке и чудесным экспериментам.

Чувствую, что Берлин спас меня, протянув руку, как лучший друг. И я безмерно ему благодарна.

Еще я вижу в этом необъяснимый поворот истории. Моя бабушка была матерью партизана, ее вместе с моей крошечной мамой на руках поставили под расстрел немецкие солдаты, пришедшие в деревню. Бабушка и мама спаслись тогда чудом.

Казалось бы, эта часть истории должна была вложить в меня настороженность и неприятие всего немецкого на уровне подсознания. Но этого, конечно, нет.

В Германии мощно проработана тема покаяния, осознания той трагедии и вины. И поэтому совершенно органичным образом страна, которая принесла много боли моему народу, оказывает ему сейчас большую поддержку.

Беларусские партизаны теперь бегут в Германию, а не в лес. Удивительно? Нет, вообще-то типичный поворот истории.

— Знаю, что вы несколько лет изучали тему концлагерей Второй мировой на территории Беларуси...

— До Второй мировой в Масюковщине была военная часть, которая превратилась в концлагерь для советских военнопленных. После войны в ней содержали уже немецких военных.

Там погибло порядка 80 тысяч человек и до сих пор огромное количество невскрытых захоронений. По количеству жертв концлагерь в Масюковщине больше концлагеря в Дахау. Тем не менее это место стало не мемориалом, а пустырем для выгула собак, веселых пикников и мусорной свалки.

Мы записывали аудиоспектакль по воспоминаниям и фактам. Делали виртуальный музей, проводили экскурсии. Пытались спасти место, как могли.

Странно, эта страшная тема дала мне какую-то защиту в эти тягостные времена. Это мысль о том, что мир никогда не был безопасным местом, но жизнь как-то продолжается и никогда нельзя терять надежду.

«Чувствовала, что люди пойдут слушать меня не от нечего делать, а потому, что это нужно как поход к психологу»

— Что первым делом сделали бы, если вернуться в свободный Минск или родной Витебск?

— У меня вызывают особенную нежность и трепет маленькие беларусские города и поселки. Мне не очень много доводилось гастролировать по таким местам, где обычно выступали официальные артисты. Но всегда хотелось.

И вот мой друг организовал тур по 8-ми городам, договорился со всеми.

Я мечтала об этом туре, представляя, как буду обниматься со всеми в Полоцке и Пинске, в Рогачеве и Кобрине, как буду сидеть с друзьями на берегу реки или озера, как все будет сердечно. Это было лето 2022-го, когда всем особенно нужна была поддержка.

Я знала, что люди придут слушать меня не от нечего делать, а потому что это нужно как поход к психологу, как встреча с другом.

Но организатора арестовали, тур не состоялся, а вскоре пришлось уехать из Беларуси и мне. Так что у меня остался незакрытый сверх-гештальт. Я мечтаю вернуться и проехать по этим местам, даже если это будет концерт для трех или пяти друзей. 

И еще у меня есть сокровенное желание: попасть в музей Николая Тарасюка. Народного художника, который создал целый музей деревянных скульптур в своей маленькой деревеньке, где он в последние годы жизни оставался совсем один. К сожалению, я не успела приехать в музей при его жизни. Но обязательно побываю там, как только вернусь в Беларусь.