«Советское государство подлинной памяти о войне не хотело — потому что правда была страшнее всякой лжи»

9 мая каждого года я бегу от телевизора, от радио, вообще с улицы — потому, что во всем праздновании главного нашего праздника столько фальши и бесчеловечья, что просто стыдно. За 63 года мы так и не научились говорить о войне на языке, который бы соответствовал масштабу трагедии и победы.

Пять там или шесть миллионов георгиевских ленточек роздано в прошлом году — хорошо! Они означают, по общему мнению, «я помню, я горжусь».

Это очень в духе времени — короткий, емкий мессидж, который должен не к мысли побуждать, а к согласию пользователя. И вполне в рамках традиции — у нас что патриотическая идея, что национальная — так уж выходит — апеллирует всегда не к разуму, а к определенному состоянию типа транса: не понимать, а помнить или, например, верить.

Я и сам русский, и тоже иногда чувствую в себе эту потребность в мистическом зависании, и понимаю, что это иногда сильнее меня — это кровь, так сказать, — но, именно осознавая это, нужно уметь эту русскую крону в себе утишить, перефразируя философа Ивана Ильина. Потому что эта манера — верить или помнить без малейших апелляций к разуму — меня с какого-то момента перестала устраивать.

Эти ленточки, конечно, могли появиться только в России конца нулевых — и это по-своему ловкая придумка, но она поражает рекламной своей упрощенностью, где форма подменяет содержание и призвана угодить как можно большему числу потребителей.

Ленточка удачно соединяет в себе дореволюционный символ — и чудный современный минимализм рекламных кампаний мобильной связи. Нечто ни к чему не обязывающее, но при этом напоминающее о том, что все уже купили, а ты еще нет. Ленточка универсальна и символична; она удобна в обращении, настаивает на своем якобы интернациональном и внесословном характере.

Такие штуки — они действительно, без дураков выполняют объединительную функцию. А где-нибудь в Латвии или на Западной Украине носить их — для этого даже гражданское мужество надо иметь, стало быть, в ленточках этих есть даже здоровая энергия сопротивления, и это автору даже нравится. Другое дело, что такого качества символы объединения присущи скорее какому-нибудь патриархальному обществу — но никак не постиндустриальному, где каждый по определению обладает собственной ответственностью и памятью.

Кто-то из поэтов, Кибиров, кажется, писал, что ему необязательно вешать на себя ленточку, чтобы помнить о войне — он и так о ней помнит. Вот и я всегда о войне помнил, а ленточки эти — памятка, а не память. Это знак — а знаками изъясняются те, кому не хватает не столько памяти даже, сколько языка.

Степень сознательности общества определяется разработанностью языка: чем совершеннее общество, чем более глубокие и сложные эмоции и смыслы оно способно выражать. У нас до сих пор нет индивидуального и сложного языка, при помощи которого мы могли бы говорить о той войне — так, чтобы это было актуально, но при этом вызывало бы живые эмоции, сочувствие.

Это означает, что страна за 60 лет так и не научилась описывать самое трагическое событие своей истории. То, что невозможно описать, не существует — в том числе и в памяти. Поэтому и стала возможна такая абсурдная ситуация — когда о событии, которое предопределило и нашу жизнь, и десятков поколений наперед, — мы ничего от себя, лично сказать не можем и вешаем ленточки — как немые.

Это произошло потому, что язык «памяти о войне» изначально формировался не самим народом — а государством, его бюрократией. Государство еще при Сталине приватизировало это право, взяло на себя исключительную функцию говорения о войне — а любое государство, что бы оно ни говорило, говорит всегда о себе.

Имея же в распоряжении только этот нехитрый язык, предложенный государством («народ-победитель», «навеки в сердцах», «не изгладится из памяти подвиг героев-панфиловцев», а для выражения совсем уж интимных чувств — стихи Симонова или Суркова) своего собственного отношения к войне ты просто не можешь выразить. Потому настоящей памяти и нет, и мы обязаны этим языку советской пропаганды — который складывался с 1945 по 1985, пережил немоту в 90-е годы и постепенно опять возвращается в наш обиход в течение последних десяти лет.

В виде шоу, где Газманов со свойственным ему задором поет «патаму-патамушта мы пилоты»; фильмов, где повсюду актер Галкин играет одного и того же боевого лейтенанта с хитрецой; плакатов «Враг будет разбит, победа будет за нами» на обменных ларьках; наконец, портретов выдающихся полководцев войны (среди них Ворошилов и Буденный) — вдоль дорог.

Таким образом, нам предлагают «помнить» не саму войну, а одну из ее официальных версий — с Галкиным, Газмановым и Буденным (прекрасная компания), которая, в свою очередь, является немного отредактированной версией образца конца 70-х годов — со Львом Лещенко, маршалом Гречко и Малой землей (теперь вместо нее — Ленинград). Но в чем главный ужас этого языка? В том, что его безликость и бесчеловечность вызывает в народе не патриотические чувства, а прямо противоположные: цинизм и равнодушие.

Мы это уже проходили: я помню, какую это в середине 80-х вызывало скуку — все эти ветераны по разнарядке, казенные уроки мужества, все эти телевизионные толковища — «и во-о-о-ознаменование», «народ-воин, народ-труженик», «не изгладится из памяти» — это ж надо таким языком говорить о величайшей трагедии! И естественно, что вместо ожидаемого уважения и памяти возникал цинизм, черные стишки: «дети в подвале играли в гестапо, зверски замучен сантехник Потапов».

И это всё не оттого, что такие уж мы ублюдки — а потому, что фальшивую интонацию подсознательно хочется смыть, и еще потому, что тема фашизма, табуированная, вызывала больший интерес, чем все эти многотомные бронзовые словеса. Язык советской пропаганды именно и вызывал это отторжение и равнодушие к теме войны. Но штука вся в том, что советское государство подлинной памяти о войне и не хотело — потому что правда о войне была страшнее всякой лжи.

Заменой этой памяти и стала «война юбилейная» — которую мы, в сущности, до сих пор и видим по телевизору в дни побед: картонная, концертная «война», с растуманами, с колодками орденскими крупным планом и ужином у президента — для тех, кому повезло больше всех.

Главный парадокс: при наличии в стране до сих пор тысяч ветеранов — живых свидетелей войны! — они сами в первую очередь говорят о войне так: «В составе ордена Красного Знамени 1144-го гвардейского стрелкового полка прошли мы с боями от излучины Дона до Праги». Я в этот момент испытываю жгучее чувство обиды за них и ненависти — к телевизионщикам. «Ты, б…, хоть что-то по-человечески спроси», — хочется крикнуть очередному корреспонденту. При этом, однако, я вспоминаю, что мой родной дед, который прошел от Сталинграда до Праги, говорил во время официальных встреч точно так же — притом что был учителем русской литературы и при случае мог изъясняться вполне художественно (необязательно литературно).

Скорее всего, тут вот что: им, «ветеранам ВОВ», запрещалось в течение всего послевоенного времени не только говорить, но и думать о войне по-своему. Лично. Из-за этого абсурда мы лишены главного — выраженной в слове правды о войне от самих участников войны, которые рассказывать о ней не умеют. Их отучили. Лишили единственного, что у них было, — способности и права говорить о пережитом собственным языком. И дали им взамен этот язык брежневских борзописцев, язык бюрократии, язык выплат и льгот ветеранам.

Ну, а нам, в свою очередь, тоже искривляли зрение: например, с брежневских времен приучали к линейному, плоскому — а не объемному, глубинному и ценностному восприятию войны. Война как движение из пункта А в пункт Б, как в песне поется: «с боем взяли город Брест… Мин-скааа-яяя улица, по городу идет»; война навязывалась нам как череда перемещений людских масс, оборон героических и наступлений. В то время как правда о войне — это прежде всего трагедия отдельного человека, абсолютный хаос, нелепость смерти и не осознаваемые до сих пор масштабы этой нелепости.

Война как индивидуальное потрясение для человека у нас никогда почти и не рассматривалась — несмотря на аллеи героев в каждом городе. Оба моих двоюродных деда погибли на войне.

Один воевал в тяжелом танковом полку, но был лейтенантом техслужбы; в списке боевых потерь их полка за тот день (его можно увидеть благодаря электронной версии военного архива МО в Подольске) — еще 27 человек. В графе «причина выбытия» у всех стоит: «сгорел, сгорел, сгорел» и только у моего деда — «убит». И со всей чудовищной ясностью вдруг понимаешь, что «убит» — это еще не худший вариант для танкиста на той войне. Для танкиста это еще везение — что убит, а не сгорел, потому что хотя бы есть что хоронить; а от его однополчан вообще ничего не осталось, даже шлемофона.

Зная всё это — можно ли передоверить память о войне георгиевской ленточке?.. Нам до сих пор почему-то не рассказали, что главной мотивацией на той войне была не абстрактная «любовь к родине», а в первую очередь чувство мести за убитых немцем родных и близких — чувство мести такой силы, что перестают работать даже инстинкты самосохранения.

Это утверждает и военный историк Марк Солонин — который считает, что до 1942 года была одна война, а после началась именно «отечественная»; потому что поняли, что Гитлер оказался еще хуже Сталина, и стали воевать не за «усатого», а за себя. И вот это — животное, сверхчеловеческое стремление убить убийцу — оно у нас в даже в литературе почти не описано; потому что о войне приказано было писать и говорить с назначенным сверху, в данном случае — фальшивым, абстрактным гуманизмом. Но на таком языке правду о войне рассказать невозможно.

Если бы война была описана именно живым, дымящимся языком (хотя бы как у Астафьева, как у Алеся Адамовича) — тогда на протяжении поколений она воспринималась бы с неотступным ощущением ужаса и правды — а значит, трогала бы сердца. Говорить же о войне так, как мы говорим о ней сегодня — при помощи плясок на Красной площади и гламурных сериалов, которые являются плохой копией даже с военных фильмов 1970-х годов, — так память об этой войне и уйдет скоро вся в небытие, и никакие ленточки не помогут.