«Седьмое чувство мне подсказывало, что сына разобрали на органы»

В мае прошлого года Иван Полоневич попал в аварию. Спустя три дня он умер в районной больнице. После смерти молодой человек стал донором, и, наверное, спас чью-то жизнь. Но у матери Ивана, дежурившей у реанимационного отделения, никто не спросил согласия на забор донорских органов у сына.

И это не дает ей покоя, вызывает много вопросов. Ее не покидает страшная мысль: а вдруг врачи поторопились, и сына можно было спасти?

«Я дежурила у реанимации, разговаривала с врачами, а в карточке написали: «Родственники не установлены»

Понять горе матери можно. Она потеряла молодого, здорового сына. Ему было 28 лет. Успешный предприниматель. Никогда не болел, не курил, не пил, занимался спортом. Ей казалось, что уж кто-кто, а ее Иван сдюжит любую болезнь, его молодой организм справится. Но случилось страшное. Сын попал в аварию на трассе Минск-Брест. Его мотоцикл врезался в «Фольксваген». Парень был одет в специальный костюм, на голове – защитный шлем. Но при столкновении на больших скоростях экипировка не защищает. В близлежащую районную больницу Иван поступил с тяжелой черепно-мозговой травмой. Без промедления ему была сделана экстренная операция.

Я специально не указываю эту районную больницу, не называю фамилии врачей. Сейчас по жалобе Ларисы Полоневич проходит прокурорская проверка, которая должна дать ответ на вопрос: были ли в действиях медиков какие-то нарушения? Она уверена, что были. «Иначе от меня не прятали бы медицинскую карточку сына, – говорит Лариса Ивановна. – Я ее увидела только спустя пять месяцев после похорон сына и была шокирована нестыковками, которые там обнаружила».

Но нам, журналистам, трудно поверить в то, что врачи могут отказаться реанимировать пациента, увидев в нем перспективного донора, что в Беларуси забор материала для трансплантаций поставлен на поток.

Но почему тогда сердце матери неспокойно?

Ваня часто приходит Ларисе Ивановне во сне.

– То, что происходило с сыном в больнице, не дает мне покоя. Не отпускает это меня, – голос Ларисы Полоневич дрожит. Она выкладывает на рабочий стол копии своих писем в прокуратуру, копии промежуточных результатов прокурорской проверки, в которой показания врачей, результаты судмедэкспертизы.

– Я хочу рассказать о своей истории для того, чтобы все знали, как себя вести, если, не дай Бог, придется оказаться в такой ситуации, – на глазах женщины наворачиваются слезы. – Когда мне сообщили об аварии, я взяла такси и тут же примчалась в больницу. Это было в четверг вечером. Всю ночь я дежурила у реанимационного отделения. Мне даже разрешили взглянуть на сына. Сказали, что состояние у него стабильно тяжелое. Я уехала домой только в пятницу в обед. Позже, когда начнется разбирательство, выяснится, что в 8 утра проходил первый консилиум, на котором присутствовало трое врачей. Но я их не видела. Как они могли пройти в реанимацию мимо меня незамеченными?!

В субботу рано утром я снова попросила, чтобы мне дали увидеть сына. Мне обещали. Но попросили подождать, сказали, что доктор занят. Где-то часов в 10 в реанимационное отделение зашли двое молодых людей с тележкой, позже выяснилось, что это были врачи-координаторы из Минска. Со мной они не разговаривали, в реанимации пробыли часа два, и как только ушли, мне разрешили зайти к сыну. Он по-прежнему был без сознания, подключен к аппарату искусственного дыхания.

В воскресенье из Англии прилетела моя дочь. Она медсестра, и в Англии работает именно с такими больными. Из аэропорта мы сразу помчались в больницу. Приехали туда где-то в полдевятого вечера. Когда я потом все анализировала, поняла, почему мы так торопились: страх сына передался мне, его в тот момент готовили к забору органов... Дочь попросила разрешения зайти к Ване в палату. Медсестра сказала, что доктор на операции, надо подождать. Но буквально через пару минут, как мне показалось, бросив операционную, доктор примчался к нам. Разрешил дочери зайти к сыну и попросил долго не задерживаться в палате. Минут через 15 мы уехали. А через 40 минут у Ивана забрали органы.

Когда сына похоронили, на душе было неспокойно, тревога не уходила. Решила поехать в больницу, ознакомиться с медицинской карточкой сына. Согласно закону, я имею на это право. Но мне без объяснения причин не разрешили. Какое-то седьмое чувство мне подсказывало, что сына разобрали на органы. Позже я узнала, что у Ванечки вырезали печень, желчный пузырь, почки, надпочечники. Он не пил, не курил, органы были без патологий, в общем, хороший материал для трансплантации...

Я бросилась изучать законы, обратилась к Генеральному прокурору с просьбой разрешить мне ознакомиться с медицинской карточкой сына. Меня интересовало, были ли проведены консилиумы, на каком основании у сына произвели забор органов, была ли сделана электроэнцефалограмма, другие инструментальные методы диагностики – ведь парню было всего 28 лет, мне кажется, врачи тысячу раз должны были убедиться, что его мозг мертв. Почему мне никто не сказал, что сын стал донором, почему врачи даже не попытались поговорить со мной, объяснить? Я же живой человек, в реанимации был мой ребенок...

По указанию Генпрокуратуры была инициирована проверка, результаты которой меня не удовлетворили, поскольку дознание проводил участковый инспектор, он многое напутал и даже указал, что сын сам дал разрешение на забор у него органов после смерти, хотя Иван все время находился без сознания.

Я решила повторно обратиться в Генпрокуратуру. Но прежде написала письменное заявление на имя главврача, чтобы мне разрешили ознакомиться с медкартой сына. И теперь уже такое разрешение я получила. Это был октябрь, а Ваню похоронили в мае, т.е. прошло пять месяцев. Карточку читала в присутствии главврача, его заместителя, заведующего реанимационным отделением и юриста. Мне запретили снимать копии, фотографировать фрагменты карточки, разрешили только делать пометки и ни на миг не оставили меня одну в кабинете.

Я была в шоке от того, сколько в карточке было нестыковок. Какие чувства должен испытывать человек, читая в медицинской карте, что, согласно рентгеновским снимкам, целостность костей черепа у Вани была не нарушена, а получила я на руки свидетельство о смерти с диагнозом «размозжение черепа». Сын поступил в больницу с чистыми легкими, а через два дня у него уже диагностировали гнойную бронхопневмонию. Возникло много вопросов по поводу проведения консилиумов, закралось подозрение, не рано ли у сына диагностировали «смерть мозга». Что меня убило морально, так это запись: «Родственники не установлены». Я дежурила у реанимации, разговаривала с медсестрами, врачами, мне, дочери разрешали зайти к Ванечке, я предъявляла свой паспорт дежурному доктору, а в карточке написали «Родственники не установлены».

Когда писала повторное обращение в Генпрокуратуру, поменялся генпрокурор. Появилась надежда, что моя история кого-то заинтересует. Действительно, дело поручили следователю по особо важным делам, майору милиции. Наконец-то у меня взяли объяснения. Была проведена судебно-медицинская экспертиза. Под расписку мне дали копии ее результатов. Эксперты заявили, что определить точно сроки наступления смерти мозга не представляется возможным. Проверка еще не закончилась, но мне уже сказали, что готовится отказной материал.

Почему я пришла к вам, в редакцию? Мне кажется, если в стране принят закон о трансплантации – медицинской сфере, в которой спасение одного пациента возможно только в случае смерти другого, должен быть поставлен четкий заслон возможным врачебным ошибкам, медики должны одинаково внимательно и деликатно относиться ко всем. Если бы ко мне подошли, сказали, что у сына хотят взять органы, я, возможно, и не возражала бы. Единственное, я бы потребовала, чтобы мне предъявили неопровержимые доказательства смерти сына – не только клинические признаки, что он был без сознания, зрачки на свет не реагировали, отсутствовали рефлексы и т.д., но и результаты обследования инструментальными методами диагностики, хотя бы результаты электроэнцефалограммы. Но ее не выполнили. Почему? Есть масса историй, когда пациенты, казалось, были безнадежны, но потом приходили в себя и выживали. Я имею право на предположение: моему сыну даже на чудо не дали шансов... Мне страшно, что подобная история может повториться с кем-то еще.

Возможна ли в Беларуси погоня за донорскими органами?

Дефицит донорских органов существует во всем мире, это главная проблема трансплантологии. В условиях, когда спрос во много раз превышает предложение, возникают подозрения в криминале. В Беларуси они подогреваются сообщениями о том, что к белорусским трансплантологам выстроилась очередь из иностранцев. В нашей стране такие операции в разы дешевле, чем за границей. Но в любом случае иностранцы платят, а белорусам органы пересаживают бесплатно. То есть на экспорте такой услуги, как трансплантация органов, белорусское здравоохранение может хорошо зарабатывать.

Врачей-трансплантологов такие рассуждения возмущают. Они отказываются их даже комментировать. Поясняют, что основанием для забора органов служит диагноз – смерть мозга. Чтобы его правильно определить, и главное – не допустить сомнения у родственников, что пациенту не до конца была оказана помощь, разработана специальная инструкция Минздрава. Согласно ей, для констатации смерти пациента собирается консилиум врачей, который состоит из врача-реаниматолога, врача-невролога или нейрохирурга, других специалистов. У всех врачей должен быть опыт работы по специальности не менее 5 лет. Трансплантологам, к слову, инструкция запрещает участвовать в констатации смерти донора.

Диагноз не ставится моментально, с ходу. По инструкции, существует период наблюдения – не менее 6 часов. Консилиум должен собираться как минимум дважды. И только в том случае, когда каждое из двух обследований, выполненных консилиумом, подтвердило смерть головного мозга, оформляется официальный документ, а затем выполняется операция забора органов. И медики не скрывают, что такие случаи, когда кто-то из членов консилиума отказывался подписывать заключение о смерти мозга пациента, были. Если же решение консилиума единогласно, то информация о предстоящем заборе органов поступает в прокуратуру. Это обязательное требование, которое также направлено на то, чтобы ни у кого не было сомнений в том, что органы были изъяты только после смерти мозга донора.

Но есть и другой момент. В 2007 году в Беларуси были внесены поправки в Закон "О трансплантации органов и тканей человека", и правовой моделью, регулирующей забор органов у донора, стала «презумпция согласия». Суть этой модели в том, что человек при жизни изначально согласен быть донором в случае своей смерти. Отказаться быть донором можно, написав официальный отказ от донорства. Но до недавнего времени никто в Беларуси не знал, где этот отказ можно написать и как его правильно оформить – у нотариуса или где-то еще. Только недавно в закон были внесены новые поправки, и теперь в стране будет создан единый регистр, куда внесут всех несогласных быть донорами после смерти. Заявление о несогласии на забор органов для трансплантации человек может оставить в организации здравоохранения по месту жительства.

Но еще и сегодня фактически единственным препятствием для забора органов является только заявление о несогласии на забор органов умершего, написанное его близкими родственниками – родителями, женой, мужем, совершеннолетними детьми. Но разыскивать этих родственников врачи не обязаны. Другое дело, если они оказываются в больнице в тот момент, когда у их близкого человека констатировали смерть мозга и они, естественно, об этом знают. Потому что могут и не догадываться: после смерти мозга пациента несколько дней могут держать на аппаратах, чтобы поддерживать вегетативные функции в организме, т.е. не дать умереть сердцу, почкам, легким и другим органам и тканям. Но всегда ли врачи говорят близким, что их родной человек уходит из жизни и становится донором? Ведь закон не предписывает спрашивать у родственников разрешения на проведение забора органов.

Врачи признаются, что «презумпция согласия» позволила резко увеличить количество трансплантаций в стране. В 2010 году в Беларуси было проведено 169 органных трансплантаций, в прошлом году таких операций было выполнено уже 241. Для сравнения: в 2007 году, пока в трансплантологии не действовала «презумпция согласия», только 18 пациентам удалось спасти жизнь, пересадив почку, а в 2005-м – всего лишь восьми.

У Ларисы Ивановны Полоневич разрешения на забор органов сына не спросили. Она говорит, что если бы медики ей объяснили, что спасти сына уже невозможно, сказали об этом сразу в больнице, предоставили ей результаты исследований, то, возможно, не ходила бы она сегодня по различным инстанциям, не обвиняла государство в том, что оно не несет ответственности за жизнь людей.

– Государство должно быть гуманно ко всем, – говорит Лариса Ивановна. – И если мы решили развивать трансплантологию, то не менее внимательно надо относиться и к родственникам тех, кто теряет своих близких. Для врачей это донорский материал, а для нас – самые близкие и любимые...

Одному из ведущих хирургов РНПЦ трансплантации органов и тканей я рассказываю историю Ларисы Полоневич.

– Выполнить забор тайно, с неким умыслом невозможно и бессмысленно. Все учреждения, которые производят пересадку органов в Беларуси, государственные, – говорит специалист. – У нас все прозрачно. Вывозить органы за границу также невозможно, наша страна не участвует в программах обмена донорскими органами. Белорусское законодательство не позволяет вывозить биологический материал за пределы страны.

Врач напоминает, что Закону "О трансплантации органов и тканей человека" более 40 лет, первая пересадка почки в Беларуси была выполнена в 1970 году. Все эти годы закон совершенствовался, в него вносились поправки. «Недавно, к слову, наш центр проверял аудит из врачей Европейского регистра трансплантации печени, и они вынесли заключение, что все наши программы по трансплантации соответствуют международным нормам», – говорит представитель РНПЦ трансплантации органов и тканей.

– То, что матери не сообщили о готовящемся заборе органов? – на несколько секунд в воздухе повисла пауза. – Возможно, именно в тот момент ее не было в клинике, потому что родственникам сообщает о заборе не врач реанимационного отделения, а координатор, который приезжает в клинику из РНПЦ. Но и закон не требует разрешения родственников... Смерть – это горе, нет утешения родным. Понять маму можно. Но поверьте: никогда врачи не констатируют смерть мозга, если есть хоть одна сотая процента, что пациента еще можно спасти. Кроме того, мы работаем под таким вниманием прокуратуры, что подобные ситуации исключены по определению. В стране сделано все, чтобы трансплантация ассоциировалась только с операциями по спасению жизни.

Ни одна область медицины так сильно не зависит от общественного доверия, как трансплантология. Врачи уверены, что белорусское общество созрело для того, чтобы понимать важность такой отрасли медицины. За три последних года, когда трансплантология в Беларуси стала очень активно развиваться, случаев, когда родственники доноров высказывали недовольство тем, что у их близких после смерти был проведен забор органов, – единицы.

– Люди должны понимать, что если не будет доноров, то не будет и спасительных операций, – говорят в РНПЦ. – Наша жизнь устроена так, что порой чья-то смерть, которую уже невозможно предотвратить, может спасти жизнь другого человека. И кто знает, не окажемся ли мы или наш ребенок завтра среди тех, кому так необходима трансплантация? Хотя такой статистики в стране нет, но, по нашим наблюдениям, немного белорусов имеют реакционное мнение на пересадку органов. Все остальные понимают важность таких операций. ***

Когда этот материал был готов к печати, позвонила Лариса Ивановна: «Мне часто снится Ваня. Недавно он попросил меня во сне приносить ему на могилу не искусственные, а живые цветы. «Какие?» – спросила я. «Красные гвоздики, пять штук», – ответил он. «Сыночек, но нечетное количество дарят живым», – ответила я и проснулась. Значит, он не умер?!»