Резьба по Ленину

День рождения Ленина (и очередной семнадцатый год) — подходящий повод ещё раз обратиться к некоторым эпизодам киноленинианы.

В звуковом художественном кино она началась в тридцать седьмом (тоже был повод: двадцатилетие революции), и началась удачно. Молодой режиссёр Михаил Ромм снял дилогию — «Ленин в октябре» и «Ленин в восемнадцатом году». Ленина замечательно играл Борис Щукин. Эти фильмы обогатили фольклор; анекдотцы типа «всех расстрелять! но сначала всем чаю, крепкого горячего чаю, и непременно с сахаром!» — всё пошло оттуда. Не буквально так, но примерно так щукинский Ленин себя и вёл; милый человечек, который зовёт пить чай у гильотинки. Ленинская непримиримость и жестокость не только не скрывалась, но даже подчёркивалась (что в тридцатые никого, конечно, не смущало) и интересно сочеталась с его потешным бытовым поведением.

При киношном Ленине почти постоянно находился телохранитель и помощник, товарищ Василий (которого не менее замечательно играл Николай Охлопков); прочие соратники также опекали Ленина, показывали направление, кормили, поили, укладывали спать, выполняли все его поручения, передавали Ленина из рук в руки и относились к нему как к шкатулочке с секретом: в этом субъекте, обаятельном и слегка недотёпистом (казалось, он может просто потеряться в коридоре, выпасть из окна, войти не в тут дверь или вдруг остановиться и спросить «где я?»), шла постоянная внутренняя работа, которую ни в коем случае нельзя было прерывать, иначе не произойдёт мировая революция. В людях его интересовало, во-первых, поели ли они и поспали ли, во-вторых — кем они являются в текущей политической ситуации.

Когда товарищ Василий притащил Ленина к себе домой на ночёвку, Ленин попросил карту Петрограда; карты у Василия не было. Ленин пару секунд не знал куда себя деть (внутренняя работа остановилась) и стал тупо разглядывать шторку. По счастью, в нём находили отклик простые вещи, он им радовался и умилялся («какая прелесть! распашоночка!» — и прикладывает распашонку к груди). Всю ночь Василий и его беременная жена Наташа не спали, не если, сидели на сундуке, смотрели на спящего Ленина, вздыхали и не могли взять в толк, как же так, — целый Ленин лежит. В фильмах тридцатых ещё присутствовали поясняющие титры, наследие немого кино; они добавляли происходящему пафоса и подсказывали: «так, на полу, укрывшись чужим плащом...» — следующий титр: «...после заседания, решившего судьбы человечества...» — следующий титр: «...спал гений пролетарской революции...» — следующий титр: «Владимир Ильич ЛЕНИН». В общем, все умерли.

В дилогии Ромма присутствовал и Сталин, с которым в первом фильме, «Ленине в октябре», похоже, ещё не знали, как поступить. Просто не понимали, насколько живым человеком его следует показывать на экране. А уж показывать Сталина самому Сталину в тридцать седьмом году — совсем рискованное предприятие. Поэтому первый кино-Сталин, украинский актёр Семён Гольдштаб, говорил мало и на всякий случай без грузинского акцента. Зато этот Сталин постоянно торчал там и сям: то справа высунется, то слева, — вроде как активный участник событий, без него дела не делаются. О том, насколько Сталин важная фигура, мы узнаём от Ленина, причём сразу: только появившись в фильме, Ленин просит устроить ему встречу со Сталиным, вот прямо завтра (а для Надежды Константиновны у него всего лишь письмо, и с ней он встречаться не рвётся).

Встреча Ленина и Сталина оформлена так: приходит Ленин, приходит Сталин, но нам показывают товарища Василия, который дежурит на улице; появляется титр «Четыре часа продолжалась беседа Ленина со Сталиным», выходит Ленин, выходит Сталин. На лестнице Ленин горячо жмёт Сталину руку и говорит: «Ну, в добрый путь!» — тот молчит; Ленин думает, как бы ещё подчеркнуть важность момента, и раскрывает объятья; крепко обнимаются; Ленин опять горячо жмёт Сталину руку, потому что ничего нового не придумал. Тут следовало бы снова обняться, но что-то пошло не так. На следующий день, ставя на заседании вопрос о необходимости вооружённого восстания, Ленин скажет: «И совершенно прав товарищ Сталин, говоря...» — а товарищ Сталин будет стоять за ленинским плечом и медленно подбираться поближе; по большому счёту этим он весь фильм и занимался — подбирался поближе и в конце подобрался.

А в это время в лагере белых, то есть на конкурирующем «Ленфильме», режиссёр Сергей Юткевич начал собственную лениниану. В «Человеке с ружьём» Юткевич снял настоящего грузина, Михаила Геловани. (Геловани понравился реальному Сталину, и это определило его актёрскую судьбу: впоследствии он изобразил вождя раз пятнадцать и к концу карьеры дошёл до монументальности многоуважаемого шкафа). Ромм взял его как эстафетную палочку, и во втором фильме своей дилогии, «Ленин в восемнадцатом году», вышедшем в тридцать девятом, дал Сталину-Геловани развернуться. Теперь Сталин гораздо больше говорил (и с явным акцентом, и с явным удовольствием), двигал сюжет и вообще занимал очень много места (к сожалению).

Итак, во втором фильме Сталин уже не тот. Ленина в «Ленине в восемнадцатом году» по-прежнему играет Борис Щукин, и Ленин по-прежнему чудаковат, очень деятелен, влюблён в Сталина, беспощаден к врагам. Принципиальную позицию он излагает, когда к нему приходит Максим Горький, унылый, старый, отощавший морж, который ноет о том, что устал наблюдать чужие страдания, что если человек не нужен советской власти — необязательно его уничтожать; потом просит за какого-то арестованного учёного, хорошего человека... «Что значит — хороший? А какая у него политическая линия?» — спрашивает Ленин. Потом он начинает горячиться и махать руками («вы опутаны цепями жалости!»), доказывать, что мы ещё недостаточно суровы, подключает к разговору сподвижника, вдвоём они журят Горького; Горький, устыдившись, покорно складывает ласты, Ленин заливается весёлым заразительным смехом.

После выстрелов Фанни Каплан следуют душераздирающие сцены (душераздирающие для тех, кто любит Ленина). Пользуясь беспомощностью супруга, в кадре наконец появляется Крупская. Ленина показывают слабеющим, страдающим, бредящим человеком. Умаляет ли столь прискорбное состояние масштаб его личности? Наоборот, здесь-то и проявляются высоты духа и глубины мозга. «Если это конец, я должен сделать распоряжения. Вызвать Сталина», — но доктор уверяет, что это не конец. Бредит Ленин по делу, высказывая чаяния и опасения: «Не надо говорить Наде всего, не надо расстраивать... Феликс Эдмундович, извольте беречь себя... Отойдите от крыльца... Они стрелять будут... Ну вот, видите...» А ещё так: «Надо брать Сибирь... Си-мбирск... Хлеб... Жгут хлеб... Направить на фронт Сталина...» Приходит Горький и получает от умирающего люлей: «Алексей Максимович! Нет, мы не были суровы. Вот мне и досталась от интеллигенции пуля». Горький тяжко страдает и, кажется, начинает ненавидеть интеллигенцию. «Я сейчас вернусь», — говорит Ленин и отключается. Горький плачет и сморкается.

Сталин между тем на фронте, он прозорлив, мудр, смел и спокоен. Получив сводку о состоянии Ленина — «Положение тяжелое, пульс плохой, частая потеря сознания, кровохарканье» — Сталин выходит к военным и почему-то говорит одно слово: «Кровохарканье» (все, понятно, огорчаются). Для меня это до сих пор загадка. А как же плохой пульс и частая потеря сознания? (Я утешаюсь тем, что запоминается последнее слово, как говорил Штирлиц; вот Сталин и запомнил кровохарканье.) Прочитав окружающим нравоучения, поездив на автомобиле, одержав блестящую победу, Сталин протелеграфировал Ленину, что, мол, ура, — и Ленин тут же стал оживать. Он почти поправляется, оратор на заводе зачитывает официальный бюллетень о ленинском здоровье: «Температура тридцать восемь и две десятых, пульс сто двадцать, хорошего наполнения (как-как? — волнуются рабочие ), наполнение, говорю, хорошее (поясняет оратор), дыхание — двадцать четыре (вау, круто! — говорят рабочие), ночь спал сравнительно спокойно (оу, ес!), кашля не было (бурные аплодисменты). Чувствует себя бодрее! (Овация, оратор вынужден перейти на крик.) Глотание свободное и безболезненное!!!» — овация переходит в бурную овацию, оратора хватают и подбрасывают в воздух.

Выздоравливающий дома Ленин жульничает, как непослушное дитя, тайком от докторов читая книжки. Приезжает обожаемый Сталин («Надя, Надя, Сталин!» — но Нади снова нет, Надя на работе), начинаются обнимашки, Сталин вольготно располагается в кресле, Ленин пристраивается на стульчике, подаётся к Сталину всем раненым корпусом. Теперь Сталин — великий и могучий, источник силы, к которому можно прильнуть. Они быстро сходятся на том, что террор следует продолжать; Ленин говорит, что «без сурового подавления сопротивляющихся классов, без железной, нет, стальной диктатуры, наша революция неизбежно погибнет» и так далее. Сталину кстати подворачивается девочка, он её величаво тетешкает: «Вот, Владимир Ильич, ради кого мы должны быть беспощадны к врагам!» Задумка понятна: Ленин благословляет Сталина на дальнейшие репрессии, стальную (заметьте) диктатуру, без которой никак. В том и заключался актуальный «месседж», — Сталин в наше суровое время действует в полном соответствии со святыми ленинскими заветами. А против Ленина, такого симпатичного, не попрёшь.

Дилогия Ромма немедленно стала классикой и понравилась даже в Голливуде. Работа над «Лениным в октябре» и «Лениным в восемнадцатом году» была, тем не менее, продолжена. В сороковые годы — по мелочи: из титров убрали имя сценариста Алексея Каплера, так как его отправили по этапу в Воркуту (по всей видимости, за то, что он слишком соригинальничал, вступив в романтические отношения с юной дочерью Сталина); после смерти Сталина Каплер был освобождён и реабилитирован.

Справедливость была восстановлена, Каплера в титры вернули. Но в пятьдесят шестом из титров убрали Семёна Гольдштаба, Сталина в «Ленине в октябре», и Михаила Геловани, Сталина в «Ленине в восемнадцатом году». Что было тоже, в общем, справедливо: делать им там было нечего, поскольку Сталина изъяли — в рамках хрущёвской кампании по десталинизации советского искусства. Дополнительная операция по полному уничтожению сталинских ошмётков была проведена в середине шестидесятых, и фильмы демонстрировались только в отредактированном виде до начала девяностых.

Вид получился не очень приглядный. В оригинальной версии Сталин-Гольдштаб постоянно маячил в кадре, и кинотехнологии ещё не позволяли его просто так взять и ликвидировать. Пришлось его самым позорным образом закрывать какими-то посторонними головами. Вот так Ленин в оригинальной версии тридцать седьмого года выступал на заседании (Сталин, зараза, опять подходит всё ближе):

А вот так Сталина замазали лезущей в кадр посторонней головой (могу себе представить чувства оператора):

И, разумеется, Ленин уже не требовал срочной встречи со Сталиным (той, которая продолжалась четыре часа) и больше не произносил реплик типа «совершенно прав товарищ Сталин». Часть диалогов пришлось переозвучить, причём Щукин уже не мог сделать этого сам, поскольку умер в тридцать девятом году. Некоторые сцены сокращались, некоторые обрывались недоигранными и обессмысливались, пропадали смешные реплики — только потому, что Сталин шатался рядом, и прикрыть его можно было разве что летающей простынёй или шаровой молнией (а это уже был бы не соцреализм).

Пришлось испортить и финал фильма, сунув в кадр революционного матроса. Было — стало:

Когда ни солдат, ни матрос не могли допрыгнуть до усатого, на трибуне появлялась лампа. Слегка трясясь, она прикрывала высовывающегося Сталина, чтобы не высовывался:

Со Сталиным-Геловани в «Ленине в восемнадцатом году» было ещё труднее, потому что его было ещё больше. Пришлось редактировать даже ленинский больничный бред. Телеграмма от Сталина, благодаря которой Ленин ожил, превратилась в телеграмму просто «из Царицына»; в Царицыне же никто никем не руководил, просто все взяли и поскакали на врага. И к выздоравливающему Ленину Сталин не заявился, Ленин сам себя развлекал.

В оригинальной версии ближе к финалу приходит товарищ Василий: перед отправкой на фронт он хочет попрощаться с Лениным. Прислуга ему говорит, что у Ленина сидит Сталин, и Василий решает: «Ну, мешать им нельзя». Он приоткрывает дверь кабинета, благоговейно смотрит на беседующих вождей и на цыпочках удаляется. В новой версии Василию говорят, что Ленин отдыхает, и Василий почему-то решает, что «мешать ему нельзя». Он приоткрывает дверь кабинета, благоговейно смотрит на ни черта не делающего Ленина и на цыпочках удаляется. Ещё и Василий дурачком получился: удачно зашёл, но прошляпил момент. Зачем, спрашивается, приходил?

Впрочем, нет худа без добра; между делом титр внутри фильма поправили:

Кроме проблем со Сталиным, были проблемы с целой группой: Троцким, Каменевым и Бухариным, на которых в тридцатые возложили ответственность за покушение на Ленина. Бухарин был активным персонажем, и его полностью вырезали. Умирающий чекист, раскрывший заговор, просил товарища: «Передай Дзержинскому: Троцкий, Каменев, Бухарин — предатели...», и товарищ, тоже оказавшийся предателем, чекиста пристреливал. Теперь чекист, умирая, говорил только «Передай Дзержинскому...» — тут кадр менялся, затем предатель пристреливал чекиста. Зато потом было смешно: когда предателя допрашивал сам Дзержинский, на вопрос «что он сказал перед смертью?» предатель действительно не знал, что ответить. Он оказался совершенно не в теме, как и зритель.

Образом Ленина в оттепельные времена тоже спекулировали, но не раздувая, а гася его палаческие наклонности (они не очень вязались с воображаемыми «ленинскими заветами», к которым предлагалось вернуться, очистившись от Сталина). Ленину в «Восемнадцатом году» встретилась девочка, у которой мать умерла от голода; он стал ходить по кабинету туда-сюда, явно мучимый желанием кого-нибудь расстрелять. Придумал, позвонил Дзержинскому: «Феликс Эдмундович! У вас там арестованы крупные спекулянты хлебом. Необходимо их немедленно расстрелять. И широко оповестить об этом население. Объявить, что и впредь будем расстреливать каждого спекулянта, как заклятого врага, как организатора голода», дальше Ленин предлагал чекистам заняться (в хорошем смысле) беспризорниками. Казни без суда и следствия нравились Сталину, но Хрущёву они были неприятны, поэтому Ленина переозвучили. «Необходимо их немедленно расстрелять...» было приведено в соответствие с социалистической законностью: «Необходимо их немедленно предать суду. И широко оповестить об этом население. Объявить, что и впредь будем преследовать...» — детский сад, а не диктатура пролетариата.

А вот жестокость Ленина по отношению к крестьянам осталась нетронутой (Хрущёв и сам творил с ними, что хотел, и Ленина не осуждал). В ответ на претензию деревенского ходока, что отбирают у мужиков хлеб почём зря, сам себя зомбирующий Ленин отчеканивает примерно следующее: никакого мужика нет, есть бедняк, есть середняк, а есть кулак. Мироед, который эксплуатирует деревню. Запомните и передайте: советская власть — штука прочная. Пока вы, кулаки, ещё существуете, хлеб мы у вас будем отбирать. Не отдадите — силой возьмём, пойдёте войной — уничтожим! Вот вам вся рабоче-крестьянская правда!.. Испуганный мужик находит силы для сарказма: называет Ленина его превосходительством. И уносит ноги от греха подальше. Разговор происходит на кухне, в присутствии Свердлова. Кухарка доверила Ленину присмотреть за молоком, которое должно вскипеть, но молоко убегает даже под присмотром двух крупных деятелей, после чего весело убегают сами деятели, как нашкодившие гимназисты. Ужасно они всё-таки милые люди, такие непосредственные.

Упоминавшийся фильм Юткевича «Человек с ружьём» тоже пострадал, но в меньшей степени; Юткевич, должно быть, порадовался, что главным героем выбрал простого солдата, хоть и ставшего солдатом революционным. «Он Ленина видел!» — это оттуда. Фильм вполне симпатичный и забавный, можно посмотреть на молодого Бернеса и послушать, как он поёт. Ленин и Сталин появляются всего пару раз; после редактуры Ленин (его играет Максим Штраух) остался без Сталина (которого играл Геловани), что придало фильму глуповатости: Ленин, солдат и матрос идут в кабинет, чтобы обсудить что-то секретное и важное, и — всё, следующая сцена отсутствует, потому что в кабинете поджидал Сталин, и не было, видать, никакой возможности его цензурно оттуда вытолкать. В другом эпизоде со Сталиным (назовём эпизод «едоки картофеля») царило веселье, шутки-смех; несколько собеседников, перемещения по помещению, разговорчики в строю.

Эпизод кастрировали. Исключив одного из беседующих, который, как назло, многовато болтал, попытались сложить из оставшихся кусочков связную и логичную беседу. И так-то было не бог весть что, а получилось совсем жидко. Физиономию Сталина закрывать посторонними личностями не рискнули, просто повырезали его и укрупнили части некоторых кадров. Было — стало:

В ряде историко-революционных фильмах, снятых при Сталине, есть титр «фильм восстановлен в тысяча девятьсот шестьдесят таком-то году»; обычно это означает, что фильм был перемонтирован, отредактирован, подчищен. Бывает, что подобного титра нет, но это ничего не гарантирует.

Сталин здорово испортил советское кино, навязываясь в друзья, соратники, преемники Ленину, уподобляя его себе и себя ему (а чем дальше, тем откровенней задвигая Ленина на второй план); но изъятие Сталина из ленинского окружения нанесло несчастным кинополотнам куда больший урон, поскольку это было грубым чиновничьим насилием (даже если осуществлялось руками самих  режиссёров), насилием в том числе и над Лениным — как над персонажем: он именно расстреливал, а не «предавал суду», как в оттепельной версии. Серпом по плёнке. И, конечно, такое насилие не восстанавливало никакую историческую справедливость: невозможно восстановить то, чего изначально попросту не было, чьё существование даже не предполагалось.