В мире

Радикальный перелом в настроениях россиян: от крымского единства к брожению умов

Бывшего президента Центра стратегических разработок Михаила Дмитриева в прессе называют не иначе как «экспертом, предсказавшим Болотную», пишет Новая газета.

В последние годы политическая жизнь в России не отличалась особым разнообразием и держалась на законсервированном чувстве внешнеполитической эйфории. Но в мае прошлого года Дмитриев вместе с группой социологов зафиксировал резкий перелом этого тренда. По его словам, в России на глазах начал рушиться «посткрымский общественный консенсус».

Фото «Новой газеты»

Основные симптомы происходящих перемен — резкое падение доверия к власти, рост социального раздражения и обострение запроса на перемены. Дмитриев рассказал «Новой», возможны ли сегодня в России новые «болотные протесты», как президент перестал быть сакральной фигурой и почему россияне готовы обменять часть зарплаты на политические свободы.

 Путин все-таки перестал быть сакральной фигурой, на рейтинг которой вообще не влияет реальное положение дел в стране?

— Доверие к Путину по-прежнему гораздо выше, чем к любой другой политической фигуре, но при этом постепенно снижается по всем показателям. Например, в недавнем опросе «Левады» видно, что население сейчас гораздо ниже оценивает способности президента решать проблемы, накопившиеся в стране. Наше весеннее исследование тоже показывает эту тенденцию. В наших фокус-группах сильно сузился диапазон позиций, в которых люди склонны указывать исторические достижения Путина. Этих достижений в их понимании осталось совсем немного, и они ушли теперь уже в далекое прошлое, в нулевые годы. Очень мало людей называют достижения президента за последнее десятилетие.

Реально это свидетельствует о том, что есть скепсис и в отношении будущего.

Люди не верят в перспективы улучшения, доминирует ультрарадикальный пессимизм. Многие респонденты заявляют, что улучшений не будет вообще. На местном уровне, как я уже говорил, ситуация другая: здесь есть доверие и готовность действовать.

 Вы пишете, что в структуре мотивации населения начинают доминировать нематериальные факторы: около 60% ваших респондентов предпочитают свободу росту зарплат. Это звучит очень неожиданно, учитывая, что еще недавно все опросы говорили о возвращении «ценностей выживания». И местные протесты в основном связаны с экономической повесткой вроде повышения тарифов ЖКХ.

— Для нас тоже было сюрпризом, что в октябре прошлого года холодильник внезапно проиграл и отошел на второй план. В 1,5–2 раза выше, чем материальное потребление, наши респонденты стали оценивать нематериальные ценности. Это произошло молниеносно, всего лишь за полгода. Экономические запросы сейчас не акцентированы, они вытеснены постматериалистическими потребностями. Даже местные конфликты связаны не совсем с защитой уровня жизни. Это не протесты против бедности, неиндексации зарплат и так далее. Это протесты против храма в сквере, захоронения отходов, экологических проблем, плохого состояния городской среды. И даже типичная проблема недовольства на местах, закрытие сельских больниц и школ — это тоже не совсем про зарплату.

Честно говоря, причины этого сдвига довольно трудно объяснить. Мне кажется, система крымского консенсуса, которая поддерживалась на протяжении четырех предыдущих лет, сыграла здесь свою роль. Все-таки та консервативная система установок, которую власти начали активно формировать у населения начиная с 2012 года и которая сильно укрепилась после присоединения Крыма, была сфокусирована на очень узком спектре жизненных проблем. Это внешние угрозы России, возрождение статуса как великой державы, символическая гордость за страну, символическое возвращение того, что было в понимании людей несправедливо утрачено, вроде Крыма. Но эти вопросы не касались очень многих сторон частной и общественной жизни. Например, они полностью исключили тематику функционирования политической системы и значительную часть вопросов текущего благосостояния. Это такая подзорная труба, которая высветила только один узкий кружочек, а не всю панораму проблем, с которыми люди сталкиваются в своей повседневной жизни. Невозможно бесконечно жить узким набором вопросов, на которых базировался крымский консенсус, когда проблемы накапливаются в других сферах.

Благодаря крымскому консенсусу с его фокусировкой на узком спектре приоритетов российское общество спокойно пережило падение реальных доходов на 10%. Я думаю, это не было бы возможно ни в одной другой ситуации.

Главная проблема в 2014–2016 годах, безусловно, заключалась в падении уровня жизни, который до сих пор не восстановился.

Но в связи с этим и проблемы функционирования политической системы, и аспекты самореализации вышли сейчас на первый план. Все-таки российское общество не такое бедное, физическое выживание не является первостепенной проблемой для большого числа российских семей — это мы знаем по анализу бюджетов домохозяйств. Российское общество давным-давно переросло чистые проблемы выживания в стиле «Парижских тайн» Эжена Сю: за кусок хлеба рвать глотку ближнему. И многие проблемы, которые для этого общества на самом деле важны — самоуважение, самореализация, желание влиять на политические процессы, — оставались за рамками крымского консенсуса.

 Люди действительно предпочли бы уважение и равенство возвращению в сытые годы?

— По крайней мере, сами люди говорят, что не отдадут свободу даже за резкое увеличение зарплаты. Но, если честно, что было бы на самом деле, если бы вдруг зарплаты начали расти темпами 15–20% в год, как в нулевые, мы проверить не можем. Этот эксперимент сейчас не воспроизвести. Ведь запрос на политические свободы может иметь и вполне прагматические мотивы: после падения доходов люди хотят иметь дополнительные каналы влияния на власть, чтобы решать накопившиеся экономические проблемы. Вполне возможно, что при росте доходов сверхвысокими темпами, характерными для нулевых годов, внимание людей переключится на новую волну массового потребления, потому что им все еще есть что покупать дополнительно, — например, жилье.

Это запросто может отвлечь внимание от фундаментальных политических проблем. Мы наблюдали и гораздо более благополучные общества, где это происходит: достаточно посмотреть на некоторые страны Персидского залива. Но, по крайней мере, небольшое улучшение текущего уровня потребления уже не является для людей безусловным приоритетом. Они понимают, что, если зарплата вырастет на 5%, это мало что изменит. А вот во многих других сферах, которые не связаны с деньгами, чувствуется, что расти есть куда, и очень сильно.

— В начале прошлого года вы говорили, что согласия по поводу реформ в российских элитах сейчас гораздо больше, чем когда-либо в истории. Что изменилось с тех пор?

— Я думаю, аппетит к реформам поубавился после повышения пенсионного возраста. Типичный пример — это административная реформа. Накануне президентских выборов разрабатывалась очень амбициозная программа. Многие в окружении Путина говорили, что без этого страной невозможно будет нормально управлять. Но в итоге этот раздел был почти полностью исключен из повестки реформ. Административная реформа явно стала жертвой гипертрофированной реакции общества на повышение пенсионного возраста. В условиях роста недовольства населения начинать реорганизацию госаппарата — это очевидный риск, потому что любая сильная реформа усиливает трения внутри государственной администрации и ослабляет лояльность чиновников. Сейчас и без того ситуация выглядит не очень устойчивой. До этого, я думаю, желание проводить реформы было вполне искренним.

При этом со стороны населения запрос на реформы, наоборот, растет на глазах. Весной респонденты говорили нам то, чего не говорили никогда. Мы давали им неоконченные фразы: «Я буду протестовать, если…» Три года назад люди сказали бы, что будут протестовать, если начнутся реформы. Теперь они говорят, что пойдут протестовать, если реформ не будет. Как бы парадоксально это ни выглядело, даже пенсионная реформа начинает ассоциироваться у людей с нематериальными ценностями. Уже осенью наши респонденты перестали интерпретировать повышение пенсионного возраста как проблему того, что у них отобрали деньги. Теперь они интерпретируют это в нематериальном ключе, как проблему уважения.

Главный мотив, по которому люди осуждали пенсионную реформу прошлой осенью, — «власти не посчитались с ними, не попытались обсудить, а внезапно приняли очень радикальное решение».

В то же время подспудно население понимает неизбежность такой реформы. Весной практически ни один респондент из дюжины крупных городов не потребовал отменить повышение пенсионного возраста. По их мнению, хотя реформа и плохо сделана, она неизбежна. И они готовы к другим реформам, хотят изменений, по крайней мере на декларативном уровне. Осенью люди готовы были терпеть пять лет, чтобы вывести страну на траекторию развития, сейчас они готовы поверить политику, который скажет, как Моисей, что еще 20 лет будет плохо, то есть за пределами ожидаемой жизни людей старших возрастов.

Главная проблема в том, что реальных решений они не знают. И толком предложить никто ничего не может. Отсюда возникают нереалистичные, непоследовательные решения, такие как региональный сепаратизм. На Дальнем Востоке, в Екатеринбурге, Магадане, Якутии, Владивостоке у нас были случаи, когда на фокус-группах большинство респондентов голосовало за отсоединение от России. Это бессмысленное решение, которое объективно ничего не решает, но в отсутствие других очевидных идей многие готовы даже на самые радикальные эксперименты, как в Великобритании.

 Вы говорите о том, что структура массового сознания россиян в последнее время потеряла стабильность и в чем-то даже носит шизофренический характер. В чем причина этой неустойчивости? Может быть, проблема в вашей методологии, или сейчас просто переходный период, когда старый консенсус разрушен, а новый еще не сформировался?

Хочу обратить внимание, что наша методология по определению гипертрофированно оценивает любые изменения в массовом сознании. В наших фокус-группах результаты нередко бывают преувеличенными по сравнению с количественными опросами. Фокус-группы подталкивают людей к интерактивному взаимодействию, что довольно сильно нарушает пропорцию между тем, кто и что думает. Участники фокус-группы начинают делиться мнениями и формировать коллективную позицию. В анкетах все по-другому: ты заранее пишешь вопросы, которые отражают твое представление о ситуации, а не спрашиваешь случайных людей с какими-то новыми идеями.

Но эта методика имеет и свои преимущества, поскольку позволяет оценить потенциал проникновения новых идей, которые раньше не были распространены в обществе. Фокус-группы — это микрокосм, в котором мы можем смоделировать все общество, в котором возникают новые идеи и дальше эндогенно распространяются от человека к человеку. Мы видим, как люди реагируют на них, и, соответственно, можем предсказывать немного вперед, какие идеи заглохнут, а какие станут доминирующими.

И тем не менее даже с той поправкой, что мы сразу получаем сильно преувеличенную реакцию,

темп изменений в массовом сознании сейчас настолько высокий, что это совершенно не характерно для наших исследований в более стабильной общественной ситуации.

Одновременно меняются мнения по очень большому кругу вопросов, поэтому возникают противоречия. В обществе это не может происходить в формате диалогов Сократа, где выявляются все логические парадоксы. Общественное мнение мыслит стереотипами — где-то они поменялись, где-то остались прежними. Эти стереотипы не всегда логически сопоставляются между собой. Тенденции разные, порой противоречивые.

Например, продолжающийся рост популярности и моральное одобрение Сталина сочетается с усилившимся запросом на лидеров демократического типа. Это связано с тем, что доля стабильных элементов в массовом сознании сократилась, и общество не в состоянии сразу упорядочить большое количество быстрых изменений. Но на долгих интервалах общественное сознание не может существовать в таком противоречивом формате, рано или поздно темпы изменений замедлятся, и общество войдет в менее противоречивую мировоззренческую канву.

Оцените статью

1 2 3 4 5

Средний балл 3.6(14)