Признание россиянки: «Я — потомок тех, кого называют палачом»

Накануне дня памяти жертв политических репрессий в обществе разгорелась дискуссия: можно ли считать жертвами тех, кто собственноручно раскручивал маховик террора против собственного народа, но в какой-то момент оказался затянут в него сам?

Допустимо ли увековечить имя Ягоды рядом с именами его жертв?

Иллюстрация: Мария Аносова, snob.ru

У Соловецкого камня я не читаю имя моей прабабушки, в честь которой меня назвали, — коммунистки Ксении Павловны Чудиновой. Я это сделала единожды и тут же устыдилась.

Зато читаю имя ее мужа, моего прадеда, который занимался вопросами образования и просвещения, был обвинен по 58-й статье, расстрелян в декабре 1937 года и похоронен в братской могиле на Донском кладбище.

Я читаю имя ее четвертого мужа Романа Млинника. Я читаю фамилии с листочков, которые дают ребята из «Мемориала». В прошлом году я произносила имя Юрия Дмитриева. Но имя бабушки — нет.

Она тоже была репрессирована. Книга ее настоящих воспоминаний «Памяти невернувшихся товарищей» хранится в Сахаровском центре. Были еще «ненастоящие» — написанные для пионеров, о том, как происходило становление молодой страны Советов. Книжка называлась «Юности прекрасное начало» и четырежды переиздавалась, в отличие от единожды вышедшей книжки про ГУЛАГ тиражом меньше 1000 экземпляров.

Я знаю, что формально и фактически она — жертва режима. В Википедии написано, что она «подвергалась репрессиям при царском и советском режимах». Судя по воспоминаниям Войновича, прабабушка сделала «правильные» выводы из случившегося: была разочарована в системе, даже ненавидела ее, осуждала, как будто бы даже сторонилась ее. Но для меня лично она — часть этой системы, строитель ее, человек, прямо ответственный за то, что происходило в 1920-е, и косвенно — в 30-е. Именно она сотоварищи моделировала мир репрессий, расстрелов без суда и следствия, анонимных допросов.

В нашей семье моя позиция не поддерживается — она считается ригидной, глупой, недальновидной.

Я же смотрю на это так:

Я считаю, что «сын за отца в ответе». Я не отказываюсь от своей родни и не откажусь. И именно поэтому — раз уж я отвечаю — я сочувствую жертвам и принимаю их боль.

Я не произношу имя прабабушки как жертвы — и считаю это приличным и вежливым. Я все понимаю про пищевую цепочку репрессий, что один пожирал другого, другой — третьего и так далее. И что бабушка, наверное, была в ней каким-то промежуточным элементом. Но как представлю себе, что судьба столкнет меня с потомком жертвы моей прабабки, с тем самым конечным звеном, — меня берет оторопь. Что я смогу ему сказать?

Только слово «Прости», но никак не слова «Знаешь, старик, жизнь была такая трудная, а они все были горячие и молодые — немножко занесло. Но ты не волнуйся — зато она свое получила и теперь тоже считается жертвой. И еще ее детей репрессировали и убивали — если тебя это утешит». Потому что это никого не утешит.

Я считаю полезным для меня самой помнить, кто мы такие и чем наша семья прославилась и «прославилась». Память — штука ненадежная и очень легко перестраиваемая. Сегодня воспоминания и ощущения одни, завтра — другие. Я стараюсь не подменять сюжеты и обращаться с ними предельно трезво: только факты, без личных оценок.

При этом я с готовностью слушаю про прабабушку, какая она была — я знаю миллион и больше историй о ней самой и даже ей симпатизирую. Ну действительно, крутая и сложная была женщина, с невероятной судьбой, с яростным стремлением к свободе, со своими принципами, а еще страшная сердцеедка. Не женщина — огонь. Это мое личное к ней отношение, семейное — я даже в шутку называю это «защитой своих генов».

Но бабушка — не моя личная. Она — исторический персонаж, который строил страну, режим, систему, подписывал партбилет Крупской, дружил с Лениным и даже лишал людей жизни. Она была одной из тех, кто принимал тысячи решений, за которые впоследствии пострадали невинные. Я об этом знаю и не хочу забывать.

Я слышу голоса тех, кто призывает к молчанию и прощению: «Всех перемололо в той мясорубке. Не было невинных и не было виноватых». Более того, эту позицию считаю в высшей степени удобной, понятной, человечной.

Если бы в моей семье были только невинно репрессированные, я бы с такой радостью и облегчением произносила ровно эти слова! Но я — потомок тех, кого называют палачом. И моя родня — потомки жертв.

Значит, кто-то из нашей семьи должен сторожить врата милосердия, прощения и человечности, и защищать принципы сообщества, в которых сильные не обижают слабых. Кто-то, кто не произнесет ее имя на Лубянке вместе с другими. Тот, кто готов сказать: «Простите нас, пожалуйста».

И я не уверена, что это правильная позиция. Иногда я с испугом думаю: может ли статься, что те, кто кричит и возмущается найденной фамилией Ягоды в мемориальном комплексе, — это, как и я, потомки палачей, на всю жизнь виноватые, несущие мифический крест за своих родных, ригидные, строгие, непримиримые. Вдруг общество уже давно всех простило и можно спокойно плюнуть на все это?

Ну Ягода — в чем проблема? Потом Берию туда впишут, а потом вообще это все сотрется навсегда — какие-то дела давно минувших дней, у нас тут забот побольше: рожать или выращивать в капсуле и как беспилотно добраться до совещания. Но я сейчас, в 2018 году, смотрю на все это и думаю только об одном: если вы нас простили, почему же вы молчите? Где наш условный общественный договор? До чего мы, как общество, договорились? И у меня, увы, нет ответа.