Пища для русской души

Мой муж сажал картошку в цветочном саду. Это не было сюрпризом – я была его невольной соучастницей, – но я до сих пор испытываю шок, глядя на длинный и грязный холм, в котором, как он уверяет, вырастет картошка. Большинство американцев радостно покупает картошку в супермаркете. Она не дорогая. Они не философствуют в саду. Но мой муж русский. А в России собственная картошка – предмет гордости. Горожане выезжают на дачи в мае праздновать конец долгой зимы, думая о картошке. Они сажают ее любовно, рассуждая о правильных методах. Я же предпочитаю ждать, пока крыжовник вырастет сам.

Вот почему полезно иметь поблизости русского. У нас гостевой брак, и хотя мой муж здесь скорее гость, чем эмигрант, он считает, что в доме должна быть картошка. Он делает это для семьи и хочет гарантировать, что мы переживем зиму, если он не сможет приехать и расчистить снег. Когда земля в Мэриленде оттаивает, биологические часы говорят ему, что пора приниматься за дело.

Но проблемы начинаются, как только он выворачивает первую лопату грязи. Стоя на коленях, он критически смотрит на почвенные слои и говорит: "Это не та земля". Что? Что может быть не так с землей, чего нельзя исправить несколькими совками почвы из цветочного магазина? Возможно ли, хотя бы теоретически, что в Америке, пусть только у моего дома, неправильная земля?

Это надо исправить, говорит он. Я гордо вывожу на тачке мешок чистой земли и тянусь за ножницами. Нет. Сначала нам нужны сухие листья. Где осенние листья, спрашивает он, обводя взглядом двор. Я прячу глаза и невинно произношу: "Какие листья?" Конечно, их нет, их вывезли прошлой осенью, к моему большому облегчению. "Ты их отдала?" Я смотрю в пол. "И тебе, наверное, за них даже не заплатили!" Да, некоторые культурные различия так велики, что преодолеть их невозможно.

Внезапно я вспоминаю, что в одном из соседних домой с прошлого года никто не живет, и там, конечно, есть запасы драгоценных листьев. Я зову сына, в котором, наверное, есть нужное сочетание русской духовности с американской практичностью, и мы отправляемся в путь с большой бочкой. Мы горстями собираем листья и через несколько минут возвращаемся с победой.

Как только мы приходим, муж кладет лопату, которой он играючи вскапывал неправильную землю, и с надеждой смотрит на растительный эквивалент дохлой мыши. "Нет-нет, – говорит он таким тоном, каким говорят с ребенком, который никак не может понять, почему нельзя есть свои ботинки. – Это не те листья". Мы смотрим удивленно. Листья в Америке тоже не те? В дубовые листья хуже всего сажать картошку, объясняет он. От них она становится твердой и грубой. Мы тащимся по дорожке, а он кричит вслед: "Клены! Лучше всего!"

Мы все же находим листья – к счастью, декоративный японский клен годится – и смотрим, как он любовно смешивает их с землей. Потом приходит черед картофелин. Мои сложные отношения с этой пищей для загадочной русской души таковы, что в буфете есть реликт – пакет проросшей картошки. Скептический взгляд мужа, когда я возвращаюсь с пакетом, сменяется восторженным криком. Становится темно, и картошку он сажает при свете фонарика.

Каждый день, выходя поливать цветы, я задумчиво смотрю на холм размером с диван, из которого, говорят, вырастет картошка. Муж вернулся в Россию, внеся этот сельскохозяйственный вклад в жизнь семьи, и я опасаюсь, что в моей душе нет компонентов, необходимых для выращивания картошки, которые должны быть у русской жены. И все же я уверена, что у русских и американцев много общего, и это перевешивает различия.

Всем нам приходится делать уступки в отношениях, и я исправно поливаю картошку, восхищаюсь ее темно-зелеными листьями и про себя молюсь, чтобы она оказалась правильной.

Перевод Инопресса.Ру