ОМОН, суды и электрошокеры. Репортаж российского журналиста из изолятора на Окрестина

Корреспондент «МБХ медиа» Роман Попков был задержан в Минске 7 ноября. Он выполнял редакционное задание, освещая протесты, которые идут в стране после августовских президентских выборов.

Роман Попков. Фото: «МБХ медиа»

Белорусский суд однако счел его участвующим в несанкционированной акции. Роман провел 15 суток в печально известном изоляторе на улице Окрестина. Вот его рассказ.

Задержание, омоновский бусик

Срок функционирования полевого репортера в Беларуси короток — примерно две недели. Как раз примерно через две недели после начала работы на протестной улице любой энергичный репортер оказывается в милицейском бусике. А затем в Центре изоляции правонарушителей (ЦИП) на Окрестина или в изоляторах Жодино и Барановичей.

Мне в этом плане повезло. В свою вторую минскую командировку я продержался почти месяц, прежде чем 7 ноября омоновцы окружили меня на проспекте Независимости и сказали, что «есть несколько вопросов».

Думаю, что какая-то оперативная разработка — и меня, и моей жены, журналистки Елены Боровской, с которой мы этот месяц трудились в паре — шла в течении нескольких недель.

Сотрудник МВД в штатском, командовавший омоновцами, рассказывал мне в микроавтобусе, как я снимал на телефон «избиение митингующими ребят из ГУБОПиК».

Этот грустный, изможденный мужчина, похожий на актера Стеллана Скарсгарда, имел в виду события, произошедшие еще 11 октября. В тот день мы с Боровской действительно снимали в районе проспекта Победителей, как минчане дали отпор вооруженным боевикам из милицейской спецслужбы ГУБОПиК. Собственно, за эту видеосъемку меня и отправят под арест на пятнадцать суток.

Позднее, уже в отделе милиции, я заметил на столе лист с распечатанным кадром оперативной видеосъемки той октябрьской акции. Мы там видны, хоть и не очень хорошо. Но по-настоящему меня удивило, что на этом же листе были распечатаны наши с Боровской фотографии из загранпаспортов.

Дело в том, что ни я, ни Елена не пользовались в Беларуси загранпаспортами. Этим фотографиям неоткуда было взяться у минской милиции — разве что только от их российских коллег.

Омоновцы меня не били и даже ни разу не обратились на «ты» — белорусский режим давно уже научился нейтрализовывать иностранную прессу без брутальных эксцессов. При этом было понятно: вежливые люди в балаклавах немедленно начнут ломать кости, получив соответствующий приказ.

Силовики в Минске 11 октября 2020 года. Фото: ТАСС

В отделе милиции

«Стеллан Скарсгард» вышел из нашего микроавтобуса. Ему нужно было продолжать заниматься своей работой: ловить женщин, которые в тот день в формате флешмоба гуляли по городу с букетами цветов. Я остался с омоновцами, угрюмо смотревшими в свои телефоны. Машина ехала в УВД Московского района.

— Завтра тоже будете без интернета сидеть? — прервал я тягостное молчание, имея в виду неизбежное отключение мобильной сети во время всех воскресных акций протеста.

— Нет, почему, у нас свой протокол по интернету.

В РУВД боец ОМОНА передал меня местной дежурной части, сурово отчеканив: «По приказу тридцать второго». Наверное, имелся в виду позывной «Скарсгарда». Меня привели в актовый зал. Туда сгрузили и задержанных на протестной акции минчанок.

Внутренняя обстановка в зале напоминала о нашем драматичном времени. Развешанные по стенам доски почета зияли пустыми квадратами — не было ни фотографий милиционеров, ни имен.

— Зачем вы сняли фотографии своих людей? — спросила одна из задержанных девушек.

— В интересах безопасности сотрудников, — ответил дежурный лейтенант.

— А вас это не демотивирует?

— Нет, — тихо произнес милиционер.

На деле о степени мотивации работников РУВД судить трудно. В отличии от ОМОНа, они не являются цельной корпорацией с общим менталитетом, общими культурными кодами.

Например, капитан, составлявший на меня административный протокол, делал металлический скрежет в голосе и стыдил меня за видеосъемку избиения «наших сотрудников». Периодически он срывался на матерную ругань. Мелодией звонков телефона у этого милиционера был официальный лукашенковский гимн. Всякий раз, когда ему звонили, кабинет сотрясался от бравурной мелодии:

Мы, беларусы — мірныя людзі,

Сэрцам адданыя роднай зямлi!

И как только эти звуки раздавались из кармана капитана, он бросал на меня горделивый, торжествующий взгляд.

А один из присматривавших за нами в актовом зале — молодой парень в маске — любезно сообщил мне, что в интернете уже разворачивается шумиха из-за моего задержания.

Он без проблем и препирательств водил всех задержанных в туалет, отвечал на вопросы. Минут 15 мы с ним провели в чинной беседе о русском национализме и о причинах смерти Максима Марцинкевича, которого этот милиционер, судя по всему, глубоко уважает.

ЦИП на Окрестина и этапы с измученными людьми

На Окрестина мне стало понятно, что вежливость омоновцев и сотрудников РУВД — эксклюзивное одолжение лично мне и некоторым задержанным женщинам.

Один из моих сокамерников попал в окрестинский ЦИП за то, что плюнул во время акции в работника государственного пропагандистского телеканала. Его задержали не сразу, а через несколько дней, возле дома — захват осуществляли опера ГУБОПиК. Этот человек, Алексей, рассказывал, что все время, пока его везли, оперативники тыкали его электрошокерами.

— Они мне говорят: «Любишь плеваться?» — и прикладывают шокер. Подержат секунд пять и отпускают. Самое неприятное было, когда еще и начали душить, — рассказывал Алексей.

У него на теле до сих пор сохранились черные точки от электродов. На запястьях все еще были видны темные следы омертвевшей кожи от наручников — браслеты стянули так сильно, что потом не сразу смогли их открыть. Разумеется, в РУВД Алексей тут же извинился и раскаялся на милицейскую видеокамеру: а как тут не извиниться и не раскаяться?

Самое ужасное — видеть людей, которых доставляли в ИВС и ЦИП в ночь с воскресенья на понедельник, после массовых протестных акций. Мы в камерах ждали этих ночных этапов, вслушивались, не едут ли во двор автозаки.

Мы, находившиеся в тотальной информационной блокаде, жаждали новостей. Люди приезжали измученными. Их при задержании били омоновцы и сотрудники ГУБОПиК, торс одного парня просто «рубили» металлической дверью «стакана» (бокс максимум метр на метр) в автозаке — пытались запихнуть в этот «стакан» трех человек.

Но самое тяжелое было после доставления в РУВД. Задержанные стояли на улице по восемь-девять часов лицом к стене, с поднятыми руками, ладони — тоже на стену. Один из парней говорил мне, что к концу этой восьмичасовой пытки он уже почти терял сознание, перед ним проплывали сонмы слуховых и зрительных галлюцинаций. Так что в приезд на Окрестина воспринимался ими почти как избавление.

Про Окрестина нужно сказать отдельно. Это место с мрачной энергетикой. Его стены, дворы помнят пытки и боль минувшего августа. Окна наших камер выходили на двор, где летом силовики избивали лежащий живой ковер задержанных граждан. Женщины в камерах, чтобы поддержать избиваемых мужчин, висели на оконных решетках и пели песню «Луч солнца золотого».

Но это было четыре месяца назад. Сейчас поведение персонала изменилось, жестокого рукоприкладства они себе стараются не позволять. По крайней мере, пока.

В общем периметре на Окрестина находятся два учреждения МВД: ИВС и ЦИП. С тех пор, как в Минске начались массовые задержания протестующих, различия в специализации между ИВС и ЦИП почти стерлись. И там, и там много политических арестантов, и там и там конвейером работают по видеосвязи суды, раздающие административные аресты.

На ИВС (я там был первые три дня из пятнадцати) получше персонал — более человечный. Но хуже быт. Хозяйственного мыла и туалетной бумаги не допросишься.

В условиях отсутствия туалетной бумаги (и вообще любой бумаги в камере) мой сокамерник, музыкант Паша Аракелян кропотливо разорвал на несколько частей свой носовой платок и делился им с другими арестантами.

Сам ИВС светло-коричневым цветом стен, гулкими коридорами навевал воспоминания о Бутырке.

ЦИП похож на тюрьму из фильмов про тоталитарную ГДР: ярко-желтые стены камер, тесные коридоры. Ощущение какой-то пластмассовости. Персонал ЦИП намного жестче. Там встречались несколько нормальных сотрудников, но было и много разнузданных хамов, глядя на которых охотно веришь — они могут избивать людей.

Масса абсурдных правил и обычаев — громко орущее в камере радио, отсутствие прогулок, душа (а в большинстве случаев и горячей воды), обязательное сворачивание матрасов после подъема и до отбоя — придуманы на ЦИП специально, чтобы помучить задержанных. Морально искалечить, чтобы впоследствии человека трясло от одного упоминания этого места — выражаясь современным языком, сознательно довести его до посттравматического расстройства.

Помню ту ночь, когда меня переводили из ИВС в ЦИП. В коридоре стояли лицом к стене несколько женщин лет пятидесяти и седой мужчина. Одна из женщин, отведя глаза от стены, спросила меня шепотом:

— Вы медик?

— Нет, я журналист.

— А мы вот медики, — улыбнулась женщина. — Нас забрали во время нашей акции в субботу. А потом в интернете почему-то писали, что нас отпустили. Но нас никто не отпустил.

Затем мы с этими медиками пошли гуськом по гулким окрестинским коридорам.

ЦИП на Окрестина. Фото: Наталия Федосенко / ТАСС

Ад судовых дней

Все это время, пока я сидел на шконке в ЦИПе, я плохо представлял правовые последствия своего ареста, и вообще свою дальнейшую судьбу после завершения назначенных мне пятнадцати суток. Уже позднее я узнал, как много для моего освобождения делали и редакция, и моя жена.

На Елену Боровскую в эти две недели свалилась огромная работа по правозащитному сопровождению моего дела, посещению суда, организации продуктовых передач — при том, что нужно было и продолжать вести корреспондентскую работу на акциях. А ведь административный протокол с перспективой ареста висел над ее головой, как и ранее над моей, и она об этом знала.

Я видел конвейер белорусского «правосудия» со своей стороны. Надо сказать, что если белорусские суды и отличаются от российских в худшую сторону, то лишь чуть-чуть.

Для меня самое сильное впечатление от судебного дня — это не сама формальная, скучнейшая процедура, а поход на второй этаж ИВС, где организованы судебные видеоконференции. Все камеры второго этажа были заполнены людьми, задержанными накануне на воскресной акции.

У ИВС есть особенность — там на пороге камер заставляют оставлять обувь, выдают резиновые тапочки. По количеству обуви можно понять, сколько людей в камере. Я перешагивал через все новые и новые горы ботинок и кроссовок. В четырехместных и шестиместных камерах сидело человек по двадцать, по тридцать.

Какие-то камеры отдали женщинам, какие-то мужчинам, коридор был наполнен гулом переговаривающихся через «продол», через «кормушки» голосов. Арестанты уточняли кого и где взяли, кого и где избили, где сумели дать отпор, сколько задержанных всего.

Я шел по заваленному обувью коридору среди этого тюремного гула — словно по казематам царских времен, словно бы оказался в 1905 году.

Но куда более сильное впечатление суды на меня произвели уже на ЦИПе. Администрация ЦИП по просьбе судей решила ускорить процесс выписывания арестов. Всех свежеприбывших просто выводили из камер, ставили лицом к стене. Затем по очереди сажали перед столом, на котором были ноутбуки либо смартфоны с торчащими судейскими головами.

Это все происходило прямо возле двери нашей камеры — мы стояли и рассматривали в щели «кормушки» этот дантовский ад. Одновременно в коридоре шло по два-три заседания — «механический», искаженный динамиками голос нескольких судей сливался в сюрреалистичную какофонию. И шеренги людей вдоль коридора — лицом к стене.

Мы пытались вычленить из шума ценные куски информации, но в основном слышали перечисление анкетных данных подсудимых и оглашение решений — за редчайшим исключением назначали пятнадцать суток ареста.

Мой суд, завершившийся теми же 15 сутками, был столь же формален. Разбирательство по существу свелось к объяснению мне судьей того, что я стоял не «поодаль», не на пару метров дальше от людей на проспекте Победителей, и поэтому я считаюсь участником «несанкционированной акции».

Ни факт, что в тот момент мы исполняли свои прямые журналистские обязанности (вели съемку и репортаж) и именно это было запечатлено на кадрах, предоставленных обвинением, ни наличие журналистского удостоверения — все это не имело никакого значения.

Пятнадцатью сутками в Окрестино никого не удивить. Все более частым явлением становится отбывание нескольких «пятнашек» подряд — по нескольким протоколам, за несколько акций. 24-летний парень при мне сидел уже третью «пятнашку» — и впереди у него была четвертая. За это время он вышел на свободу всего один раз на один день. Со второй «пятнашки» на третью его просто «переоформили» внутри ЦИП — решение суда-то уже есть.

Был у нас и рекордсмен с семью протоколами и семью решениями судов. Ему предстояло сидеть 105 суток.

История простейшая и в высшей степени поучительная. Паренек-компьютерщик устроился накануне начала протестов на полставки работать каким-то там мелким сисадмином в КГБ. Началась протестная волна — начал ходить по велению сердца на разные акции. Однажды попался.

В отдел милиции приехали КГБшники, сказали, что хотят помочь, но попросили перечислить все акции, в которых этот бедолага принимал участие. Он так и сделал. КГБшники отдали список милиции. Так получились семь протоколов и 105 суток ареста.

Завели к нам в камеру однажды и двух неполитических — пьянчугу, месяц назад освободившегося с зоны и устроившего пьяный дебош на вокзале, а также парня, по пьяни подравшегося на Немиге с милицейским патрулем. Она оба тряслись от страха.

Тот, который с вокзала, боялся, что узнают о нарушении им подписки о невыезде: человек успел стать фигурантом уголовного дела об угоне и сбежал из своего Гродно в Минск. Дальше хотел ехать «на Россию».

Паренек, подравшийся с милицией, боялся уголовки — а уж пятнадцать суток административки ему в любом случае были обеспечены. Их вывели на суды. Вскоре они, ликующие, вернулись за своими вещами — оба получили штраф в две базовых величины (менее двадцати долларов).

Фотография Романа Бондаренко на Пушкинской площади. Фото: Елена Боровская для «МБХ медиа»

 — Рома, что это?! — кричал один из моих сокамерников, нервно хохоча. — Мы прошлись с флагом, и сидим за это по несколько «пятнашек», а эти люди пьяными бьют милицию, нарушают подписки — и уходят со штрафами! Так может мне тоже просто напиваться без всякой символики и «стелить» по ночам этих ментов?

В один из «судовых дней» из коридорного гула мы узнали о гибели Романа Бондаренко. Многие были задержаны именно на месте его похищения, на мемориале на «Площади Перемен» — так протестующие называют маленький двор на улице Червякова.

Интересно, что уже и судьи вслед за подсудимыми произносят словосочетание «Площадь Перемен», задавая уточняющие вопросы. И даже милицейские свидетели — все эти подставные «Иваны Ивановы» в балаклавах, при даче показаний бубнят: «осуществлял патрулирование в районе Площади Перемен».

Запомнился один из таких «судов» — именно его я хорошо расслышал. Женщина при даче показаний заявила, что не участвовала в акции протеста на проспекте Победителей (по протоколу ее якобы задержали именно там).

— Меня не было в этом месте. Я была задержана на Площади Перемен.

— Вы использовали на Площади Перемен какую-либо символику? — спрашивает судья.

— Нет. Я шла к мемориалу зверски убитого Романа Бондаренко. Почтить память.

— Вы скандировали какие-либо лозунги?

— Нет, я не скандировала лозунги. Я повторяла только одно слово.

— Какое?

— Трибунал.

Когда моя «пятнашка» завершилась, окрестинская охрана, скрипя зубами, отдала мне вещи. Прибывший сотрудник миграционной милиции вручил мне ворох бумаг о моем выдворении из страны в «интересах общественного порядка» и вывел меня на волю — передал Елене Боровской и сотруднику консульства.

Также мне был объявлен десятилетний запрет на въезд в Беларусь. Ранее у меня якобы уже был еще один запрет, датированный днем, когда меня уже не было в республике — об этом я с удивлением узнал на суде, прежде меня никто не уведомлял.

Наверняка ни сам миграционщик, ни открывавшие передо мной дверь охранники не верят, что запреты нынешних белорусских властей могут сохранить силу на протяжении десяти лет.

Пока мы с Еленой покинули белорусскую территорию. За эти сложные месяцы мы полюбили Беларусь и ее сильный, честный и добрый народ. Мы обязательно вернемся, когда Беларусь будет освобождена.