«Никто не мог сказать мне тогда: «Давай-ка по-русски, я не понимаю»

Дмитрий Солошкин, анестезиолог-реаниматолог в Республиканском научно-практическом центре «Мать и дитя», а также заместитель председателя партии «Белорусский народный фронт», рассказал, как перешел на общение на белорусском языке.

Фото Павла Мартинчика, kp.by

– Мой отец – военный. В Беларусь я окончательно приехал, наверное, лет в 12, до этого времени белорусский слышал только от бабушек в деревне, – говорит Дмитрий Солошкин русскоязычному телеканалу «Настоящее время». – В школе мне сразу сказали, что раз сын военного, несмотря на то, что по национальности белорус и живешь в Минске, литературу учи, а язык можешь не учить. Естественно, я его не учил.

Это было примерно в конце 1980-х годов, такая была официальная практика. На литературе ко мне относились снисходительно, потому что когда я в шестом классе начал читать по-белорусски, весь класс угорал, и потом меня лишний раз не терзали.

В постподростковом возрасте, в 15-16 лет, что-то такое зашевелилось в душе. Плюс это все сложилось еще с перестройкой, гласностью: я начал интересоваться, что еще есть кроме истории и пропаганды. Прочитал книжку Миколы Ермоловича, изнутри наполнился чувством, что мы тут не бульбу гнилую до 1918 года ели. Потихоньку появилась внутренняя уверенность, что это все свое. И сознательно стал стараться разговаривать, читать, учить.

Родители сначала не обращали внимания: то ходил волосатый – головой тряс под хэви-метал, теперь вот белорусский учит, нормально. Но когда это все связалось с гражданской активностью, они, конечно, забеспокоились, до чего это все доведет. Пытались меня увещевать, но никаких жестких попыток не предпринимали и не пытались ультиматумами перебороть. Невест, правда, подговаривали моих: «Ты скажи Диме: «Ну семья уже, давайте по-людски», – такое было.

Переход на мову, этот интерес – связались с гражданско-политической активностью. И наверное, это тоже придавало мне уверенности и правоты, потому что, кроме того, что я просто говорил на белорусском, я еще рубился с коммунистами, я за независимость – все это шло в одном флаконе. Это было прекрасно.

В университете никто не делал замечаний, даже когда ты один говорил [по-белорусски]. Я пару раз так экзамены сдал на положительные отметки по предметам типа «социальной гигиены» – адский набор каких-то норм и чего-то не имеющего к жизни отношения. Я по-белорусски отвечал, и у меня была задача для себя – побольше непонятных слов набрать в ответ. Вижу, на меня преподаватель смотрит пустыми глазами, а в конце говорит: «Ну, неплохой ответ, неплохой, неполный, конечно, но на четыре». И никто не мог сказать мне тогда: «Давай-ка по-русски, я не понимаю».

Были преподаватели, которые сами активно переходили на мову, и не на начальном уровне, а было понятно, что они достаточно владеют и медицинской терминологией тоже, что в свое время сами учили.

В 1990-х, когда была белорусизация, тем, кто преподавал на белорусском, 15% свыше оклада добавляли. И люди начинали переходить на мову чисто по меркантильным соображениям. Одна преподавательница, видимо, решила, что с белорусским языком все просто – «как слышится, так и пишется». И «корень солодки» перевела на лекции как «корань салодкі». Аудитория просто легла от смеха, потому что «корань» на белорусском языке значит «пенис».

С учебниками был интересный момент. Мы создали организацию студенческую – не в институте, а так – «Задзіночанне беларускіх студэнтаў». Мы ходили в Ленинскую библиотеку, в Белорусскую медицинскую библиотеку и искали книги 1930-х годов.

К моему удивлению, на белорусском языке медицинской литературы того времени было огромное количество. Были такие учебники, которыми я мог пользоваться и сейчас. Например «Скураныя венералагічныя хваробы» в таблицах – готовые шпоры, я мог их брать в свое время на экзамены, потому что, кроме лечения, признаки и все такое – остались те же.

Оказалось, что в Беларуси были в 1930-е годы профессора мировой величины. Например, ЛОР-болезни – три тома по 300-400 страниц, профессор Бурак, все по-белорусски. И их было достаточно много – просто готовых учебников. Мы сами словари собирали, потому что анатомическая номенклатура тоже была разработана и издана в 1930-е годы. При большей политической воле – два-три года какой-то адаптации, и можно было издавать готовые учебники.

Массовое заблуждение: «А как вы говорите в медицине по-белорусски?» Люди думают, что я говорю каким-то медицинским языком, но на самом деле большинство [слов] – это латинские термины: «латеральный», «медиальный», «пневмония». А слова, например: «Пациент поступил в восемь вечера с жалобами на кашель, в результате ему поставлен диагноз «пневмония». Только «кашель» и «пневмония» [медицинские термины], остальное все – обычная обиходная речь.

Если ты по-белорусски разговариваешь, то «пневмония» или «пнэўманія», «халецыстыт» или «холецистит» – вот и вся разница. Есть пять-десять болезней с историей: например, сифилис на белорусском – «пранцы», туберкулез – «сухоты». Но по сравнению со всей остальной массой терминов таких слов очень маленький процент. Ну и анатомия. Но выучить 10-15 органов – это минимум усилий.

На работе у меня специфическое отделение – реанимация. Здесь я могу говорить на русском. Во-первых, когда что-то делаешь, надо по-быстрому. Во-вторых, нет такого времени, чтобы люди хотя бы привыкли, а не вникали, о чем я говорю и на каком языке. Когда приходят родители, они в таком состоянии, что и по-русски не всегда понимают, – им-то точно не до того, чтобы вникать в терминологию, «пагаршэнне» или «паляпшэнне» (ухудшение или улучшение). Им тяжело, для них главное – состояние [ребенка], как-то сориентироваться, что случилось, чего им ждать. Тут я иду им навстречу – тут не вопрос борьбы языков.

Но все бумаги медицинские – документацию, историю болезни или доклад какой-то надо сделать, – это все я веду по-белорусски. И тут вопросов ко мне нет, больше даже приветствуется.

На патологоанатомическом разборе, например, патологоанатом все анализирует, читает историю болезни и говорит: «Не встречал, все по-белорусски, здорово». В основном реакция такая.

Когда я приезжаю в другой роддом консультировать кого-нибудь на осмотры, я пишу в их историях заключения на белорусском языке, и это все там остается. Небольшая популяризация есть – человек вдруг среди истории может увидеть беларускамоўны запіс.

Дома у нас все смешано, как в жизни. Супруга у меня в девичестве Раминашвили, ничего не изучавшая. Но потом, когда она занималась образовательными семинарами, работала с учителями, довольно быстро выучила белорусский на уровне спокойного ведения тренингов, общения. И когда она звонила куда-нибудь, договаривалась и говорила, что она Вольга Рамінашвілі, то люди начинали отвечать: «Блин, а я же тоже на мове говорил когда-то, я вот прямо с вами опять начну». Такой чутка стыд все испытывают – и пытаются сразу говорить. Это прикольный фокус.

У нас есть доктор, который тоже по-белорусски разговаривает – всегда. Он нормальный думающий человек, он не участвует в политических кампаниях, акциях, он просто абсолютно искренне двигает медицину вперед. Но его тоже считают бэнээфовцем, он тоже «неблагонадежный», потому что говорит по-белорусски.

И если он собирается ехать куда-то на медицинский конгресс, то у руководства сразу куча тараканов в голове: а что он будет там говорить? Ему никогда ничего не оплатят в больнице, его никогда никуда не пошлют, если можно не пустить, его не пустят. Хотя он всегда ездит только на медицинские мероприятия, у него английский, он спокойно читает все мировые передовые медицинские вещи, какие-то случаи публикует. Но раз он говорит по-белорусски, значит, он когда-нибудь должен выйти посреди доклада по реанимации и сказать про диктатуру – дошло до такого шизоидного состояния.

Государство в основном контролирует и душит все белорусское. Все то, что есть красивого, – это частный бизнес.

Нет ничего официального, кроме плакатов, вызывающих тошноту: типа «Сэрца аддам роднай зямлі» – и какой-нибудь комбайнер. Это на уровне восприятия так ужасно, что никто не хочет с этим ассоциироваться даже.

Никакой белорусизации нет даже внешне, чтобы человек шел – и глаза падали на белорусское: на таблички, на указатели. Минск еще более-менее, а поменьше городок или более оголтелое начальство – и все будет выжжено.

Но интересная ситуация – я смотрю по детям. В начальной школе 99% детей говорят: «Блин, эта беларуская мова, нафига». Никто ничего не понимает. Дома тоже ее не слышат. Дети растут в русскоговорящей среде в этой же русскоговорящей школе. А потом в 7-8-м классе из этих же детей появляются те, кто ходит в «погонях», с бело-красно-белыми флагами, кто начинает ходить в «Мову нанова», участвовать в каких-то молодежных организациях, устраивать фесты…

Вот откуда-то же они берутся, что-то на них влияет? Я себя вспоминаю – реально какой-то генетический зов есть.