Начальник, или История одной карьеры

Как и многие, он приехал из глухой деревни в город — учиться. Ехал с «корешем» Витькой, как говорится, вместе под один  и тот же стол пешком ходили. В столицу не решились — конкурсы были несусветные.

Поехали в областной город. Может, Витька один бы в столицу и сподобился — медалист, самородок, ахала классная. Про него, Пашу, ничего такого не говорила, хотя у него только две четверки и были. Паша все больше усидчивостью брал. Но Витька с Пашей не разлей вода были.

Поступили в институт, на одну специальность, попали в одну группу, сели за один стол впереди, чтоб лучше слышать лекторов. Паша прилежно строчил конспекты, а Витька и не думал: у него в голове все само откладывалось. Сдавали оба на пятерки. Пашу это обижало: несправедливо, я сутками учил, а ему просто так дается. Но дружить дружили.

Женились почти одновременно на пятом курсе. Витьке приглянулась сумасбродка: заслышав из окна музыку, могла скинуть туфли на шпильках и начать отплясывать прямо на мостовой. Паша выбрал тихую отличницу с косой, старосту. Да и сам он был уже не просто студент — комсорг курса. Заметили, радовался он, оценили. Справедливо. Он и политинформации проводил, и собрания, пусть косноязычно, но с тщанием. Искренне клеймил империалистов и тех, кто «низкопоклонничал» перед Западом. Он твердо знал: страна дала ему все. Из сельского мальчика он становился специалистом, идейным гражданином. Будто на медленном, но прочном лифте плыл к облакам всеобщей радости.

Истории от Юлии Чернявской: Наташа и «прынцы»

Витька пошел в аспирантуру, а Пашу пригласил к себе первый секретарь горкома комсомола: хорошо себя зарекомендовал, не хочешь ли у нас поработать инструктором? Поработал. Направили в высшую партийную школу: ничуть не хуже аспирантуры, думал Паша. Комнатку в общаге им дали побольше, чем Витьке с его юной женой. Это тоже было справедливо. И пока Витька корпел над диссертацией про белорусско-литовское летописание, Паша изучал основы марксистско-ленинской риторики. Так он поднаторел в правильном построении речи, в написании документа: сперва цитаты, тезисы и цифры из речей руководства, потом про великий советский народ, потом поклеймить империализм, а затем приспособить ко всему этому тему речи, отчета или доклада. Получалось хорошо, оптимистично.

Витькина диссертация проходила инстанции с трудом, его жена лежала на сохранении, они по-прежнему жили в тесной комнатушке. У Паши, наоборот, началась светлая полоса: его поставили вторым секретарем горкома комсомола, потом первым, а дальше предвиделась прочная, хоть и неторопливая карьера. Появилась квартира, жена работала в издательстве, родился сын, после дочь, и иногда, сидя в кресле и глядя в телевизор, где поверх изображения Брежнева посверкивали блики хрусталя из стоящей напротив «стенки», он чувствовал себя счастливым. Жизнь, она каждому даст по заслугам. Вкусно пахло борщом.

Витька воспитывал единственного сына и работал учителем истории. Диссертация так и пылилась под сукном. «Неактуально», — говорили рецензенты. Витька помыкался с ней, помыкался — да и плюнул. Не борец был — в отличие от Паши. С Пашей они встречались редко, но тепло: к этому времени родители обоих уже умерли. Кто у них оставался из прошлого, кроме друг друга? Они деликатно умалчивали о точках расхождения: Витька — о партийной линии, Паша о несложившейся карьере Витьки.

Шло время, Паша стал Павлом Степановичем и дошел аж до второго секретаря райкома партии. И тут застопорилось, завис. Первый был незыблем, как скала: оброс, понимаешь, связями со всех сторон. У Паши тоже были знакомства, но куда ему… Ох и ненавидел Паша первого — хама и барина. Но еще с детства привык: ненависть до поры до времени таил. Особенно, когда главных касается. Ничего, утешал он себя, лифт, даже партийный, рывками движется.

А потом его вызвали в горком и сказали: «Вот что, Пал Степаныч. Ты хорошо себя показал — дисциплинированный, исполнительный, только вот бойцовского духа тебе, это, недостает. Размаха. Так что надо тебе сферу деятельности малёк изменить. Мы тут посоветовались и решили: пойдешь в РОНО, заведующим. У нас образование провисло с идеологической точки зрения. Как схоронили Леонид Ильича, так сплошное не поймешь что… разболтались все… С людьми поработаешь, а дальше посмотрим. Мы на тебе креста не ставим». И подмигнув, добавил: «Партия сказала: «Надо».

Шел Паша из горкома парком, вдоль реки, и ноябрьский ветер сбивал его с ног. Шел и шептал: «Боевого духа, говоришь? Я те покажу боевой дух! Что, думаете, не хотелось мне пресс-папье в стену шваркнуть: будет так, как я сказал?! Но как шваркнешь, когда в соседнем кабинете первый? Это только он может — шваркнуть… Субординация. Ладно. Ничего. Хоть и кабинетик помельче, но зато я тут первый!».

Жена охнула, опечалясь, а Паша пошел на новую работу. Партия сказала «надо», коммунист ответил «есть».

Кабинет и впрямь был — не чета старому: ни ковра, ни портьер. Зато и над Пашей никого, кроме портрета Черненко. Шкаф, стол, стулья и небольшой диванчик местного древкомбината. Первое, что он сделал, — уволил секретаршу. На самом деле секретаршу ему хотелось уволить на той, прежней работе, но было нельзя: она была снохой первого. Устроил проверку документации. Обратился к показателям идеологической работы. Стал наведываться в школы — с комиссией и без. Любил эдак скромно оказаться на пороге директора в понедельник в полвосьмого.

Без пятнадцати восемь по классам должны были проходить политинформации, кое-кто манкировал ими, а тут — откуда ни возьмись — на пороге класса бледный директор, а сзади, приветливо улыбаясь, он — Пал Степаныч. Раз в неделю ввел обязательные политзанятия в школах, куда тоже любил внезапно нагрянуть. На занятиях учителя зачитывали рефераты по классикам марксизма-ленинизма. Иногда читал доклады и сам Паша как лектор общества «Знание».

За инициативность Пал Степаныча хвалили. Давали премии. Выходило не как в райкоме, но тоже неплохо. Появились отдушины: Паша полюбил разбирать спорные вопросы, поступавшие к нему как в виде коллективных писем, так и в виде анонимок. По поводу некоторых он собирал собрания в школах, других виноватых приглашал в РОНО. Начиная мягко, затем переходя на суховатый тон, постепенно обретал голос — и внезапно начинал кричать. Это пугало. «Вот вам, — думал он, — бойцовый дух!». Ему нравилось разбираться с молодыми учителями: наглыми мальчиками, позволявшими себе антисоветские анекдоты, с глупыми девочками, позволявшими себе романы с женатиками. На мальчиков он орал, порою швыряя на пол никому не нужное пресс-папье, девочек журил вкрадчиво. Они были благодарнее: диванчик то и дело приходилось чинить.

Фотография использована в качестве иллюстрации. Фото с сайта politikus.ru

А потом пошли анонимки на Витьку. К тому времени Витька стал директором школы, но правила ему были не писаны: он завел в школе театр, философский семинар, литературную студию и группу поддержки для детей, которых обидели взрослые. Объездил со школьниками всю республику, возил их в Москву и Ленинград. В театре ставили «Ромео и Джульетту» — да разве ж это для восьмиклассников? На философском семинаре разбирали Платона, средневековых мракобесов и Ницше (!). А группа поддержки — это ж вообще американщина. Ребенок должен слушаться взрослых, а не осуждать. Но было и худшее: директор разрешал свет на дискотеках тушить и даже рок врубать, причем этот самый, какой-то «металл». Он звонил Витьке по-дружески, предупреждал. Тот смеялся: это наша «русачка» пишет, совсем из ума выжила, а уволить не могу — жалко, пожилая, одинокая…

Пал Степаныч прятал анонимки в отдельную папку. Если честно, надоел ему Витька. Уже с весны в кабинет тянулись родители с чадами, умоляли принять ребенка в школу Виктора Сергеевича, на что он отвечал: «Согласно прописке. Следующий!». Иногда думал о Витькиной папочке: а не пустить ли ее в ход, но грянули иные времена, все изменилось, полетели головы не только в соседних РОНО, но и в райкомах, и даже в горкоме. А спустя несколько месяцев не было уж ни райкомов, ни горкомов, его РОНО стали склонять за бюрократию, за нежелание перестраиваться и ускоряться… Он даже партбилет сдал, но и это не помогло. А потом в газете грянула статья о пагубных поветриях в образовании, где среди других имен было и его…

— Паша, что же будет? — спросила жена, дура, корова. Он выматерился, а после всю ночь лежал без сна, думая: повеситься или что? Назавтра вызвали в гороно и сказали: не оправдал ты, Пал Степаныч. Он вернулся домой, а куда еще: в его кабинете за столом, над которым уже не было портрета генсека, сидел кто-то другой.

Жена уволилась, съездила в Турцию, на все сбережения накупила тряпок, продала, потом опять накупила-продала, стыд-позор, но надо было жить и детей в вузах доучивать. А он смотрел телевизор, эти их аналитические программы и думал: погибла держава… Вскоре он заметил: жена стала на него покрикивать, а дети — ни в грош не ставили. Дочка покрасилась в розово-зеленый, сын — мужик! — нацепил на ухо серьгу. «Ты что, этот, гомик?» — не выдержал он. «Мода сейчас такая, папаня, — ответил сын, — за границей все так ходят…». Ублюдки неблагодарные.

— Ты когда работать пойдешь? — перед ним руки в боки стояла крашеная хной бабёха, в которой не узнать было тихую старосту с косой.

— Куда? — он отворачивался.

— Да куд-куда! Хочешь, со мной давай…

— Чтоб я да спекуляциями занимался?

Он показывал ей кукиш.

— Тогда дворником. Или газеты продавай в переходе. Только зад с дивана подними, а то сил моих нет на тебя смотреть.

Словом, все было хуже некуда.

И тут появился Витька. Кореш. Друган. С которым пешком под стол ходили. Не было сил накрывать стол в комнате и, шаркая шлепанцами, он повел Витьку в кухню. Косыми толстыми ломтями нарезал хлеба, достал кильку, шмат сала. Водку. Извинился за скудный стол.

— Ты что? — засмеялся Витька. — Зачем о пустяках? Ты посмотри, какие перемены в стране… Ве-ли-ко-леп-ные!

Он не ляснул Витьку по кумполу сковородой, в которой разжаривал вчерашнюю картошку, только потому, что тот сказал:

— Паш, пойдешь ко мне замом по воспитательной? И полставки по истории я тебе отдам.

Он опустил сковородку на плиту, сглотнул и просипел: «Пойду».

Прежде в школы он наведывался только с инспекциями. Да и время было другое, понятное. То, что Паша увидел у Витьки, повергло его в ужас. По школе носились обтянутые джинсами девчонки, мальчишки с уродливыми петушьими гребнями, с цепями на запястьях. Орали, как заполошенные. На уроках задавали вопросы с подковыкой. Его история — та, где Киевская Русь плавно переходила в Советский Союз, их не устраивала.

По вечерам он засиживался в бывшей «ленинке», теперь неуютной, неотапливаемой. Пальцы листали страницы, и непонятно, что было леденее — страницы или пальцы. К концу года он поднаторел в том, что надо рассказывать: о том, как наши рыцари отважно воевали с московской ратью, о коварном самодержавии (эту линию он взял из старых конспектов ВПШ), о советском терроре и о счастливом будущем суверенного государства. Это дети слушали без сопротивления, но и без восторга: видимо, им тоже не хватало размаха. За Витькой зато ходили толпой. Любой пятикласник мог в директорский кабинет дверь ногой открыть. Да что ж это такое?

Паша был на открытом уроке «дружбана» — и поседевший ежик на его голове вставал дыбом. Где опрос, объяснение, закрепление? Все орут, спорят, руки никто не поднимет. Сидят развалясь. Потом играть стали: мы — большевики, мы — эсеры, мы — меньшевики, а это временное правительство. В революцию играть! А Витька и рад. «Понимаешь, — объяснял он Пал Степанычу. — Мы должны стимулировать творчество! Самовыражение!» Тьфу!

Надо было срочно принимать меры, поднимать дисциплину. Он и поднимал. Обязал школьников носить форму, просыпаться на полчаса раньше и перед уроками делать физкульт-разминку, вынудил учителей проводить не только классный, но правово-политический час; подтянутый и опрятный, стоял на крыльце перед первым уроком, заставляя школьников снять цепи и феньки с запястий, школьниц — вынуть серьги из ушей. У дверей посадил здоровенного вахтера: чтоб никто лишний в школу не просочился. Установил у своего кабинетика ящик жалоб и предложений. Туда с тихим шорохом падали анонимки.

С легкой руки Пал Степаныча в школе появилось новое поветрие: учителя стали называть друг друга по фамилии. «Журнал был у Петровой», «Иванова ведет класс в музей», хотя и Иванова, и Петрова стояли тут же, рядом. Пал Степанычу это нравилось: нормальное деловое общение. А то разболтались, «Светочка» да «Ирочка», чаек попивают, сплетничают, косметикой меняются. Он тихо входил — и все вмиг становились ниже на десять сантиметров и худее на десять килограммов, хотя ростом и весом Пал Степаныч и сам не вышел. «Я из этой школы конфетку сделаю», — говорил он. И сделал. Проверяющие восторгались: в бумагах комар носа не подточит.

А годы шли. В его кабинетике появился компьютер. Сам он интернет так и не освоил, зато сажал за стол молодых учителей, просил найти и распечатать материалы по нужной теме. Комбинировал, менял абзацы местами, переставлял слова. Так было написано несколько статей в педагогические журналы, что еще больше подняло его авторитет в РОНО.

Но практика была интересней теории. Самым милым делом было распекать проштрафившегося школьника и его родителей. Когда мать начинала плакать, а отец поглядывать на отпрыска, сжимая кулаки, он чувствовал, как на душу снисходит благодать. Однажды папаша залепил сыну пощечину тут же, в кабинете, и когда на крики прибежала стоявшая в коридоре классная, Пал Степаныч прошипел: «Не лезьте в воспитательный процесс!» и поднажал плечом на дверь, чувствительно придавив ей руку.

Она плакала в учительской, ее отпаивали валерьянкой, но худого слова о заме по воспитательной никто не сказал. Кто захочет в немилость? Тем паче, уже были введены педагогические категории, и если сначала их раздавали автоматически, то Пал Степаныч отнесся к процессу всерьез. Он приходил на уроки, проверял журналы, выступал на педсоветах — и ему удавалось «скостить» категорию если не двум третям, то половине. На педсоветах был сдержан, зато в кабинетике мог швырнуть распадающийся на листки отчет по обобщению опыта в лицо учительнице и прорычать: «Идиотка!».

Комиссии он принимал любезно, с «полянкой». Благо Витьке было не до того, дурень радовался, что его не дергают «канцелярщиной» и с проверяющими общался только по обязанности. Основной труд взвалил друг-заместитель. Между переходом от чая к коньячку он нашептывал: кто заслуживает высшей категории, кто — нет; кто надежен, а на кого нужно обратить пристальное внимание; кто свой, а кто идейно чуждый. С каждой рюмкой комиссия становилась все более покладистой.

В папочку, заведенную еще в РОНО, он продолжал заносить компромат на друга. Однажды подумал: зачем? И тут же, не задумываясь, ответил себе: «Ненавижу». За что?

За то ли, что Витька хоть недалеко, но ускакал вперед; хоть и не поднялся особо, но и не падал. Или за то, что витькина жена приносила в школу домашние пирожки и угощала всех подряд — учителей, вахтершу, гардеробщицу, уборщиц. Никакой субординации! Какая разница — за что.

Тем временем пашина жена была хозяйкой двух «точек», обеспечивала три семьи — свою и детей. Случались недели, когда они и двумя словами не обменивались. Слава Богу, жена все больше у детей крутилась, у внуков. Они не оправдали его надежд. Надежды на понимание, уж не говоря о надежде на любовь. У сына вырос лоботряс-компьютерщик, весь в своего папашку, дочка вышла за бизнесмена, тупо сидела дома, только и знала, что рожать — одного, вторую, третьего… Как-то сказала отцу: «Тебе всех под ноготь надо взять? Всех в кулак, да, пап?». Родному отцу!

А он ощущал: чем сильней сжимается кулак, тем легче сквозь пальцы вытекает все, что он пытается удержать: уважение, достоинство, контроль. И почему-то вспоминал Витьку, у которого с детства все шло само собой. И ненавидел все больше. За идиотское «творчество» и «самовыражение»; за бардак и разруху; за то, что, видя обнимающихся старшеклассников, Витька улыбался, а на переменках вместе с детьми швырял мяч в баскетбольную корзину — шут гороховый. За эти дешевые штучки Витьку любили. А Пал Степаныча боялись — и это было лучше. Солиднее, по-мужски.

В один прекрасный день случилось ЧП: забеременела одиннадцатиклассница. Тихоня, отличница! «Братан-дружбан» был в командировке: обменивался опытом с такими же придурками, как он сам. Потому Пал Степаныч экстренно собрал комиссию: в нее входили принципиальная старуха-русачка (та, что стряпала анонимки на Витьку); классная, напуганная чуть ли не больше ученицы; пьющий завуч; несколько учительниц с трудной судьбой. Собрались за длинным столом: девочка стояла у двери, борясь с токсикозом.

Выступали по порядку: свое слово Пал Степаныч приберегал напоследок. Классная проблеяла невнятное; анонимщица сотрясала кулаком и восклицала про нравственные устои; завуч поглядывал на часы, зато учительницы с трудной судьбой задали девице жару. Когда дошла очередь до Пал Степаныча, девочка уже давно точила крокодилью слезу. Пал Степаныч откашлялся и начал тихо:

— А теперь, Таня, рассказывай… Все, как было. С кем, когда…

Девочка замотала головой.

— Мы ждем! — слегка повысил тон Пал Семенович.

Девочка заплакала в голос.

И тут Пал Степаныч включил свой талант внезапного крещендо:

— Говори немедленно! Козел твой сядет, конечно…

— Не надо! Пожалуйста! Мы хотим ребенка! Мы пожениться хотим…

— Сядет-сядет! Зато тебе дадим школу окончить: три месяца осталось. Медали тебе, конечно, не видать, но выпустим без позора. Если расскажешь. А то прессу позовем, они-то раскопают, они-то пропечатают…

Девочка нагнулась, и ее вырвало на ковер.

Пал Степаныч впервые видел «дружбана» в негодовании.

— Да как ты смеешь? — орал Витька. — Не дождавшись меня! В отсутствие родителей!

Замолчал. Вынул из стопки чистый лист:

— Пиши по собственному.

— Да ты что, братан?

— Пиши!

— Я ж тебе из школы конфетку сделал!

— Ты мне из школы казарму сделал.

Вот этого Пал Степаныч не стерпел. Хлопнул о стол портфелем, вытащил заветную папочку:

— Читай, придурок!

— Что это?

— Читай!

Виктор Сергеевич взял папку, стал перелистывать страницы:

— Наживался на родителях? Я?

— А декорации для твоего Шекспира на какие шиши? Костюмы?

— Это же доски от старого сарая Лены Петрович. Папа Селезнева из них декорации выпиливал… А костюмы списаны из костюмерки ТЮЗа, там мама Кривицкой работает.

— Вот-вот. Родительский труд. Матценности. На поездки с родителей тянул? Детей заставлял у себя на даче работать?

— Ты о чем? Это ж был последний звонок — и не на даче, а рядом, в лесу. Ты ж сам там был, праздновал. Они только сучья носили для костра.

— А пожароопасность? Ну, ничего, прокуратура разберется.

Виктор Сергеевич отложил бумаги, кивнул на чистый лист:

— Пиши заявление, Паша.

— На тебя или об уходе?

— Как тебе угодно. Но чтоб я тебя больше в школе не видел.

Эту историю мне рассказал сын Виктора Сергеевича, дяди Вити, которого я знала с юности. Тот успел поведать ее жене и сыну, попить чаю, не прикоснувшись к пирожкам, посмотреть невидящим взглядом в телевизор — и уйти спать. Во сне он умер. Врачи сказали: инфаркт.

На похоронах Пал Степаныч суетился: хватался то за венок, то за гроб, на панихиде в школе, плача, произносил прощальное слово. И лишь когда подошел к вдове и потянулся за портретом: своим, мол, нести не положено, она глухо зарычала: «Прррочь!».

На поминки его не позвали. Ну и ладно.

Он шел вдоль реки, приплясывая от возбуждения. Предвкушал, как его вызовут в РОНО и предложат заполнить опустевшую вакансию. Но еще больше ждал встречи с внуком. С последним, самым мелким. Его еще не успели испортить. Внуку было три года, и он души не чаял в «деде Пасе». Да и сам Пал Степаныч размякал, чувствуя на коленках его по-птичьи подвижное телышко, чувствуя нежный, то ли молочный, то ли шелковый запах его кудрей. «Деда Пася» был для внуком магом, почти Дедом Морозом, а может, еще могущественней. Впервые за долгие годы Пал Степаныч засыпал с ощущением свободы.

Зав. РОНО встретил радостно. Пожал руку. Помолчал, сочувствуя в утрате друга. Что-то не то, почуял Пал Степаныч. Что-то не так.

«Гм, — начал зав. — Мы, так сказать, высоко ценим ваш труд. Из такой сложной школы образцовую сделали… Теперь ею кто угодно руководить может. Есть тут у нас один молодой человек. Как говорится, молодым везде у нас дорога, особенно некоторым. Ну, вы поняли… Гм… Так что мы посоветовались и, так сказать, решили: послать вас замом по воспитательной в одну школку. Там, если между нами, такой бардак … Сильной руки не хватает. Кулака даже». И подмигнул привычно: «Партия сказала: «Надо»…