Максим Мирный: «В Америке я спал в автомобиле»

Известный теннисист рассказал о погремушках Уильямс, феномене Федерера, «жужжалке» Нестора, а также, как брак родителей был принесен в жертву спортивной карьере сына.

Поворот, мостик, лесная дорога, площадка, укромный съезд — с подробными пояснениями Николая Николаевича Мирного и навигатора не надо. Загородный дом первой ракетки мира в парном разряде Максима Мирного мы нашли даже чересчур быстро.

Пока Максим знакомил городских визитеров с окрестностями, его супруга Ксения сервировала чайно-фруктовый столик в беседке, а старшие дочери Мелания и Петра вовсю рассекали пространство на велосипедах. Вскоре дедушка привез из детского сада младшего Демида, и все Мирные были в сборе. “Ну что, Серега, я на приеме, ты подаешь”, — Максим налил себе чайку и примостился рядом.

— Давай заглянем в твое теннисное детство. В связи с этим вспоминаются высказывания твоего отца, что Максиму все давалось только через тяжелый труд, поскольку какого-то сверхталанта у сына не просматривалось. С другой стороны, еще во времена Советского Союза ты неоднократно признавался лучшим игроком страны в своем возрасте. Стало быть, раскрылся рано. Нет ли здесь противоречия?

— Скажем так, при советской системе подготовки теннисиста не было самого понятия “сверхталант”. Да, возможно, тренеры, функционеры, руководители клубов или спортивных обществ что-то там между собой и обсуждали, но это особо не афишировалось.

Каждый день в мою детскую голову вдалбливалось основополагающее понятие — только через труд возможны рост мастерства и теннисных результатов. Плюс мне очень помогли спортивные гены родителей — в этом плане я, наверное, был талантливым игроком, обладающим выносливостью, гибкостью, эластичными мышцами.

Что касается непосредственно тенниса, ни от кого не слышал о своем каком-то врожденном даровании. И я его за собой не чувствовал. Тренировался, играл — вначале за школу, потом за город, затем за республику, вскоре за страну. Но тот относительный успех был слишком близок к провалу, чтобы от него “звездняк” схватить.

Даже в нашей “мазовской” теннисной школе за моей спиной находились три-четыре сопоставимых по силам игрока, и в случае осечки лидера они спокойно заменили бы его. Права на ошибку не было ни у кого. Как и не было неприкасаемых.

Мой тренер Аркадий Львович Эйдельман исповедовал довольно жесткий принцип ротации кадров, кстати, поддержанный отцом: если ты зазевался, извини и пеняй только на себя. Я сейчас назвал бы его китайским подходом к делу. Никто даже не заметит, если ты по каким-то причинам соскочишь с конвейера.

Конкуренция была огромная, начиная уже с детского возраста. Такой вопрос — работать или просачковать — вообще не стоял, даже в мысли не просачивался. В голове была заложена четкая программа — сначала родителями, затем “мазовской” школой и Эйдельманом. А уже то, что в 13 лет я полетел во Францию на неофициальный чемпионат мира среди юношей, стало просто следствием сказанного.

— Вот объясни мне, что вообще мог хотеть от тенниса советский мальчишка? Зачем ему понадобился этот чуждый социалистической системе вид спорта в то время, как во всех минских дворах и на пустырях гоняли в футбол, а по телеку прославляли победы наших непревзойденных мастеров хоккея?

— А я тебе отвечу очень просто — мне не с чем было сравнивать. Я не занимался фигурным катанием, плаванием или футболом.

Теннис выбрал отец, и когда он привел меня в секцию, то пообещал: если выиграю первенство школы, сразу купит мне фантастическую ракетку “Восток”, которая в магазине “Спорттовары” стоила аж 11 рублей. Перед такими перспективами я просто не мог устоять.

Дальше — больше. Перед первенством Союза в Юрмале отец сказал: победишь на чемпионате, подарю станок для натяжки струн. А мы ведь в те времена готовили ракетки вручную, что отнимало уйму времени. То есть специальный станок для этого дела — это был прорыв в космос.

На эту тему можно, конечно, просто пошутить, но, если серьезно, фактически я был постоянно запрограммирован на успех. И лучше всех знал и понимал, что если не войду хотя бы в финал чемпионата СССР, то ни в какую Францию, ни на какой чемпионат мира я не попаду даже во сне.

Безусловно, многие ребята на этом пути сломались — и физически, и психологически. Я — нет. У меня хватило сил его преодолеть, у родителей, как у главных опекунов, достало мудрости и терпения направлять и поддерживать меня на этой дороге, у тренера хватило профессионализма, чтобы правильно обучить своего ученика, чтобы не переучивать впоследствии. Словом, меня во многом сделало окружение, с которым Максу Мирному безумно повезло.

Теннис постепенно стал моей жизнью и учил меня жизни. После школы к двум часам я отправлялся на тренировку, в шесть должен был сесть за уроки. Чтобы без приключений доехать до мазовских кортов, научился правильно переходить дорогу, изучил все расписание автобуса девятого маршрута, знал имена всех водителей маршрута и манеру их езды.

Как видишь, расписание жизни было довольно простым. Но как раз в этой простоте и заключались самодисциплина и системный подход к делу.

Конечно, были периоды, когда нормальное дворовое детство брало свое, и мне неодолимо хотелось погонять в футбол, залезть на дерево или поиграть в ножички. В конце концов, почему летом все дети едут в деревню к бабушке и дедушке, а я должен пахать в спортивном лагере на этих горячих черных резиновых кортах? Но подобные искусы успешно преодолевались при помощи родителей и тренера, поскольку я их всех безмерно уважал.

— С позиции отца троих детей, можешь сейчас сформулировать, кем был для тебя папа в то время теннисного становления?

— Я уже во многих интервью говорил, что он был другом, наставником, пихателем под зад, креативщиком, как сказали бы сейчас. Но тебе расскажу про еще одну его ипостась, хотя, возможно, это прозвучит несколько эгоистично. Он был для меня напарником в прямом смысле этого слова.

Отец профессионально рос вместе со мной. Папа фактически тренировался рядом и вольно или невольно научился играть в теннис.

Когда мне было лет пять, Николай Николаевич бросил курить. Сам. Он купил беговые кроссовки, экипировку и постепенно стал вытягивать меня на пробежки. В чем я ныне вижу воспитательный момент и элемент тренировки силы воли. Дождь, снег, ветер, метель — пробег состоится при любой погоде, никакие отговорки не принимались.

Он закалял меня не так, как поступают современные родители юных теннисистов, которые участвуют в воспитании характера больше на словах, а личным примером и готовностью разделить со мной физические тяготы. Я не мог сказать “нет”, поскольку под этот ливень отец шел сам.

Он постоянно придумывал какие-то комплексы упражнений, которые должны были укрепить мой плечевой пояс, мышцы пресса, связки, суставы. По большому счету, пока мне не исполнилось 14 лет, папа получал нагрузки наравне, что кажется сейчас невероятным.

И вот как я мог халявить в такой ситуации? А потом уже втянулся и не мыслил, как может быть иначе.

— В своей книге “Мирный теннис” Николай Николаевич приводил выдержки из твоего дневника? Как появилось желание его вести, и когда оно сошло на нет?

— Сразу скажу, когда я завязал с эпистолярным жанром. Когда мы вернулись из США в Минск (а на дворе стояли лихие девяностые годы), обнаружилось, что пропала часть нашего багажа, а с ним — четыре общих тетради моих записей на протяжении многих лет. Они так и не нашлись, и я решил не продолжать.

Но все же главная причина эта. Был такой период в жизни, когда я сильно обиделся на отца. Дневник начал вести по его инициативе. Он говорил: мол, будешь записывать свои нагрузки, мысли, ощущения, настроения и это здорово поможет в дальнейшем, когда настанет пора разбираться со своим внутренним миром. Внутренним, подчеркиваю.

И тут вдруг отец начал меня отчитывать за грамматические ошибки, которые я допускал в этом дневнике. Но я так понимаю — вот моя комната, мой стол, моя шуфлядка, мой дневник — короче, моя территория. А мне в один момент дают понять, что мои сокровенные мысли не просто прочитаны, а уже проанализированы.

Я тогда почувствовал по отношению к себе что-то сродни предательству. Когда острота этого переживания прошла, продолжил делать записи, но уже очень сухие и неэмоциональные. Само желание доверить что-то бумаге постепенно угасало, пока не случилась история с потерей тетрадей.

— Твой отъезд в США был довольно спонтанным...

— До сих пор помню, с каким трудом делалась та моя первая американская виза. Оформлялась-то она в 1991 году на конкретный теннисный турнир, при этом подразумевалось, что через две недели мы вернемся.

Но тогда нужно было думать буквально о выживании, не столько о теннисе. Рубль валился, предприятия закрывались, продукты исчезали с полок…

Ни о каком финансировании спорта в умирающей стране речь уже не шла. И все подрастающее теннисное поколение пыталось разными путями найти средства и возможности для продолжения занятий. В конце концов, жалко было бы похерить все наработанное тяжелым трудом.

Мне 14 лет, я — первый в Союзе по своему возрасту. И что дальше? Перечеркнуть восемь лет занятий и начать с отцом баулы из Польши возить?

Понятное дело, и родители, и тренер прекрасно понимали, что это не рутинный выезд на американский турнир, а альтернативный путь развития. Не скажу, что наша семья бедствовала — в доме всегда были хлеб, молоко, яйца, картошка, но папа с мамой, наверное, понимали, что очень скоро относительному благополучию наступит конец.

В этот период появились заманчивые спонсорские предложения из-за океана для нашей восходящей звездочки Татьяны Игнатьевой — победительницы юниорского “Ролан Гаррос”. Фактически я поехал за ней, что называется, прицепом, исключительно как спарринг-партнер.

— Первые годы за океаном не принесли тебе стремительного теннисного роста. А здесь еще развод родителей… Он сильно на тебя повлиял?

— Ты не поверишь, но окончательную информацию о разводе родителей я узнал только в 18-летнем возрасте. Не знаю, почему они все это так долго скрывали от меня…

Разведись они раньше… Если честно, я очень тяжело перенес их расставание. Поначалу была обида за то, что свои разногласия они таили от меня. Как оказалось, противоречия были совсем не свежими.

Представь мое состояние: уезжал в Америку с ощущением полноценной семьи, вернулся уже к исходу маминых и папиных отношений. Я даже думаю, что главной причиной разногласий стало то, что отец участие в моей спортивной жизни поставил выше отношений с мамой.

Не могла же вся семья сорваться вслед за мной в Америку, что называется, с насиженного места. Поехал только папа, мама некоторое время терпела, но вскоре семьи в ее классическом понимании не стало. Она получилась дистанционной.

Противоречия только накапливались, и все шло к расставанию. Помню, я тогда 18-летним пацаном приехал в Минск на матч Кубка Дэвиса с командой Эстонии, и как раз в тот момент узнал о разводе. Признаюсь, не до тенниса тогда было.

Я спросил у обоих родителей — как же так, почему? Они ответили: сын, что поделать, у нас уже пять лет ничего не складывается. А я за эти пять лет домой приезжал всего несколько раз, да и то на бегу — визу продлить. Получается, ничего не замечал.

— Давай сменим тему. Академия Ника Боллетьери во Флориде — чем она стала в твоей теннисной биографии?

— Все просто. Прилетев в Штаты, ухватился за нее, как за соломинку. Иначе, не исключено, мог пойти ко дну.

Проведя первый год в Америке по профессиональному контракту Татьяны Игнатьевой, едва не остался у разбитого корыта. У Тани в плане роста ничего не получилось, а уж до ее 14-летнего спарринг-партнера вообще никому не было дела.

Спонсор, который привез нас в Нью-Йорк, в упор не видел меня в качестве потенциального бизнес-проекта. И что было делать?

Мы ткнулись туда, сунулись сюда — никаких подвижек. Возвращаться в Минск? Так здесь было еще хуже.

Во Флориде чуть ли не весь год тепло, а что еще надо для тенниса? А в моем родном городе минус 15 и до кортов полтора часа на автобусе…

В общем, Боллетьери меня заметил, предложил учиться в своей академии, приютил, можно сказать, но особо со мной не носился — я к тому времени ничего путного по юниорам не выигрывал. Да, давал дельные советы, подсказывал направление, организовал мою подготовку в компании Томи Хааса и Ксавьера Малисса. Но не занимался мной. Я был, скажем так, среднестатистический представитель элитной группы в академии.

Кстати, в его епархии меня часто одолевала весьма здравая мысль — Макс, ты здесь со всем своим советским прошлым далеко не лучший. От нее порой даже было как-то не по себе — я отдавал себе отчет, что проигрываю многим ребятам по всем статьям в каждом аспекте.

Как раз таки Ее величество конкуренция заставила меня работать с полнейшей самоотдачей, поскольку другого выхода не было. Иначе еще пару лет, и тот разрыв с потенциальными соперниками только увеличился бы.

Ну а там недалеко и от пинка коленкой под зад из академии. Не в буквальном смысле, а плане завершения бесплатного обучения, которое было мне предоставлено. А тогдашняя годовая стоимость пребывания в стенах академии, на всякий случай, — 46 тысяч долларов. Как бы я мог ее потянуть?

Поэтому надо было драться за свое место. Доходило до того, что я возвращался с тренировки и говорил отцу — больше не могу, у меня от этой жары кружится голова. Немудрено, ведь когда воздух прогревается до 50 градусов, корт становится большой сковородкой.

И что ты думаешь, он мне отвечал? “Терпи”. А сам шел клеить для меня какие-то полотенца со льдом…

— В моем понимании, еще одним спасительным кругом в профессиональной карьере для тебя стала сенсационная победа в миксте с Сереной Уильямс на “Уимблдоне” 1998 года.

— Возможно, для окружающих тот успех был неожиданным, но в моем понимании и в понимании моей семьи он был полностью логичен. До победы в миксте было столько поражений, что их хватило бы на десяток игроков. А работа-то была проделана огромная, не могла же она совсем уйти в песок.

Но упомянутый тобой успех дал мне многое не столько в теннисном плане, а скорее в плане финансовой прочности, эдакой подушки безопасности. Как сейчас помню, за тот титул на “Уимблдоне”, добытый в возрасте 21 года, я получил около 50 тысяч фунтов стерлингов.

В моем понимании это было фантастически много. Раньше таких денег никогда не видел, и в тот момент почувствовал себя почти Романом Абрамовичем.

А ведь до победы в паре с американкой мы с отцом ездили по всяким там “сателлитам” и могли оперировать лишь какими-то десятками долларов. Условно говоря, проходил я на “сателлите” пару кругов, зарабатывал долларов триста, и тогда мы могли с папой заселиться в скромный мотель. Если же я вылетал на старте, а до следующего турнира оставалось еще три-четыре дня, мы жили в машине.

— Где?!

— У нас была старый американский автомобиль, который мы в свое время купили за 500 долларов. Он был настолько огромен по объему, что я в свои 14 лет мог лечь в полный рост на заднем диване машины.

Такая вот была картина: отец оборудовал свое спальное место, откидывая спинку водительского кресла, я размещался позади. То есть мы не просто спали, восстанавливали силы, насколько это вообще было возможно, мы еще таким образом и в бюджете оставались.

И вдруг мы, влачившие столь жалкое состояние, в 1998 году перешли на принципиально иной уровень. Уже можно было не замыкаться на одной Флориде, география турниров сразу расширилась, а их статус заметно повысился. Больше в машине мы никогда не спали.

— Что скажешь о той Серене, как о партнере?

— Ой, не спрашивай… Детский сад какой-то… Мне 21, ей 16. Совершенно несыгранная пара, у каждого свои приоритеты и устремления.

Помню, она тогда выходила на корт с какими-то погремушками, вплетенными в волосы. Естественно, в ходе матча она их постоянно теряла, после чего сам процесс подготовки подачи или приема ее совсем переставал интересовать. Она разворачивалась и начинала собирать свои украшения на аккуратно подстриженном травяном газоне.

В конце сезона нам уже за это дело начали выписывать штрафные очки, а ей хоть бы что! Будет она на какую-то мелочь обращать внимание, когда красота рассыпалась! Но на том “Уимблдоне” мы как-то круто сыграли — по-детски и спонтанно.

— Бытует мнение, что даже в период расцвета карьеры ты всегда отдавал приоритет парному разряду перед одиночным. Это вранье, или ты просто трезво оценивал свои силы в “одиночке”?

— Мягко говоря, это неправда. Пара в ущерб одиночному разряду — такой дилеммы передо мной не было. Скорее, наоборот, я шел к постижению премудростей одиночной игры через наработки, полученные в состязании дуэтов.

К тому же парный разряд часто использовал в качестве игровой тренировки в ходе личного первенства. Одно дело, когда ты отбудешь рутинное занятие, и совсем другое, когда ты ту же нагрузку получишь в ходе парного матча.

Это сейчас могу себе позволить просто два дня отдохнуть, потому что у меня перед “Роллан Гаррос” побаливает локоть. А в молодости, выигрывая матч в понедельник, в ожидании поединка в среду успевал во вторник две тренировки провести. Так почему хотя бы одну из них не организовать в режиме участия в парном разряде, где можно приобрести уникальные навыки, которые могут здорово пригодиться в “одиночке”? Тем более если у меня хорошо получалось.

— Когда пришло время делать выбор, переход в чисто парную ипостась дался легко?

— Озвучить решение о завершении карьеры одиночника мне было очень просто потому, что на протяжении 2007 и 2008 годов жизнь сама меня подталкивала к этому. Мне исполнилось 30 лет, и я ощутил, что организм уже не тянет двойную нагрузку.

Перед открытым чемпионатом США в предолимпийский сезон вообще почувствовал себя полностью истощенным. В качестве ориентира и лакмусовой бумажки наметил себе Олимпиаду в Пекине, на которой хотел сыграть два разряда.

Да, я завоевал две олимпийские лицензии, но они были добыты такими неимоверными усилиями, что повторять этот путь больше не хотелось. Понимал, что рекордное 18-е место в рейтинге АТП было моим пиком, для его достижения я выжал из себя максимум. Какой смысл было мучить себя и окружающих в каких-то нелепых попытках удержаться в первой сотне?

В рамках Кубка Дэвиса я еще поиграл “одиночки”, но в 2009 году завязал и с этим, проведя последний личный матч против поляков.

— Давай без ложной скромности. Ты — великий парный игрок, выигравший 43 титула АТП. Твоими партнерами на протяжении десятка лет были такие же большие игроки. Если можно, расскажи вкратце о каждом из них. Читателям это наверняка покажется интересным.

— С кого начнем?

— Давай с Ллейтона Хьюитта.

— Ну, это просто злой ненасытный хищник с инстинктом убийцы. В повседневной жизни у меня с ним было минимум общения.

На корте он запрограммирован только на одно — перегрызть сопернику глотку. Разумеется, теннисными методами.

Вот ни дать, ни взять — Терминатор. В игре настроен на то, чтобы достать каждый мяч. И чем труднее ситуация, тем лучше у него получается ответ.

Как партнер в дуэте — абсолютно надежен. Я не сомневался, что австралиец побежит за любым мячом и, если чудом до него дотянется, обязательно перебросит на сторону противников. Феноменальная цепкость в игре.

И все это он делал молча. Если у меня и было какое-то общение, то только с его тренером Дэронном Кейхиллом. На установке он говорил: “Макс, играй активно, рискуй, прессингуй, все остальное достанет Ллейтон”.

Все так и происходило. Даже после какого-нибудь феерического розыгрыша от него не дождешься возгласа — “О, братан, как мы их вообще!” Молча пожали руки после матча и разошлись.

— Следующий в нашей галерее портретов и характеров — Махеш Бхупати.

— О, это прямая противоположность Хьюитту. Если коротко, он хороший игрок, но еще лучший бизнесмен от тенниса.

Представитель Индии всегда выбирал партнеров с точки зрения целесообразности и максимально возможного кпд. Утрируя, это были браки по расчету. Расчету очень точному и верному.

Махеш четко знал свои сильные и слабые стороны, и уже под себя подбирал другого исполнителя. Чтобы Бхупати выбрал напарника, играющего, скажем, в левом квадрате, — быть такого не может, потому что именно в левом квадрате Махеш сам феерил. И то, что в свое время он остановил выбор на мне, в определенной степени польстило — я ведь в его глазах оказался неплохим бизнес-проектом.

По человеческим качествам — отличный парень. Простой в общении, с ним приятно разделить компанию.

— Роджер Федерер...

— По пониманию и воплощению тенниса — это человек с другой планеты. Однозначно.

С самого начала ощутил, что Роджер совершенно необычный. Особенно после того, как по прошествии Олимпиады в Сиднее он меня обыграл на турнире в Вене.

По уровню и статусу я котировался в том матче выше его — швейцарец был еще в начале своего восхождения в рейтинге. И вот я играю против него на максимуме возможностей, прессую его, как могу, а ему хоть бы хны. Что прокатывало с другими, с ним не проходило.

Обычно ты прекрасно понимаешь, по какой причине проигрываешь. А здесь — ну хоть убей, я так и не понял, за счет чего Роджер меня уделал.

И вот с тех самых пор я стал пристально следить за карьерой Федерера. Через пару лет предложил его тренеру Петеру Лунгрену, с которым немножко дружил, сотрудничество с Роджером в парном разряде.

Петер ко мне хорошо относился еще по академии Боллетьери, когда я помогал ему в спарринге Марсело Риоса, поэтому он согласился. И вот в Индиан-Уэллсе мы впервые объединили усилия.

Прекрасно понимал, что разобраться с феноменом Федерера проще, когда играешь с ним бок о бок. Он уже тогда начал громить всех подряд в “одиночке” в своем фирменном неброском стиле. В паре — тот же эффект, соперники на той стороне корта буквально обалдевали с его манеры постоянных вращений примерно так же, как я в Вене.

Невольно тогда почувствовал себя приближенным к какому-то божественному откровению, еще не понятому людьми. Я ловил кайф от проявления таланта Роджера: вроде и не быстро он передвигается по корту, а при встрече с мячом всегда оказывается в нужной точке, у него нет пушечного удара, а мяч летит по какой-то невообразимой траектории, которую просчитать нереально. Уникальное сплетение игровых качеств, давшее феноменальный результат.

Если у него и были какие-то огрехи на начальном этапе, то только в области стабильности. Как только Роджер наладил этот компонент, все — остальные просто потушили свет.

— Юнас Бьоркман оказался одним из самых удачных твоих партнеров.

— Юнас хрестоматиен — прагматичный холодный швед. Игрок, обладающий высшей степенью профессионализма.

Методичен во всем — приезд, отъезд, график тренировок у него продуманы и отшлифованы от и до. Гостиница должна находиться в непосредственной близости от кортов, тренировка должна проходить в нежаркое время дня — вот постулаты Юнаса.

Единственное, что в нем напрягало — это немотивированная агрессия в ситуациях, когда мы проигрывали. Бывало, швед опускался до каких-то словесных оскорблений, вполне мог проигнорировать рукопожатие. Для меня это совершенно неприемлемо. К счастью, подобные срывы у него случались нечасто.

А в игровом плане он — идеальный партнер, всегда нацеленным на борьбу и с хваткой Ллейтона Хьюитта. В бытовом плане мы отлично общались и даже дружили семьями.

— О Джейме Маррее скажешь что-нибудь?

— Британец вовремя помог важную вещь понять — что как партнер он еще не поднялся на тот уровень парной игры, на котором играл я в период нашего сотрудничества. Мы классно проводили время, он как молодой ученик смотрел мне в рот и со всем соглашался, но дисбаланс был налицо.

Мы честно и откровенно поговорили на эту тему — я попросил понять немолодого уже теннисиста на четвертом десятке и пожелал ему удачи. Мы расстались друзьями.

— Энди Рам...

— Он отличный парень, и в свое время мы с ним составляли очень приличный дуэт. Несмотря на какие-то отдельные недостатки в теннисном плане, Энди — прирожденный “игровик”.

Мы частенько ловили кураж на теннисной площадке, за счет чего вырывали важнейшие матчи. Благодаря его партнерству, а также нашим победам в Вене, Майами и выходу в финал на чемпионате АТП в Лондоне мне удалось вернуться в парную элиту и снова претендовать на большие свершения.

— И здесь союз с Даниэлем Нестором пришелся как нельзя кстати, не правда ли?

— Несомненно. Про канадца вообще можно рассказывать бесконечно — по многим причинам.

Начну с того, что ничего не предвещало нашего объединения. Совершенно неожиданно после открытого чемпионата США 2010 года Даниэль сам набрал мой номер и сообщил, что у него с постоянным партнером Ненадом Жимонжичем накопились непреодолимые психологические противоречия, поэтому со следующего сезона он хотел бы выступать со мной.

Я был, мягко говоря, ошарашен. Говорю Ксюше: Нестор звонил, предлагает выступать вместе. У нас на дворе, часом, не апрель? Нет, отвечает, сентябрь.

А я никак не могу поверить, что меня зовет в дуэт игрок, стоящий в рейтинге на пять тысяч очков выше. Тем более что к тому времени уже дал согласие на продление сотрудничества с Бхупати, несмотря на наш довольно серенький сезон.

Первым делом дозвонился Махешу и без обиняков заявил, что получил предложение от Нестора, упустить которое было бы грешно. Сначала Бхупати явно расстроился, но потом бизнесмен от тенниса взял в нем верх: “Макс, если бы мне поступило предложение такого уровня, я тоже не раздумывал бы”.

Так мы сошлись с Нестором, и я поневоле окунулся в его неведомый и непостижимый внутренний мир. Даниэль для меня до сих пор — терра инкогнита. Система жизненных ценностей у него, как у жителя созвездия Кассиопеи, если там вообще существуют жители. К земной тематике человек, выигравший более 70 парных титулов АТП, практически не имеет отношения.

Для него приоритеты только его знания и мнения. Он, конечно, меня выслушает, но сделает все по-своему.

Я это уже понял и в нашем тандеме сознательно избрал роль второго номера, поскольку мне легче идти на компромисс. Но бывали случаи, когда и моему терпению приходил конец.

Май прошлого года, Барселона… В преддверии матча мы записываемся на тренировку, под нас в два часа освобождают площадку. Я приехал на стадион примерно за час, переоделся, размялся, вышел на корт.

Без пяти два. Нестора нет. Начинаю задумываться — собственно, где он?

Два пятнадцать. Нестора нет. Звоню ему на мобильник — не отвечает. Пишу эсэмэску — молчит.

Время нашей тренировки вышло, а я все стою, как балбес, жду партнера. Никого похожего на горизонте.

Я успел сходить в тренажерный зал, решил какие-то свои дела, возвращаюсь в гостиницу около семи вечера и вижу, как в здание с пакетом в руках заходит Нестор. Я к нему: Даниэль, что случилось, уже не знал, что думать. А он мне: Макс, у меня случилась беда.

Как ты думаешь, Сергей, какая?

— Даже не могу себе представить.

— У него сломалась “жужжалка”.

— Что?!

— Канадец постоянно возит с собой такой портативный аппаратик, который издает монотонное жужжание определенной частоты. Дело в том, что Нестор без этого прибора не может заснуть. Такая вот у него нервная система.

Обнаружив с утра, что “жужжалка” больше не жужжит, Даниэль сразу вычеркнул турнир в Барселоне из списка своих приоритетов на сегодня. Напрочь позабыв про тренировку, он в течение целого дня колесил по городу в поисках хотя бы клона своей “жужжалки”.

К вечеру Нестор был в полном отчаянии, поскольку в испанских шопинг-центрах ничего похожего не нашлось. Спас положение неприметный отдел, в котором продавались вентиляторы. Опытным путем был найден экземпляр, издававший похожий звук.

Вот хоть убей — я его тогда понять не мог, не мог уразуметь его систему приоритетов. Он ведь даже не извинился передо мной, настолько был удручен техническим сбоем “жужжалки”. Хотя сейчас, спустя год, я, наверное, рассудил бы иначе: а может, он прав — на кой черт ему нужна была та тренировка, если после нее он все равно не заснул бы!

А был еще один случай. Полетели мы на серию азиатских турниров, и лишь в самолете Даниэль обнаружил, что его “жужжалка” оборудована канадской вилкой на три разъема… Чего ты смеешься?

— Макс, все, помилосердствуй… Давай лучше увенчаем наш разговор лирической концовкой.

— Ты уже собираешься заканчивать? Блин, я только втянулся, можно сказать, во вкус вошел.

— Вот и хорошо. Скажи, когда ты всерьез задумался о создании семьи?

— Примерно к 22 годам у меня установился такой распорядок: играю, тренируюсь, фокусируюсь только на теннисе, но в то же время во время кратких визитов домой хотелось как-то отдыхать. Я же был нормальный пацан, уже зарабатывающий неплохие деньги. Хотелось каких-то радостей от жизни.

Но они почему-то не приходили: все это броуновское движение по ночным клубам с пятницы по воскресенье скорее отнимало силы, чем доставляло удовольствие. Совмещать его с серьезным отношением к теннису было нереально.

И тогда я для себя решил: нужно сделать паузу по части прожигания жизни. И еще сделал один вывод: девочек, постоянно тусующихся в ночных клубах, больше не рассматриваю в перспективе серьезных отношений.

— А какой ты видел свою будущую спутницу жизни?

— Мой главный критерий на тот момент — она не должна мне мешать и отвлекать от профессии. Те прежние несколько подружек постоянно требовали полного внимания к своим персонам, а мои теннисные дела они практически не принимали в расчет.

Хотелось встретить нормальную земную девчонку, которая сумела бы принять мой стиль жизни и мои приоритеты. Ясное дело, на “Шайбе” я такую не встретил бы. Но еще не знал, где ее найти. Зато стал вести более смиренную жизнь и морально полностью был готов к созданию семьи.

А потом встретил Ксюшу. И теперь, по прошествии восьми лет нашего брака, вообще не представляю, как раньше жил и обходился без нее.

— Изначально она тебя чем-то зацепила?

— Не знаю, она мне сразу понравилась как девчонка. Красивая, стройная, с хорошей фигурой. Но мне нужно было время, чтобы убедиться — за привлекательной внешностью есть еще богатый внутренний мир человека.

Поначалу наши встречи были редки, только наездами, перерывы могли составлять до трех месяцев. Но каждое наше пересечение только укрепляло мое убеждение: да, это именно она. С ней было комфортно, легко, тепло, радостно. К тому же меня всегда подкупало то обстоятельство, что она в то время преподавала в Суворовском училище и, как я потом узнал, пользовалась у курсантов-мальчишек непререкаемым авторитетом.

С ней было все не так, как с прежними моими увлечениями. Мы вообще совпали по направлению мыслей.

— Это как?

— И я, и она находились в поиске второй половинки.

— Ксения, расскажи, как тебе виделась та ситуация — с точки зрения той самой неповторимой преподавательницы Суворовского училища?

Ксения Мирная: Ты правильно подметил — я вообще-то была очень серьезным человеком. С Максом познакомилась на юбилее его отца, куда нас — моделей агентства “Тамара” — пригласили для модного показа.

— Чтобы читатель понял: помимо преподавания в училище, ты еще работала моделью.

К.М. Да, попала туда абсолютно случайно и поздно, в смысле возраста. Мои фото участвовали в конкурсе “Лицо нового века”, который проводила “Комсомолка”. И я его выиграла, после чего в 22 года получила приглашение на курсы в агентство “Тамара”.

Ни о какой карьере я не думала, просто была очень интересно. Я впитывала в себя как губка мир моды, пыталась найти в нем и свою нишу. Была больше фотомоделью, подиум еще только осваивала.

Естественно, в мой адрес стали поступать разного рода предложения, красивые и не очень ухаживания. Но просто куклой мне быть не хотелось, против этого восставала вся натура.

Внимание Макса почувствовала сразу же. И он мне приглянулся.

Оказавшись на юбилее Николая Николаевича, была приятно ошеломлена. Мне очень понравилась его большая дружная семья, со своим интересным укладом и системой взаимоотношений, с безмерным уважением детей к родителям.

Тем не менее, поначалу держала Максима на расстоянии. Присматривалась. Но в процессе общения с ним почувствовала что-то особенное.

Максим Мирный: Я просто тактику сменил. Если раньше особо не церемонился, то Ксюше сначала предложил: давай будем дружить! Зашел издалека.

К.М. А мне это предложение, наоборот, понравилось. Оно повернуло меня к Максу уже безоговорочно. Плюс его обходительность, интеллигентность врожденная — ну как было таким пренебречь?!

— Я понял: вы друг перед другом не выпендривались, кто во что горазд, а общались абсолютно естественно, не переделывая партнера.

К.М. Вот, ты попал в самую точку! Еще меня приятно удивило, что он, зарабатывающий много денег и путешествующий по всему миру, совершенно непривередлив в быту и в общении. И по сторонам Макс глазами никогда не стрелял, с тех пор как познакомился со мной — какое бы мероприятие мы ни посещали и какие бы феи его ни окружали.

— Какую-то хрестоматию ты сейчас мне пересказываешь… Про принца на белом коне.

К.М. Так и есть. Он действительно принц. Можешь не верить, но за все это время мы ни разу не поссорились.

— В смысле, ни разу не поругались?

К.М. Нет, этого слова мы вообще не знаем. Есть проблемы, появляются разногласия — мы их тут же разрешаем, не повышая тона. Очень боимся обидеть друг друга.

— Как было обставлено предложение руки и сердца?

К.М. Никак. Он просто забрал меня от мамы и сказал — будем жить вместе. И это было самым замечательным моментом.

После венчания и свадьбы чем дальше мы шли по жизни, тем Макс все больше меня раскрывал. Под его влиянием начала рисовать, хотя раньше за собой такой потребности не знала. Ему нравились мои работы, он даже восхищается этими рисунками. И я подумала — хм, а ведь действительно неплохо получается!

— Сразу вспомнился советский фильм “В моей смерти прошу винить Клаву К.”, в котором главная героиня объяснила отвергнутому поклоннику свой выбор: “Понимаешь, ты мне все время дарил себя. А он подарил мне меня”.

К.М. Да, лучше не скажешь!

— Эх, хорошо у вас... Душевно... Жаль расставаться, но пора и честь знать. Макс, поделись напоследок планами на ближайшую перспективу.

— Ты знаешь, за пределы нынешнего сезона я не хочу заглядывать. Выступлю на Олимпиаде, пройду свой турнирный путь до ноября с Нестором, уйду в отпуск, а там мы вместе с семьей решим, как будет дальше.

В принципе любой вариант развития или завершения карьеры я встречу в готовности. Жизнь ведь продолжается...