Людмила Класковская: «Я с трудом вышла из наркоза, и первая мысль — мне нужно отправить посылку»

— В 68 лет этот путь я проделала осмысленно, хоть и знала, что беру билет в один конец. Я хочу остаток жизни провести рядом с дорогим человеком, не в одиночестве, не выглядывая в окно, боясь увидеть милицейскую машину, и не в тюрьме.

Не знаю, через что мне предстоит пройти здесь, но так, как я жила последний год дома, я больше не могу. Начались проблемы с сердцем, потом обмороки, все время на нервах, все время на таблетках.

Приходилось прятаться, а чужие углы в моем возрасте здоровья не прибавляют, — делится Людмила Класковская.

Месяц назад она вынуждена была покинуть Беларусь, и теперь, как и ее дочь, бывшая политзаключенная Ольга Класковская, находится в Швейцарии.

Их нынешнюю жизнь можно было бы назвать счастливой, если не знать, какой тяжелый путь проделала каждая из них, чтобы, наконец, оказаться в безопасности и вместе.  

«Салідарнасць» рассказывала историю Ольги после ее освобождения. Эта история о буднях мамы политзаключенной, о том, какой болью отдаются страдания близкого человека за решеткой, как надежда сменяется ощущением беспомощности и жизнь превращается в механическое существование от посылки до передачи.

«Приезжали всегда поздно вечером, как будто знали, что я пью снотворное»

— Когда Оля эмигрировала, силовики переключились на меня, — вспоминает Людмила последний год в Беларуси. — Я жила в пригороде, и даже моих соседей стали раздражать их постоянные визиты.

Неприятно, когда у тебя под окнами постоянно дежурит милиция. А они приезжали ко мне два раза в неделю, как по расписанию.

Обязательно поздно вечером, как будто знали, что я пью снотворное. Эти визиты довели меня до нервного срыва, я пыталась прятаться, уезжать куда-то.

Но тревога не уходила даже в чужом доме, ты все равно просыпаешься и ждешь. Это стало похоже на помешательство.

Сначала пыталась объяснять, что уже отвечала на все их вопросы и три дня назад, и неделю, и десять дней. Но они настаивали, чтобы этот бессмысленный опрос повторялся по всем правилам: где ваша дочь, в какую страну уехала, не собирается ли возвращаться.

Иногда они еще осматривали квартиру. В одной комнате у меня обои с рисунком в виде граффити. Как-то они спросили, это Ольга так стены разрисовала? Не поверили, что рисунок заводской, ходили, трогали, всматривались. 

Каждый раз доставали свой длинный список «неблагонадежных», которых им нужно было объехать в моем районе, и ставили галочку.

Причем это были не местные участковые из Мачулищ, эти специально приезжали из Минска. Только представьте, чем занимается куча людей в стране.

Они хотели узнать, как Ольге удалось уехать. Я удивилась, говорю, в наше время люди и в Америку, и в Африку добираются, а она всего лишь в ЕС.

После 23 января стали задерживать за помощь политзаключенным. Приехали и за мной, завезли в КГБ по Минской области, показали постановление прокурора о том, что я числюсь в группе тех, кто причастен к финансированию экстремистской деятельности.

Вспоминайте, кто вам оплачивал Е-доставку по зарубежным картам, особенно американским. Я очень не хотела садиться в тюрьму. Говорю, переводы из США мне делал мой старый друг. Он всегда мне помогает. Еще сын работает в Польше и тоже помогал.

Отпустили, а через два дня вызвали снова. Боялась ехать, Оля меня отговаривала, но я решилась. Попросили подписать протокол предыдущего допроса, отдали телефон с пометкой, что в нем ничего не обнаружено. 

Правда, попытались упрекнуть, мол, телефон-то вы поменяли, он новый. Говорю, смотрите, я и зубы меняю.

Не знаю, закончилось бы все на этом или нет. Я и письма писала другим политзаключенным, и когда лишняя копейка оставалась, высылала переводы.

Когда из Олиных передач что-то возвращали, делилась с другими родственниками, потому что прекрасно знаю, в каком мы все положении.

«До сих пор благодарна этому врачу за тот звонок, который меня до смерти напугал»

— В 2020-м, ночью 14 октября, помню, проснулась от того, что стало плохо. Побежала в Олину комнату. Предчувствие чего-то страшного у меня было давно, потому что она часто в те дни оставалась в Минске. Но потом всегда возвращалась или звонила.

Открыла дверь в комнату, постель была нетронута. И я все поняла, еще никуда не звонила, ни с кем не говорила, просто почувствовала. 

Села на пол, обхватила голову руками. Конечно, я знала, что это может случиться, но когда это произошло, все равно оказалась не готова. К такому нельзя подготовиться. С ужасом думала, что же будет.

Иллюзий у меня не было, начинался новый этап жизни — тяжелый, страшный, практически непосильный.

Несколько раз выпила успокоительное и начала звонить Олиным друзьям. Кто-то сказал, что искать нужно на Окрестина, поехала туда.

В то время там еще стояли волонтеры со списками задержанных. Оли в списках не оказалось. Мне посоветовали нанять адвоката, который мог помочь с поисками. Он сообщил, что она в Жодино в СИЗО тюрьмы №8.

Нагрузила полный рюкзак и пошла километр на остановку на маршрутку. В Минске пересела на электричку в Жодино. Там снова пришлось долго идти, потому что автобус ходил редко, а такси не вызывалось.

Однако в СИЗО сказали, что Оли у них нет. Проделала такой же путь с нераспакованным рюкзаком обратно. Но адвокат настаивал, что она в Жодино, и я отправилась по второму кругу.

В тот раз они все-таки якобы нашли ее в списках, я немного выдохнула после того, как у меня забрали для нее теплые вещи и кое-что из продуктов.

Промелькнула мысль, что нужно привыкать к новой реальности, к тому, что эта дорога надолго станет моим главным маршрутом.

Передачи научилась собирать на автомате: сухая колбаса, сыр, фрукты-овощи, сухофрукты, гигиенические средства. Вещи каждый раз передавать не нужно было. Но рюкзак все равно отрывал плечи.

Этот километр до маршрутки стал моим приговором. Но раз в неделю рано утром я должна была его пройти. Осенью деревенская дорога превращалась в квест, а после дождя дойти сухой не удавалось вовсе, все машины обливали, тротуара же нет.

Один раз воду мне налили прямо в сапоги. Но вернуться не могла. Нужно было успеть на электричку, да и сапог других не было, чтобы переодеть. 

Автобус в жодинскую тюрьму приходил не всегда по расписанию, а я боялась опоздать, поэтому с электрички часто тоже шла пешком.

Домой вечером возвращалась полностью обессиленной, садилась и думала, неужели это со мной происходит, может, это все-таки сон или фильм? 

Перед судом Олю перевели на Володарку. Мне стало легче. Все-таки Минск. Там почти никогда не было огромной очереди, все всё успевали. И я даже могла себе позволить, добравшись, передохнуть несколько минут на скамейке перед тем, как начать все раскладывать. 

Приемщицы на Володарке в то время были намного приветливее, чем в Жодино. Там то, что не подходило, просто швыряли в лицо: «Не положено!».

А у меня первое время не было ни опыта, ни точного списка, я еще не стала общаться с родными других задержанных. Помню, как-то мне бросили пакет с конфетами: «Вы что не знаете, что нужно развернуть?». А я действительно тогда не знала. 

Отошла, пытаюсь быстро развернуть каждую конфетку, пальцы не слушаются и катятся слезы.

На Володарке с нами говорили совершенно другим тоном. Разным было и отношение врачей. Как-то в очереди к врачу познакомилась с отцом Марии Колесниковой. Спросила про Машу, он сказал, есть проблемы со здоровьем. Говорю, и у нас есть проблемы. Вот такие были разговоры в той очереди.

Однажды рано утром дома раздался звонок: «Здравствуйте. Это врач СИЗО-1 насчет вашей дочери». Я не дала ему договорить, закричала: «Она живая, что с ней?».

Стал успокаивать, сказал, что у них нет кровоостанавливающих таблеток, продиктовал название и спросил, смогу ли быстро их привезти. Говорю, конечно, сейчас побегу за ними и сегодня же привезу. 

До сих пор благодарна этому врачу за тот звонок, который меня до смерти напугал. 

«Я знала, что в письмах мало хороших новостей, но все равно ждала их»

— Не помню, кто мне сообщил, что Олю при задержании избили и она в больнице. Взяла передачу, бросилась туда. Наткнулась на милиционеров, к ней не пустили и предупредили: никаких передач.

Просила взять хотя бы средства гигиены — не взяли. Врач тоже вышел вместе с милицией. Говорили они, он молчал: «С вашей дочкой все нормально, вот врач, он подтверждает». Тот кивнул, добавил только, что она под наблюдением. 

Потом я узнала, что на следующий день ее вывезли прямо из-под капельницы с катетером в вене. Поехала искать ее в Жодино, встала в очередь к врачу. Сказал, что с Олей все в порядке, более того, ей дают антидепрессанты, которые я раньше просила.

Не знаю, он сам решил врать или его заставили. На самом деле Оле несколько дней не доставали из вены катетер, пока не началось воспаление, а таблетки не давали вообще.

Первый раз после задержания я увидела ее в декабре во время суда. Она была в клетке. Улыбнулась мне и показала «викторию».

Я сидела в первом ряду, смотрела на нее и думала, как достойно она себя ведет, как уверенно говорит. Я ведь знала, что она очень плохо себя чувствует. О том, что после суда ей вызвали скорую, но конвоиры не разрешили везти ее в больницу, узнала уже после из письма. 

Письма тогда еще шли хорошо. Проблемы начались в гомельской колонии. Письма я сохранила все, но перечитывать не могу, боюсь возвращаться в тот период, очень больно.

Я знала, что в этих письмах мало хороших новостей, но все равно ждала их, считала, лучше все знать, чтобы хоть что-то сделать. 

Из Гомеля письма шли жутко отредактированными, по пол-листа заштрихованных. А потом они перестали приходить совсем. Это была настоящая пытка. Стерлись границы дня и ночи, потому что я почти не спала.

Бывало, отключусь буквально на час, а потом подхватываюсь и снова в голову лезут страшные мысли. Я действительно думала, что они ее довели.

Много писала тогда и в колонию, и в УДИН (Департамент исполнения наказаний) — по всем инстанциям. Умоляла сообщить хоть что-то.

Они не жалели бумаги на ответы, присылали по 2-3 листа перепечаток каких-то документов, я даже сути их не понимала. А про Олю — ничего конкретного.

Через три месяца вдруг пришло письмо: «Мама, не волнуйся, я живая». Это была не радость, это было потрясение. Она рассказала, что была несколько раз в ШИЗО, просила собрать медицинскую бандероль с лекарствами.

«Сказала, никуда не уйду, буду сидеть под этим окном, пока не заберете туфли»

— Раз в три месяца в колонию можно было выслать посылку до 50 кг. За один раз нужно было собрать все.  Список получался внушительный. Покупала постепенно, но моей пенсии все равно не хватало.

Экономила на всем, себе эти два с половиной года не покупала вообще ничего. Донашивала старую Олину одежду. Ела практически одни каши и яблоки. Если бы могла, не ела бы вообще, но понимала, что мне нужны силы, чтобы собирать передачи.

Единственное, без чего не могла — это кофе. Его вынуждена была покупать, потому что после снотворного проснуться без него невозможно. Хорошо, что не курю, сигареты мне не нужны, но Оле посылала блоками.

К счастью, мир не без добрых людей. Помогал, конечно, Олин отец, мои и Олины друзья. Несколько раз кто-то заказывал ту Е-доставку, со временем подключились разные фонды.

Я сама перестала стесняться просить о помощи. У меня просто не было выхода. Если кто-то что-то предлагал, не отказывалась.

50 килограмм вмещались в три большие почтовые коробки. У меня был список разрешенного, второй я составляла сама из Олиных писем. Покупала что-то и ставила птичку в списке. 

Искать все нужно было в разных местах, что-то было только в ГУМе, что-то в «Соседях» или на рынке и т.д.

Проблема в том, что в колонии специфические требования и к одежде, и к обуви. Цвет только черный, каблук не выше 4 см, все закрытое, никаких застежек, клепок и блесток. Попробуй найти такое сейчас.

Бывало, куплю какие-то, сфотографирую, отправлю в наш чат родственников, а мне отвечают, такие не возьмут. Но я не могла допустить, чтобы моя Оля осталась босой.

Сапоги пришлось купить такие, которые и сама бы не носила, но тогда главное было, чтобы их приняли, чтобы она не мерзла. 

Однажды она попросила босоножки, но я такие ее размера нигде не нашла. А перед этим высылала ей туфли, тоже не нашла по размеру, купила большие. И она написала, как ходит в них со стоптанными задниками. 

В поисках босоножек объездила весь Минск и даже весь Гомель. Ни одни не соответствовали всем требованиям, и я решила, куплю хотя бы еще одни туфли, только по размеру. Как раз они были.

Привезла, а мне говорят, не возьмем, потому что туфли у нее уже есть, можно только босоножки. И захлопнули передо мной окно для передач.

Я как представила, как Оля шлепает по зоне в этих больших туфлях в такую жару, говорю, никуда не уйду, буду сидеть под этим окном, пока не заберете туфли, зовите начальника колонии.

Несколько часов сидела, уже закончилось время для передач. Они приоткрывали окошко, чтобы посмотреть, не ушла ли я. Потом все-таки сказали: «Класковская, давайте уже свои туфли, здесь ночевать не положено».

Домой в тот день добралась поздно, но ехала налегке и ехала счастливая, что свою миссию выполнила. 

«Посылки все собирают с любовью»

— День сбора посылки — святой день для мамы политзаключенной.

Весь диван завален: конфеты, печенье, кофе, сигареты, мыльные дела. Все закупила по списку.

Сил нет вообще. Всегда садилась, пила кофе, чтобы перевести дыхание прежде, чем начать. Потом раскладывала все по фасовочным пакетам, разворачивала каждую конфетку. Думала о том, что через несколько дней Оля возьмет их в свои руки.

Эти мысли всегда согревали и придавали сил. Посылки все собирают с любовью. Все складывала и подписывала по номерам, как требовалось: сверху то, что нужнее, снизу то, что дольше хранится. Даже контролеры отмечали, что у мамы Класковской очень аккуратные посылки. 

Отправлять помогали друзья, у которых есть машины. Эти коробки нужно отвезти на почту, там поднять, чтобы поставить на весы. Я этого сделать сама не могла.

Потом все нужно перемотать, чтобы три коробки соединить воедино. Это долгий процесс — ни в коем случае ни одна коробка не должна оторваться, так как адрес получателя пишешь только на верхней.

Всегда боишься что-то упустить, потому что следующая посылка будет только через три месяца, и моя дочь будет все это время без колготок или брюк.

Боишься, что что-то не примут, что посылка не дойдет. Когда сама их отвозила пару раз на машине со знакомыми, боялась, чтобы не сорвалась поездка.

Очень боишься, когда уже в комнате для передач выкладываешь все, увидеть, как они вычеркивают что-то из твоего списка красной ручкой. Каждый раз страшно было слышать это ужасное «не положено».

А когда все заканчивается, выдыхаешь и начинаешь собирать следующую посылку.

Одну мне вернули. Я все собрала и отправила точно по графику. И тут с почты приходит извещение, что на мое имя есть посылка весом 50 кг, забрать до такого числа.

На почте мне показали мои три коробки, говорят, забирайте, у нас доставки нет. До моего дома больше километра. Стала искать кого-то с транспортом, не нашла. Иду по улице в полном отчаянии, а навстречу сосед с тележкой.

На ней мы по нашим ухабам и довезли эти коробки, он мне помог и в квартиру их поднять.

Из Олиных писем узнавала, что ей передавали, а что нет. Обидно было, когда она писала, что так и не нашла в посылке брюки, но я же их высылала. Или писала: «Мама, крем, который ты передала, не отдали. Он то ли не так закрывается, то ли не так открывается».

Средства гигиены и косметику, которые они не принимают, должны уничтожать, остальное якобы отправляли на какой-то склад. Для кого они складируют наши вещи, не знаю. 

«Понимала, что эти пять минут слишком дороги, чтобы их проплакать»

— Примерное время звонка Оля сообщала мне в письме, и я в этот день сидела у телефона, не отходя. На разговор положено 10 минут, но он всегда обрывался через 5-6, а, бывало, вообще только начинаем говорить — и все.

Помню, как она дозвонилась первый раз, как услышала ее голос, комок подкатил к горлу. Но я не могла позволить себе расплакаться во время разговора, ни тогда, ни потом.

Понимала, что эти пять минут слишком дороги, чтобы их проплакать. Нужно собраться, нужно, наоборот, порадовать ее своим бодрым голосом. И я отвечала, у меня все хорошо, жду тебя, накупила вкуснятинки в посылку.

Клала трубку и чувствовала полное опустошение, бессилие, обиду за то, что даже по телефону нельзя поговорить нормально. Виделись мы во время двух судов, и после них давали краткие свидания. Это когда говоришь в трубку через стекло с решеткой, когда тебя слушают и сказать практически ничего невозможно, только общие фразы — как доехала, как ты, а ты как — и все.

Однажды через два года Оле все-таки дали длительное свидание, до этого всех лишали. Но и это разрешили только на сутки, в то время как не политическим давали на трое суток.

Я приехала заранее, ночевала в гостинице, чтобы добраться в колонию с самого утра. Наготовила, конечно, всякого — мяска, котлеток, салатиков.

Сначала мы прошли тщательный досмотр, проверили рюкзак, все мои котлеты и салаты, а также сумочку. Ее, документы, кошелек и телефон забрали. 

Потом контролерша повела всех родных на зону в помещение, напоминающее общежитие. Длинный коридор и несколько комнат, в каждой — две кровати и стол. Кухня общая, там можно было подогреть чай и еду.

Мы вышли на улицу ждать наших девочек и увидели, как их ведут, всех одинаковых — в розовых платьях, косыночки в цветочек. Я пытаюсь найти Олю и не вижу. Разволновалась, смотрю, бежит кто-то и кричит: «Мама».

Не узнала ее, она очень изменилась, так сильно похудела.

Нас завели в одну из комнат. Мне хотелось сразу ее и накормить, и обнять, и расспросить обо всем. Мы гуляли во дворике, там как раз цвели цветы.

Я все время смотрела на часы — как быстро летело время. Ночью проснулась, смотрю, Оля моя бедная поднялась и кушает. У меня слезы покатились.

Я много еды приготовила, а оставить ей ничего нельзя было, все потом пришлось выбросить.

Контролеры за ней пришли совсем рано, разбудили нас: «Время вышло». Говорю, как вышло, положены сутки, еще несколько часов осталось. Но ее все равно забрали.

Я смотрела, как ее уводят, не понимая, что происходит. Потом собирала сумку и думала, пусть бы случилось чудо и мне сказали: «Забирайте ее домой».

Представляла, как бы мы вместе сели в поезд. Тогда больше ничего не хотела — только забрать ее оттуда и вместе ехать, обнявшись.

Повесила на плечи свой пустой рюкзак и поплелась на вокзал. Смотрела вокруг на людей и думала, как они могут быть такими радостными, как они могут улыбаться, когда мне так больно.

«Иди, сама себе закажи кофе, бутерброд, привыкай к цивилизованной жизни»

— Об освобождении Оля написала заранее: «Мама, меня лишили еще одного длительного свидания, но зато сообщили дату выхода — 14 декабря».

И я ждала этот день, как чуда. Молилась, чтобы ничего не случилось, чтобы не перенесли и не отменили. Еще за полгода начала закупать какие-то вещи, красивое постельное белье, новую одежду, подруги ее подарили халат.

Договорилась насчет машины. Накануне позвонила Алана Гебремариам, попросилась поехать со мной.

Мы встали в 4 утра, чтобы к 8 приехать к воротам. Нас предупредили, что выпускать начинают около 9. Было холодно, и я боялась, чтобы мы не опоздали, чтобы Оля не мерзла за этими воротами.

Но мы ждали еще больше часа. Несколько раз подходили к воротам, замерзали и возвращались в машину. У меня начала кружиться голова, я снова пошла в машину присесть, и тут слышу, Алана говорит: «Это же Оля».

Она вышла с этими своими клунками и растерянно оглядывалась по сторонам. Глаза, конечно, впавшие, но улыбка! Мы бросились к ней. 

Все время, пока мы там были, прямо возле нас стояла машина, из которой за нами без всякого стеснения наблюдал какой-то мужик. С другой стороны на всякий случай стояло еще несколько машин. 

Но я была так счастлива, что они меня не пугали в тот раз.

По дороге домой мы остановились на заправке, я дала Оле деньги и говорю: «Иди, сама себе закажи кофе, бутерброд, привыкай к цивилизованной жизни». 

Это был радостный день, мы до ночи разговаривали. А утром к нам приехал ГУБОПиК, и началось все по-новому.

«У меня вообще в какой-то момент высохли слезы»

— За эти два с половиной года я стала другим человеком. Вообще всегда была энергичной, эмоциональной, заряжала всех оптимизмом. Стала угрюмой затворницей. Никуда не ходила долгое время, общалась с людьми только насчет передач.

Перенесла операцию, мне удалили желчный пузырь. Очень страшно, когда что-то такое случается, а ты один в квартире и понимаешь, что от тебя зависит жизнь другого человека.

Меня забрали ночью на скорой, прооперировали. Я с трудом вышла из наркоза, и сразу первая мысль — посылка.

Меня перевели в палату, вокруг чужие люди, и я не могу никому объяснить, что мне нужно успеть, что там моя дочь ждет. Не выдержала и просто расплакалась. Пришел доктор, спросил, что случилось. Говорю, мне очень нужно домой, выпишите меня побыстрее. Он удивился: «Вы еще на ноги не встали!».

И я заставила себя встать. Попросила подругу, она приехала, помогла собрать посылку.

На самом деле я не часто плакала. У меня вообще в какой-то момент высохли слезы. Я ушла в себя, сжалась вся в кулак и не позволяла разжаться этой пружине.

Разве что иногда, очень редко. Как-то возвращалась из Жодино. Знала, что Оле очень плохо, она и письмо прислала такое тяжелое. Отвезла передачу, возвращаюсь на вокзал, там заснеженное крыльцо.

У меня сил не было вообще, я споткнулась и сильно ударилась о перила. Вот тогда села просто на снег и заплакала.

Потом сделали УЗИ — сильный ушиб, но вроде бы все в порядке. Однако с тех пор начались головные боли и головокружение.

Сейчас я в Швейцарии, Оля рядом. Кругом красота, у нас много вкусной еды, мы много гуляем.

У меня начинают проходить эти приступы головокружения. Но до сих пор я забываюсь и перехожу на шепот, все еще жду, что будут барабанить в дверь.

Сплю лучше, но часто все еще снится этот стук «Открывайте, милиция».