«Лучшие люди уехали. Умные люди уехали. Что бы я на это ответила, если бы могла? Вообще-то сейчас, в этом тексте, я наконец могу»

Почти все мои друзья уехали из Беларуси. Те, кто еще здесь, тоже временами заговаривают о возможности эмиграции. После каждой беседы на эту тему я ощущаю тревогу и грусть.

Возможно, я сделала неправильный выбор. Еще не поздно собрать вещи и оформить кошке международный ветпаспорт. Я думаю об этом несколько дней, но потом уверенность в своем решении возвращается. Я хочу остаться. Точно.

На это нет причин.

У этого множество причин.

Просто я знаю, почему у женщин здесь так много морщин на переносице.

Просто люблю смотреть на эти поля из окна машины.

Просто на Комаровке продают слуцкие кексы.

Просто я здесь выросла.

Просто я продолжаю встречать замечательных людей. Правда, потом они тоже уезжают. Но я встречаю других.

Каждый раз, когда кажется, что уехали все, совсем все, вдруг появляется кто-то еще

Иногда я думаю так.

А иногда иначе.

Чувствую, как теряю эмигрировавших друзей. Важные аспекты нашей близости утекают сквозь пальцы. Расстояние между нами растет: к километрам добавляются новые языки, накопительные карты других магазинов, опыт разлуки с семьей. Эта горечь безадресная — друзья не сделали мне ничего плохого, они просто продолжают жить. И я продолжаю. Это ведь тоже жизнь? Иногда с ответом бывает сложно.

Сломалось не только физическое пространство, но и цифровое. Лучше ни на кого не подписываться — за обновлениями экстремистских списков не уследишь. Лучше ничего не лайкать — по той же причине. Точно не стоит оставлять комментарии или, упаси боже, выкладывать что-то свое. Пустой инстаграм-аккаунт без аватарки и с невнятным ником — я наблюдаю за жизнями близких словно в щелку, унизительно согнувшись.

Мне страшно. Ловлю себя на том, что злюсь, когда друзья говорят о политике: ну вот, снова чистить чат. Потом появляется мысль: наверное, те, кто представляет Беларусь выжженной землей, воображают нас именно такими — запуганными, молчаливыми, просчитывающими каждый свой шаг. Что ж, мы действительно боимся. Означает ли это выжженную землю?

В «Тиндере» больше нет интересных мне ровесниц. Остались только двадцатилетние: нет денег и мало рабочего опыта, а еще — менее глубокая травма 2020. Они пока не могут уехать. Им пока не так сильно нужно уехать.

Я листаю анкеты и чувствую растерянность: с одной стороны, прекрасно, что растут новые лесбиянки, они классно одеваются и смешно шутят в описании профиля, с другой — контекст их взросления до боли похож на мой. Когда я заканчивала школу, быть лесбиянкой означало одиночество, невидимость, стыд, тайну. Много лет я вкладывалась в то, чтобы это изменилось, но сейчас, когда над нами маячит угроза гомофобного закона, все прошлые усилия кажутся мне напрасными.

Я хочу остаться? Точно?

Пишу этот абзац, а через неделю появляется новость о том, что «Тиндер» уходит из Беларуси. Теперь возможностей, безопасных для ЛГБТК-людей, стало еще меньше. Я думаю про то, как часто санкции бьют по самым уязвимым сообществам и не влияют на благосостояния и безопасность тех, кто обладает властью. Августовский скандал с мужем эстонского премьер-министра и прочие подобные случаи подтверждают мою мысль.

Эта нечувствительность к различиям, неспособность адресовать ответственность акторам событий, а не представитель_ницам маргинализированных групп распространяется не только на безликие корпорации — часто у самих беларусов, покинувших страну, недостает эмпатии к оставшимся.

Не раз малознакомые люди задавали мне болезненные и личные вопросы. То, что я делаю другой выбор по поводу места жительства, низводило меня в их глазах до состояния полуразумного существа, к которому возможно только этнографическое объективирующее любопытство.

Если раньше подобное в моей жизни практиковали случайные люди, чья работа не связана с производством смыслов, то теперь так делают и журналист_ки, и активист_ки, и работни_цы культуры. «Лучшие люди уехали», — пишет в Фейсбуке один активист. Его пост лайкает известная квир-персона. Я думаю о том, как наши общие друзья, которые тоже все еще остаются в Беларуси, присматривали за кошкой персоны.

Не знаю, видели ли они этот лайк, продолжают ли общаться. Возможно, персона уже и не помнит про существование поста и про эту свою реакцию. Почему же я помню? Не в последнюю очередь потому, что понимаю: у меня несравнимо меньший ресурс безопасности и видимости. Я не могу ничего ответить. Я вижу, как голос Беларуси становится голосом уехавших — для того, чтобы давать пространство тем, кто остается, нужно больше усилий.

Здесь и построение доверия между медиа и теми, кто потенциально может захотеть высказаться, и протоколы безопасности при общении. После ряда скандалов с тем, как силовики получали доступ к данным, в чью защищенность мы все верили, я предпочитаю держаться от всего в стороне. Также для того, чтобы делиться видимостью, нужна готовность поступаться привилегиями.

Решение не всегда бывает в пользу справедливости и взаимопомощи: социальное обнуление, связанное с эмиграцией, делает построение символического капитала более заманчивым, а конкуренцию — менее многочисленной. Это не просто лишает нас голоса, но и объективирует. Вспоминаю, какие комментарии о задержанных видела в интернете.

«А зачем она туда поехала», «а почему он там оставался», «а чего еще они ожидали»? Свеженьких политзаключенных журят, как нашкодивших тоддлеров.

Лучшие люди уехали. Умные люди уехали. Что бы я на это ответила, если бы могла?

Вообще-то сейчас, в этом тексте, я наконец могу. И отвечаю.

Несмотря на опасность, я продолжаю видеть акты сопротивления повсюду. Небольшие, но однозначные, они помогают поддерживать чувство собственного достоинства и передавать послание тем, кто нуждается в доброй вести.

Мы выучились странной телепатии, которая позволяет по паре едва заметных признаков видеть своих. Мы прощупываем почву. Мы узнаем свой опыт друг в друге — в реальности кривых зеркал у нас все равно остается точное отражение. Мы опираемся друг на друга, и на мгновение чудо 2020 возвращается. Точная шутка, одновременно горькая и смешная, аргументированная гипотеза и безумная надежда — мы делимся друг с другом всем, что только может помочь.

Я остаюсь в Беларуси, потому что это все еще имеет смысл.