Лолита Милявская: «Это была сцена, достойная немецких порнофильмов…»

Певица рассказала о том, почему в отношениях с мужчинами ей нужен только секс, сколько денег носят с собой в карманах депутаты Государственной думы и что она делала на месте убийства Джанни Версаче

— Ты сейчас пьешь виски с совершенно незнакомым человеком. Ты всегда была такой простой и открытой?

— Сколько себя помню. У меня есть один очень хороший комплекс — неполноценности, который не позволяет ставить себя выше людей. Я его холю, лелею и культивирую.

— Впервые слышу, что комплекс неполноценности — хороший.

— По крайней мере, он лучше мании величия, когда людей заносит.

— А тебя саму никогда не заносит?

— Если только по работе. Я ни разу не сорвалась на людей просто из-за того, что у меня хреновое настроение или что-то случилось в личной жизни. Да и по работе в последнее время срываюсь редко — нет надобности.

Я ввела в коллективе такое правило: любой новый человек в течение месяца подвергается фашизму с моей стороны. Шаг влево, шаг вправо — расстрел на месте. Тридцать дней нужно беспрекословно выполнять все мои указания, запоминать все с первого раза. Если я говорю в третий — это уже ор.

Зато, если человек проходит через это, он остается со мной надолго и мы не мотаем друг другу нервы. Он уже абсолютно четко знает, что и когда от него требуется.

— Интересно, а как ты орешь?

— Сплошной мат. Единственная цензурная фраза: «Думать не надо — здесь за всех думаю я!» Люди от моего крика вжимаются в стену.

— А если человек ответит: «Следи за базаром, я тебе не мальчик».

— Все, кто так ответил, — уволены. Потому что, еще раз повторю, я не срываюсь не по делу. Например, был случай, когда один человек выехал со мной на гастроли и, мало того, что забыл часть инструментов и костюмов, так еще и меня не предупредил — я узнала об этом уже на сцене.

Я не больная на голову — понимаю, что каждый, в том числе и я, может напортачить. Но надо честно сказать об этом. Всегда можно что-то придумать, как-то выйти из положения. А тут человек просто сделал из меня идиотку, да еще и решил, что пронесет. Не пронесло.

— Ты много требуешь от окружающих, а сама что им даешь?

— Я их кормлю. И отношусь к этому очень ответственно. Себя могу обделить, но людей, которые рядом со мной, не обижу.

— Кризис как-то повлиял на тебя как на кормилицу?

— Да. Стало реально тяжелее: концертов намного меньше.

Я никого пока не сократила, но зарплату пришлось урезать. Если раньше я гарантированно платила музыкантам за десять выступлений в месяц — даже если из-за моей занятости на телевидении их было, допустим, пять, — то теперь плачу только за восемь. Очень переживаю из-за этого.

— Твоя история с телевидением совсем затухла?

— Пока не знаю. С одной стороны, мне очень нравилось вести программу «Без комплексов», помогать людям. С другой — это невозможно было продолжать, я потеряла все свое здоровье.

Зарплата на телевидении маленькая, а музыкантов надо было содержать, так как бросать основную работу я не собиралась. И часто случалось так, что днем я снимала три передачи подряд, вечером улетала на концерт, а утром возвращалась, чтобы снова бежать в студию.

Я вымотала себя донельзя. Для поддержания сил начала нюхать кокаин, но стало еще хуже: концентрация мозгов была, конечно, невероятная, но с нервной системой случился полный коллапс, я раздражалась на всё и вся.

На этом я поставила точку. Как только ушла с телевидения — со здоровьем сразу наладилось. Хотя и врачи, конечно, помогли.

— Игра стоила свеч?

— Несмотря ни на что — да. Потому что ко мне до сих пор подходят люди на улицах и говорят: «Как же нам не хватает вашей программы!» Я и сама, видимо, скучаю по телевидению: периодически мне снится, что я веду какие-то передачи.

— Как ты вообще относишься к Первому каналу?

— Не провоцируй меня. (Смеется.)

— Это моя работа.

— Я ко всем каналам отношусь одинаково. На каждом есть передачи, которые я смотрю с удовольствием, и программы, которые не буду смотреть никогда.

— Тебя цензурировали на Первом?

— Нет. Мне никто ни разу не сказал: «Вот это — можно, а это — нельзя».

За два с половиной года чего только не было в моей программе! Люди приносили с собой диктофонные записи разговоров с нечистоплотными чиновниками, я ставила их в эфир, и это слушала вся страна.

У депутатов я вынимала деньги прямо в кадре. Говорила им: «Обещали помочь? Тогда выворачивайте карманы прямо сейчас!» И они оставляли все деньги, которые у них были. Потом, правда, из-за этого они перестали ко мне ходить. (Смеется.)

— И много депутаты носят в карманах?

— У одного было пятьдесят тысяч.

— Долларов?!

— Рублей, но все равно потеря неприятная. (Смеется.)

Вообще я многое себе позволяла — грех жаловаться. Говорят, с информационным вещанием все гораздо жестче, но я к нему отношения не имела.

— Ты никогда не думала просто свалить отсюда?

— Разве что на старости лет, в Болгарию, — я купила там квартиру на море. Вот только не знаю, когда у меня старость наступит? Пока что-то никак.

— Зачем ты тогда часто произносишь фразу «Я старая, больная женщина»?

— Да я смеюсь. Когда вспоминаю, что мне сорок пять с половиной лет, самой становится смешно. Потому что мозгами я не дожила до восемнадцати, физиология на уровне тридцатилетней — хочется всего, чего хочется молодой обезьяне. (Смеется.)

Иногда я думаю: «Но мне же стукнет когда-нибудь шестьдесят? Должна же я где-то положить свой зад и ничего не делать?»

А потом отвечаю себе: «Как это — ничего не делать? А музыканты мои на что будут жить? А дочь моя?» В общем, мне не до старости.

— В мире есть такой же адреналиновый город, как Москва?

— Для меня — нет. Я могу пожить в Нью-Йорке, но не больше месяца, в Париже — неделю, в Милане — один день.

— А где не можешь вообще?

— В Швейцарии. Кладбищенская атмосфера. Тихо, спокойно, хлеб вкусный, молоко свежее. Там даже с кризисом, говорят, всё по-другому — банковские системы особо не пострадали.

Я же дама неуравновешенная, я там с тоски умру. Для меня эти люди — мертвые, я для них слишком живая. У них даже собаки не лают, я была просто поражена.

— Наверное, поэтому Вивьен Вествуд и подарила тебе свои платья — она такая же сумасшедшая, как ты. Откуда, кстати, она о тебе узнала?

— Тебе красивую версию или «по чесноку»?

— По чесноку.

— Спасибо моему другу Филиппу Киркорову. С точки зрения промоушена гениальней башки в нашей стране нет.

Я уж не знаю, какие из его связей сработали, — он ведь давно крутится в мире моды, и у него личные контакты со многими выдающимися людьми. Кто-то из них подошел к нему на Неделе высокой моды в Париже и рассказал, что Вивьен Вествуд хотела бы продвигать одежду на русском рынке. На что Филипп ответил: «У нас есть одна чокнутая — Милявская, вам надо обязательно с ней познакомиться, она вам точно подойдет».

И пошло-поехало. Эти люди передали информацию другим, те дошли до русского звена в лице Татьяны Кирилловской, которая уже вышла на меня. Я была в шоке, потому что уже 22 года являюсь поклонницей Вествуд — с тех пор, как купила пару ее кофточек в Нью-Йорке. Обожаю одежду «со сдвигом». Кофточки, кстати, живы до сих пор.

— Что было после того, как на тебя вышли?

— Я послала Вивьен свое резюме — всё как у взрослых. Оно, правда, было не совсем стандартное: надо было ответить на вопросы типа «что такое любовь?». Я на все ответила, прикрепила диск с музыкой, фотографии всех платьев, в которых когда-либо ходила.

Через неделю пришел ответ: «Вивьен Вествуд приглашает вас на свой показ в Париж». Это была самая смешная история в моей жизни. Я взяла с собой только одно платье, которое мой муж подарил мне три года назад, — вечернее, с корсетом. Последний раз я надевала его тогда же, но, несмотря на это, померить не удосужилась.

И вот наступил день показа, я начинаю одеваться — и вдруг понимаю, что платье мне мало на два с половиной размера! Я прошу своего менеджера Николая Степанова положить мне колено на спину и застегнуть корсет во что бы то ни стало. Ничего не получается.

Потом к нам присоединилась Таня Кирилловская — результат тот же.

Что они только со мной не делали: и на кровать клали, и на пол, была даже сцена, достойная немецких порнофильмов, когда женщина упирается руками в оконное стекло, а двое людей сзади пытаются с ней что-то сделать.

Наконец, мы вызвали третьего помощника — портье гостиницы, и корсет застегнулся. Я была чудо как «хороша»: тонюсенькая талия, как у Диты фон Тиз, и круглая задница имени Лолиты Милявской.

Потом я спустилась вниз, портье поймал мне машину, сказал на прощание, что я «факин бьютефул». Тут я впервые вдохнула воздух, и корсет остался висеть на одном крючке. Чудом не лопнул — благо что от Вивьен Вествуд. Но я поняла, что дышать мне больше нельзя.

В зал я вошла как статуя, шею вытянула так, что позавидовала бы Анна Павлова. А место мое было в первом ряду. Слева сидела Лайза Миннелли с родственниками, справа — Кэти Перри и Анна Винтур, а я как села, даже никому не улыбнулась — боялась пошевелиться. Все мои мысли были о застежке и о том, что, когда меня подведут к Вивьен Вествуд, не дай бог кто-нибудь дружески похлопает меня по спине.

В итоге похлопал муж Вивьен, но, слава богу, сделал это так деликатно, что с застежкой ничего не случилось. Кстати, у нее потрясающий муж — красивый, элегантный, очень позитивный. А у Вивьен, я заметила, невероятно натруженные руки. Очень красивая тонкая кисть, белая, нежнейшая кожа, но при этом голубые вены наружу...

— Ты их трогала?

— Да. Когда меня подвели к ней и сказали, что «вот это та самая русская», она взяла меня за руку и долго-долго держала ее, глядя мне в глаза.

Возникла пауза, в которую я решила вставить фразу: «На мне ваше платье». Вивьен ответила: «Аи ноу», после чего добавила: «А вы красивая». Теперь уже я сказала: «Аи ноу». (Смеется.)

На следующий день Вествуд пригласила меня в свой шоу-рум и подарила две сумки и два платья, которых больше не будет ни у кого — они сшиты в единственном экземпляре. Почему именно мне — не знаю. Она вообще никому никогда не дарила вещи. Хочешь — покупай, не хочешь — дело твое.

— Странно, что в России при этом все кому не лень критиковали тебя за трэш, который ты носишь, и называли эталоном безвкусицы.

— А я действительно не разбираюсь в моде. Не смотрю фэшн-каналов, не читаю модных журналов, меня не интересуют модели.

Я сама в свое время работала манекенщицей, но потом поняла, что не могу жить по чьей-то указке. И диеты терпеть не могу.

А что касается одежды, я ношу то, в чем себе нравлюсь, — вот моя мода. И плевала я на критику.

Я не люблю Версаче. Пусть все считают его одежду самой крутой, а для меня она скучна. Хотя то, что он личность, не обсуждается.

Когда его убили, я, кстати, как раз была в Майами-Бич. Поперлась в три часа ночи к его дому, заглянула в окно, даже видела кровь на лестнице. Поймала себя на мысли, что не погибнуть в этом месте было бы странно.

Я впервые в жизни видела берег океана, напрочь пропахший анашой. Там настолько плотный запах, что он не выветривается даже океанским бризом. Можешь себе представить, какие люди там живут?

Чтобы добраться от моей гостиницы к дому Версаче, надо было пройти несколько кварталов. И всякий раз, когда передо мной вырастали непонятные пуэрториканцы, я кричала в сторону: «Подождите, я уже бегу» — делала вид, что отстала от группы туристов. Потому что страшно — люди там ходят черт знает под чем.

— Ты сказала, что в резюме для Вивьен Вествуд был вопрос «Что такое любовь?». Интересно, как ты на него ответила?

— Уже не помню.

— Тогда ответь сейчас.

— Как-то ко мне на программу пришел гениальный психолог Игорь Кон. На вопрос «Что такое любовь?» он сказал: «Это всё со словом «взаимно». На основании этого я поняла, что в разное время жизни совершенно по-разному относилась к этому слову, и оно по-разному мне было нужно.

Сейчас я к любви — к тем самым высоким отношениям, над которыми нужно совместно работать, — не готова. На сегодняшний день я человек, который не умеет любить, и которому в отношениях с мужчинами нужен только секс.

— Меня всегда удивляла фраза «работать над отношениями». Чего работать, если сама любовь, допустим, прошла?

— Проходит страсть. Рано или поздно, что ни делай. А любовь, если работать над собой, может быть долгой.

Вот меня, допустим, начал раздражать человек — он пасту из середины тюбика выдавливает и носки разбрасывает повсюду. Но ведь когда-то я полюбила его таким, мне было по хрену и до пасты, и до носков. И он полюбил меня в халате и не умеющую готовить.

Работа — это взаимная терпимость. Мы не работаем над собой и очень нетерпимы друг к другу. Поэтому у нас столько разводов и несчастных пар…

Я по природе самка. Я стала отдавать себе в этом отчет. Мне нужен самец, и я не готова ждать, пока придет тот самый, равноценный мне. Исходя из этого, я буду подбирать всё, что предложено мне здесь и сейчас.

На данный момент это осознанный выбор. Я знаю, что к любви он не имеет никакого отношения. Зато я себя не разрушаю, честно говорю себе: да, мне сейчас нужна физиология. Можно рассматривать это как совершенно аморальное поведение, а можно — как поиск себя.

— Добрая половина современной литературы говорит о том, что любви, в общем-то, и нет — миром правит голый секс.

— Это неправда. Физиологические особенности у всех людей разные. Одним нужно каждый день, другим вообще раз в жизни.

— Ты видела людей, которым не нужен секс?

— Скажем так: я видела людей, для которых он не так важен.

Есть разные сексуальные типы. Важно просто подобрать себе такую же, как ты, половинку, с такими же запросами. Пара должна быть равной — духовно, физически, эмоционально. Тогда она долго проживет и пройдет все стадии: страсть, рождение детей, духовную близость. Те, кто доходит до последней, обретают гармонию.

И если я не выдержала ни одного испытания, которые мне дали, не смогла сохранить тех людей, с которыми была даже в неофициальных связях, значит, я сама виновата: не с теми людьми была. Претензии предъявлять некому.

— Ты много знаешь пар, живущих в полной гармонии?

— Достаточно. Ко мне на передачу приходила абсолютно счастливая пара, у которой сейчас восемь детей. Он был обеспеченным бизнесменом, бросил ради нее карьеру, продал весь бизнес. Вдвоем они переехали в деревню, завели хозяйство.

Но это совсем другие люди, в корне отличающиеся от нас. Они смотрят на наши городские страсти и соблазны и удивляются: как можно в этом жить?

— Почему люди боятся говорить о том, кто они есть на самом деле?

— Воспитание такое. Мы же в какой стране выросли? Все прошли через пионерию, комсомол, через страх быть непринятым, изгнанным. У нас было столько страхов, что мама не горюй! Плохо учиться — страх, выделяться из класса — страх, и т.д.

— Ты была примерной комсомолкой?

— Не очень. Но до двадцати восьми лет отслужила, взносы платила.

При этом моя жизнь всё равно складывалась не так, как принято в социуме. Папа эмигрировал в Израиль, значит, семья уже считалась политически неблагонадежной. Жила я с бабушкой, которая засыпала очень рано, и я могла гулять во дворе хоть до полуночи...

Никогда не забуду, как бабушка сшила мне на 1 сентября черный передник. Я прихожу на линейку и понимаю, что я одна в черном, все остальные дети — в белом.

На следующий день я, разумеется, надела белый передник. Прихожу в класс, а все дети — в черном.

Вот вся моя жизнь — это 1 сентября. Те редкие моменты, когда я пыталась встроиться в общий хор, мне не удавались.

Самое смешное, что когда сейчас обо мне снимают передачи и приезжают к моим учителям, те говорят: «Какая Милявская была замечательная! Лучшая в классе, знамя школы!»

Господи, какое знамя? Вы не помните, как вы выгоняли меня из школы и говорили, что раз у Милявской мама — актриса, значит, и дочка вырастет проституткой? Профессия артиста при советской власти считалась «легким заработком»…