«Личность не очень крупного масштаба диктует народам свои нездоровые бредни»

Народная артистка России Лия Ахеджакова - о том, что происходит с Россией, о нынешней роли культуры и интеллигенции, о героях и стукачах.

Об этом Лия Ахеджакова рассказала в интервью «Журналу».

– Какими вы видите отношения России с Грузией, Украиной, другими постсоветскими странами? Все неисправимо или есть надежда на улучшение?

– Это вопрос времени, вопрос ротации российской власти, её соотношения с мировым сообществом. Вопрос общей зомбированности населения. Кто будет подавлять озлобление, ненависть и карательные замашки зарвавшихся начальников?

– Может, это задача для деятелей культуры?

– Да, я верю, что культура может нас спасти. Думающий, читающий человек никогда не поддастся на фашистские, человеконенавистнические ценности, на ложь, на обман, его ничем не заманишь на подлость. Я верю в театр, в кинематограф, если это делается чистыми руками, талантливыми людьми.

Мне кажется, наши деятели культуры в большинстве своём скорее берегут себя, боясь обвинений в экстремизме и, что ещё опаснее, в оскорблении чувств верующих и неверующих.

Даже среди очень талантливых людей есть холуи. Думают одно, а говорят и делают другое. В душе, например, абсолютный циник, а на словах – пламенный патриот-государственник. Чаще всего – это «страдалец»: надо кормить коллектив, надо запуститься с фильмом, надо, чтобы театр процветал, чтобы спектакли не закрывали. Всё ради людей.

– Жалеете ли вы о распаде общего культурного пространства Советского Союза? Или оно не так уж и держало?

– Я объездила в своё время все окраины Союза. Очень люблю Грузию, много была в Средней Азии – знакомилась с ней в самом начале войны в Афганистане. Страшные картины хранит моя память. У нас у всех одна «история болезни», одни родовые травмы, хотя разные национальные традиции. Конечно, я скучаю по Армении, Грузии, по Прибалтике, обожаю всё, что связано с культурой, с моими дружескими связями. Театр, природа, храмы 10-11 веков... Но держать эту гигантскую империю, да ещё указывать, кто тут старший брат, кто младший... И ещё деталь – роль личности в истории.

Когда личность не очень крупного масштаба простирает свою длань над огромной империей и диктует народам свои нездоровые бредни, что часто случается с нами, хочется побольше надёжных границ и вменяемых пограничников.

– Культура так и не смогла победить мракобесие, религиозный экстремизм, равнодушие. В чем вам видится выход?

– Мракобесие – это какой-то новый вид эпидемии, страшной, заразной, против которой пока нет вакцины. Что делать – не знаю. Противоядия пока нет.

– Довлатов говорил про «четыре миллиона доносов». Что может изменить эту массу? Померанц надеялся на «творческое меньшинство». Да и у пророка Исайи об этом: «Бог выберет cебе из остатка». Может, действительно надо ждать действий «остатка»?

– Стукачи – это в анамнезе советского человека. Это часть любезного сердцу советского человека сталинизма. Родовая травма, корни которой в безумной идее, что кругом враги, враги народа, национальные предатели. Кругом шпионы и «иностранные агенты» – их надо выявлять и отсекать от общества. И надо вооружаться бесконечно. Эта «советскость» – как грибковое поражение: что ни делай, как ни лечи, а плесень проступает через поколения.

– Любимый вами Салтыков-Щедрин говорил: «Чего-то хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном, не то кого-нибудь ободрать». Откуда такая индифферентность, веками остающаяся, почему российская власть должна «постоянно держать народ свой в изумлении»? Что не так с этим народом?

– Главное, что интеллигенция в «изумлении», а вот «большинство» оказывается во власти своих каждодневных забот, своих маленьких побед над бедностью, плохим здоровьем, войной с маленьким вороватым начальником.

– Ощутили ли вы на себе последствия вашей открыто заявленной позиции по отношению к Украине и событиям в России? И от чего вы готовы отказаться: от роли, которой можно многое сказать, или от открыто заявленного мнения?

– Приходится и от плохих ролей отказываться, хотя это очень хорошие деньги. Но приходится отказываться и от высказываний на каждом углу – как-то и в российской либеральной прессе, и в некоторых украинских СМИ (хотя далеко не всех!) желающих походя попользоваться мною для галочки, между прочим, эдак закинуть в интернет, чуть-чуть обострив и поправив такую смелую артистку. А потом я получаю столько дерьма на свою голову, вплоть до отмены спектакля и запрета въезда город, где бдят патриоты Кургиняна, и не только они…

– Меняется ли с годами зритель? Изменилась ли, к примеру, реакция на «Крутой маршрут»?

– «Крутой маршрут» за 20 лет менял свою актуальность периодически. Сейчас – апофеоз его актуальности, зритель дозрел до такой степени, что меня иногда охватывает гордыня: «А вот вам!» Вот что может театр!

– Что для вас значит интеллигенция?

– Интеллигенция – это Сахаров, это Эфрос, Крымов, Могучий... Как сформулировать этих людей?

– Как говорила Марина Цветаева, если есть герой, значит, есть преступление. Сегодня, кажется, мы живем во время героев, а не гениев?

– Герой – тот, кто один против большинства. Правозащитники в Чечне – герои. Людмила Михайловна Алексеева – герой. Сергей Адамович Ковалёв – герой. Да и Навальный, если хотите, герой. Немцов герой. Улицкая! Макаревич! Самое удивительное, что нас очень много. Вот слушаю по субботам Ларину и Петровскую на «Эхе». Вот умницы, вот смелость и мужество и талант! А «Новая Газета»! А молодёжь на «Дожде»! А «The New Times»! А Павел Лобков! Слава им! Какие журналисты! Какая самоотверженность!

– Сокуров полагает, что в России из‑за острого политического кризиса не стало лидеров в художественном мире, по его словам «в России нет российской культуры как таковой. Единственной полноценной развитой областью является Москва – все собралось, скучковалось в одном городе, а остальная культура провинциальна и слаборазвита».

– Я согласна с Сокуровым. Но у меня есть твёрдое убеждение, что культура в России неубиенна. Сквозь асфальт прорастёт.

– От каких качеств в себе вам хотелось бы избавиться и что преумножить?

– Поздно меняться. Раньше надо было думать. Вообще, я не умею себя комментировать. Иногда бываю себе неприятна, как будто чужой кто-то вселился в меня и командует. И людям со мною трудно, и мне с собою трудно.

– Роберт Фрост говорил: «Жить в обществе – значит прощать».

– Да, приходится прощать. Но есть вещи, которые нельзя прощать, нельзя забывать. Столько людей погибло, столько сгнило в лагерях, прошли через такие пытки, такие страшные испытания, и что? Прощать? И снова памятники злодеям ставить?!