Кейт Уинслет: «Зрелость – это как раз умение принять иррациональность жизни»

Ее жизнь полна драматических событий. Она переживала смерть друга – как обвал. Славу – как вспышку на солнце. Любовь – как сход лавины. Развод… среди ясного неба. И все же актриса уверена, что за свой личный климат отвечаем мы сами.

Мы разговариваем в кафе, на берегу Венецианской лагуны. За ее бурыми водами – купол Сан-Марко, красная кирпичная кладка Арсенале, стройная колокольня острова-кладбища Сан-Микеле… Мы могли бы любоваться видом, если бы влажный зной не заслонил от нас Венецию беловатой дымкой.

То есть это она могла бы любоваться Венецией, потому что я, скорее, любуюсь ею. Да и при хорошей погоде, если бы у меня был выбор, кем из двух красавиц любоваться – Венецией или ею, – я бы выбрала ее, Кейт Уинслет. Она красива красотой, которую я бы назвала бескомпромиссной. На ней ни штриха косметики. Ее тонкие, чуть вьющиеся, не самые густые на свете волосы завязаны в непритязательный хвостик. На ней серый пиджачок с укороченными рукавами, облегающее трикотажное черное платье мини и балетки – все это совсем не льстит ее фигуре, явно более плотной, чем принято у экранных див…

Но мне кажется, что никогда раньше я не видела ни такой глянцево-фарфоровой кожи, ни такого нежного румянца, ни такой яркой, такой прозрачной голубизны глаз, ни таких милых, таких откровенных морщинок…

Да и таких волос, и такой гармоничной фигуры. Она абсолютно натуральна – в этом-то я и вижу определенную бескомпромиссность. Как и в ее привычке носить «черное, белое или бесцветно-серо-бежевое – все остальное выглядит на мне просто глупо».

В Венеции у Кейт Уинслет сразу три фильма: «Заражение» Стивена Содерберга, «Резня» Романа Полански и сериал Тодда Хейнса «Милдред Пирс», показываемый здесь на спецсеансах целиком, – уникальный поступок фестиваля, демонстрирующий, что высоколобая Венеция признает в телесериале образец подлинного киноискусства. Словом, здесь, как, собственно, повсюду последние 15 лет, она оказывается в центре внимания. Поэтому, наверное, и не хочет добавлять яркости костюмом, не хочет выделять себя «курсивом»… И черно-серо-белое платье на премьере «Заражения», его линии, подчеркивающие изгибы ее фигуры, было ярче самого наглого алого. Потому что это «бесцветное» создает фон настоящему цвету – насыщенным тонам ее честности, ее прямоты и ее женской отваги. Она скручивает смешной машинкой первую из полудюжины за наш разговор сигареток, утрамбовывает ее пальцами с коротко остриженными ногтями и предлагает мне начать с вопроса, который я считаю… самым неделикатным.

– Неожиданное предложение! Я хотела задать его ближе к финалу…

– Нет, начинайте с «плохих новостей». В Лагуну не брошусь.

– Хорошо. Вы звезда, красавица, признанная актриса, обладательница «Оскара» и мать двоих детей. При этом оба ваших брака закончились разводами. Открыл ли вам этот опыт какое-то новое знание о вас самой? Пытались ли вы размышлять о причинах?

– Конечно, пыталась. Но вовремя остановилась. Потому что это искушение – обвинять себя и мучить переживанием вины, пилить, копаться в себе, анализировать слова, жесты, полуобороты, искать в них намеки на истинные резоны... В этом есть нечто дьявольское, потребность самообличения, что ли… Но в какой-то момент ты заваливаешься в самолюбование: считать, что ты и есть причина происходящего, что вся вина на тебе, не только саморазрушительно, но и чрезвычайно самонадеянно.

Надо иметь мужество признаться себе, что мир вовсе не крутится вокруг тебя. И человек может оставить тебя вовсе не из-за того, что тебя не любит, а из-за того, что любит другую. И ты здесь ни при чем. Совсем ни при чем. А кроме того, мог просто закончиться этап «вместе» – так было с моим первым мужем. Мы расстались просто потому, что это слово – «вместе» – больше не имело для нас смысла. Бывает, что и лишь для одного из расстающихся оно теряет смысл. Но второй не виноват. И он не жертва. Это несколько иррационально… Но, по-моему, зрелость – это как раз умение принять иррациональность жизни, беспричинность каких-то из ее поворотов.

– Для вас осознание этого отменяет горечь расставания?

– Не отменяет. Но ведешь себя все-таки иначе. Конструктивно, а не деструктивно. Например, после развода я начала более или менее серьезно заниматься фитнесом. А я это дело никогда не любила – всегда считала, что обязанности эти велосипеды крутить ни у кого нет.… И даже определенная склонность к полноте убедить меня в нужности фитнеса не могла – в детстве меня дразнили «пузырем», но потом я как-то незаметно «сдулась» и всю эту борьбу современной цивилизации за худобу не поддерживала. Даже судилась с изданиями, которые публиковали меня в полный рост на обложках и при этом фотошопили до балетных кондиций или врали насчет того, что я днюю и ночую в спортзале. Но потом я перестала вообще трогать эту тему – своей фигуры.

Меня слишком просто было обвинить в лицемерии: стою я в своем 10-м размере и с «Оскаром» и рассказываю, что люди имеют право на полноту. Ненавижу лицемерие: про право быть таким, как ты есть, честно рассказывать, имея 16-й размер!.. Так вот, я начала тренироваться. Не для фигуры. Просто после развода, к тому же развода публичного, я решила, что надо заботиться о себе, о своем здоровье. Что детям я нужна сильной. Что теперь я должна быть максимально здоровой версией себя! И по этой же причине я никак не комментировала наше с Сэмом (Сэм Мендес, кинорежиссер, бывший муж Уинслет. – Прим. ред.) расставание. Дети мои уже в том возрасте, когда могут маму «прогуглить». И что – на них высыплются из Google ее обида и отчаяние? О нет.

– Вы как-то иначе справляетесь с обидой и отчаянием, у вас есть свой способ?

– У меня есть инстинкт – женский инстинкт, материнский. Когда у тебя дети, ты привыкаешь постоянно их охранять. И получается, что от себя тоже иногда охраняешь. Как солдат, стоишь на защите их спокойствия. И в этом бою можешь пасть, тоже как солдат! Это и мой случай. И потом, ты просто боишься, что вот эта сегодняшняя обида – дай ты ей волю, открой этот сундук со змеями – развороши гадкий клубок всех старых обид, старых потерь… и ты уже не захлопнешь крышку, расклеишься…

Знаете, мне тогда один старый друг, он гей, положил руку на плечо и сказал: «Кэти, черт возьми, да заплачь ты! Это нормально – плакать. А тебе сейчас даже и нужно». Мне пришлось напоминать себе, что такое хорошенько выплакаться. И как это важно – освободиться от ужаса внутри, дать ему волю. Перестать наконец жить с жалким чувством «о, этого не должно было случиться». Признать, что это случилось, и жить уже с этим.

– У вас не возникло желания обратиться к психотерапии, к компетентной помощи?

– Я не могу. Я не верю в то, что если я не нахожу в себе способа и способности преодолеть ужас изменения обстоятельств моего существования, внешнего и внутреннего, кто-то может это сделать. Нет, эту работу я должна произвести сама, хоть это и больно. Для меня это как роды – никто за меня этого не мог сделать, никому не поручишь родить твоего ребенка. Да и моя главная терапия – это работа. Я переживала распад брака, крах отношений, когда играла в «Дороге перемен». А уж насколько была похожа ситуация моей Милдред Пирс на то, что переживала я, снимаясь в ней, – такие совпадения просто фантастичны!

– Насколько я понимаю, вы с самой ранней юности не были одни – рядом вами всегда был мужчина. Как вы почувствовали себя после развода?

– Понимаете… Мне есть с чем сравнить. Мой первый партнер, самый близкий мне человек, умер от рака в 34 года. А я ему обязана всем – собой настоящей, сегодняшней. Он вытащил меня из депрессии – а мне тогда было шестнадцать, и неизвестно, чем бы она закончилась. Заставил поверить в себя… А потом он умер – я не была на премьере «Титаника», потому что была на его похоронах. Даже описывать не буду, что я тогда испытала, хотя незадолго до «Титаника» мы вроде бы расстались… Сейчас все живы и здоровы, это главное. Развод – не потеря, а трансформация жизни. Пусть и болезненная, но возможность измениться. Хотя, конечно, это было странное чувство – вдруг получить всю свободу, которой, оказывается, обладают холостяки. И столько времени только для себя!

– Вы не ощущаете, что в связи с этим новым состоянием и новыми возможностями – в частности, после получения «Оскара» – у вас как-то меняются жизненные приоритеты?

– Я пока этого не чувствую. Не чувствую изменений в том, что для меня главное. Знаете, один мой друг говорит, что я всех «мамлю». В смысле, веду себя как мама для всех. Наверное, я действительно по натуре… нянечка. Папа, когда учил меня в юности водить машину, говорил, что я всем на улице уступаю и обо всех забочусь, а ведь у них есть те же зеркала – заднего и бокового вида! В общем, я действительно не учитываю, что у людей есть свои «зеркала»… Но папа сам так меня воспитал! Они с мамой не воспитали в нас никакого, даже здорового, цинизма. Жили мы скромно – четверо детей в семье, это не просто. И вели такую тихую, провинциальную, почти деревенскую жизнь. В походы ходили…

Теперь, когда у меня у самой дети, я часто думаю об этом. Мне хотелось бы, чтобы они росли так же, как мы. То есть в нормальных обстоятельствах. Чтобы не боялись никакой работы – как мама меня учила. Были способны услышать других. В прошлом году я уволокла их на три месяца в Париж – я там работала, а они могли жить жизнью помимо звездной мамаши – ездить в метро, ходить в магазин за продуктами. Джо не умел кататься на велосипеде, а научиться было очень важно для него. Он в Париже и научился – с помощью одного мальчишки-араба, нового друга. Мне кажется, это важнее всего.

– Что? Кататься на велосипеде?

– Ха, нет! Чтобы мой ребенок мог кататься по городу на велосипеде с каким-то новым приятелем! Как все дети.