Как можно предсказать ход революции?

Модели, построенные на основе изучения тысяч акций в десятках стран за последние 25 лет, предлагают оценки вероятности разных сценариев, исходя из «цены», которую предлагает власти «заплатить» оппозиция.

Фото Игоря Мелешко

Есть цена «договоренности», которая зависит от требований оппозиции и упорства, с которым она эти требования отстаивает, пишет Медуза. Очевидно, что чем выше эта цена, тем меньше у режима или членов «коалиции», которая его поддерживает, желания пойти на компромисс.

Есть цена «разрушения», которое оппозиция может причинить власти своими акциями. Чем она выше, тем больше у режима (или его союзников) стимулов договориться. «Разрушения» могут быть самыми разными: от экономических, когда протесты мешают нормально функционировать предприятиям, финансовой системе, транспорту, до социальных; к последним можно отнести насильственные акции. Впрочем, в последнем случае власть часто склоняется не к договоренности, а к подавлению.

Когда обе цены невысоки — то есть происходят отдельные ненасильственные и немногочисленные акции с незначительными требованиями, — то власть, как правило, предпочитает игнорировать протесты. Это самый частый вид — и исход — протестов. Похоже, именно к этому идет дело в Хабаровске.

В случае если требования относительно мягкие, а разрушительная сила протестов большая, власть склонна пойти на компромисс. Такие эпизоды бывают и в России: например, в Башкирии, где граждане протестовали против разработки известняка на природном памятнике — горе Куштау. Протестующие были готовы перейти к насильственным действиям против ОМОНа, охранявшего от них разработки, но власти республики предпочли не доводить до «политических разрушений» и остановили добычу.

Если цена договоренности высока — протестующие требуют смены режима или значительной его модернизации, глубокого реформирования силовых органов, — но цена «разрушения» (то есть неудобств, которые протестующие могут доставить режиму) сравнительно невелика, то власть часто склонна прибегнуть к подавлению протестов. Это отчасти напоминает результаты московских протестов зимы-весны 2011–2012 годов.

Чрезмерное применение силы может увеличить масштаб протестов и увеличить цену достижения компромисса в случае, если протестующие будут требовать наказать виновных или сами прибегнут к насилию. Это имело место в Минске и других городах Беларуси 9-12 августа, когда оппозиция сразу вышла с неприемлемыми для выживания режима лозунгами о смене власти (проведении новых — честных — выборов). После того, как оппозиция столкнулась с насилием силовиков, масштаб протестов увеличился.

Очевидно, Лукашенко неправильно просчитал размеры «неудобств», которые может доставить ему оппозиция. Расширение протестов до масштабов, которые затрудняют силовое подавление, экономические рычаги — забастовки, пусть и без остановки многих крупнейших предприятий, коллективное недовольство руководства IT-компаний, служивших витриной современного частного бизнеса, — повысили цену «разрушения» и заставили власть минимизировать насилие.

Наконец, бывают сложные и не столь очевидные сочетания — как в случае с Беларусью после 12 августа. Очевидно, что и цена компромисса, и цена «разрушения» одинаково высоки. Исследователи установили, что в этом случае, как правило, режимы склонны вновь вернуться к насилию.

И что это значит практически?

Задача режима — трудновыполнимая — попытаться снизить масштабы протестов и издержки от них, чтобы можно было перейти к точечному преследованию координаторов оппозиции и организаторов забастовок. Альтернатива — попытаться смягчить требования протестующих, например, предложив им компромисс в виде новых выборов без предварительной смены власти, — кажется, уже не достижима. Однако никто не может с уверенностью сказать, что режим абсолютно монолитен и в нем нет тех, кто может составить собственную калькуляцию «ценников».

Протестующим, если они реально хотят добиться своих целей, нужно увеличить разницу между двумя «ценниками» — сделать так, чтобы цена договоренности хотя бы для части членов режима была ниже, чем угрожающие им масштабы «разрушений».

Тут есть два варианта реакции оппозиции: готовиться к встречному насилию, то есть увеличивать «разрушения» (вариант Майдана), или смягчить свои требования хотя бы для части «правящей коалиции» (то есть силовиков).

Вариант насильственного противостояния, похоже, не кажется оппозиции приемлемым: эту идею не разделяет значительная часть протестующих. Кроме того, насилие со стороны протестующих может отчасти легитимизировать насилие режима — если не внутри страны, то у части зарубежных сочувствующих, например, в Москве или Пекине.

Вариант «снижения требований» предполагает, что оппозиция (пока не ясно, в чьем лице) откажется от идеи тотальной люстрации и высмеивания Лукашенко как «президента ОМОНа».

Такой вариант сработал, например, в 2019 году в Боливии, где полиция отказалась поддерживать президента Эво Моралеса, и он был вынужден покинуть страну.

Такого варианта не оказалось в Венесуэле, где во всех остальных смыслах — от экономики до электоральной поддержки — режим был намного менее прочным, чем в Боливии.

Для того, чтобы вести переговоры с силовиками, оппозиции нужна действенная политическая структура, которая сможет говорить от лица протестующих. Оппозиционеры не сумели создать ее ни перед выборами, ни после, когда начались протесты…

Впрочем, пока время работает на оппозицию: как считают исследователи протестов в мире, чем дольше длятся протесты, тем выше цена наносимых режиму разрушений. В Беларуси это означает, что планомерно ухудшается финансовое положение власти: бюджет уже стал дефицитным, при этом страна после начала протестов фактически лишилась возможности занимать за границей. Увеличение дефицита может (далеко не сразу) привести к тому, что у Лукашенко просто не будет денег, чтобы оплачивать силовикам их «работу».

Однако у Лукашенко есть надежда на внешнюю поддержку (как есть она у президента Венесуэлы Мадуро): Россия всегда может покрыть часть потерь, которые режим понесет от действий протестующих…