Иван Ургант: “Меня редко можно встретить в компании длинноногих блондинок”

Иван Ургант — балагур, весельчак и кулинар. Если вам надо — пошутит или сострит. Душа компании, враг скуки. Свежий кавалер, одним словом, все еще незапачканный ТВ. Хотя... Надо признать, что в минувшем году на ТВ Ивана было много. Очень много.

— Ваня, мы с тобой не виделись года полтора, и мне кажется, за это время ты стал как-то взрослее. Что с тобой произошло? Помнишь, были такие плакаты: “Малахов стал серьезнее”. Может, и с тобой то же самое?

— Ты знаешь, у меня вся спальня этими плакатами увешана. А вообще, мне прошедший год подарил фантастические встречи, общение. Прежде всего это было в Америке, куда я уехал вместе с Владимиром Познером для съемок новой программы и мы там с ним подружились. Еще я снялся в кино у Константина Худякова и получил огромное удовольствие от процесса. И еще — выпустил четыре сольных программы под названием “Весна с Иваном Ургантом”. Когда я уезжал в Америку на полтора месяца, мне было страшновато, ведь никогда в жизни я не покидал дом больше чем на месяц.

— Ты же коммуникабельный человек. Какие проблемы? Или ты такой только по телевизору?

— Ты абсолютно прав. Мы, люди, работающие на телевидении, умело симулируем интерес к собеседнику, радость от общения и легкость в быту. На самом деле все обстоит совершенно иначе, поэтому в Америке мне было нелегко.

— То есть все, что мы видим на экране, — это твоя борьба с самим собой?

— Просто в детстве я был очень стеснительным ребенком, особенно при знакомстве с людьми.

— У тебя в твои 28 был хоть один плохой год?

— Ну как может вообще быть плохой год? Плохой год — когда немцы пришли и урожай забрали. А мне пока — тьфу-тьфу-тьфу — все очень нравится. Самое главное, чтобы год был насыщен событиями.

— Мне кажется, что с тобой, как с Женей Лукашиным, легко можно пойти 31 декабря в баню, а потом посадить тебя в самолет — и в Ленинград…

— Не знаю насчет Ленинграда... Но последние два года я отмечал так: утром 1 января брился наголо. Мне просто очень хотелось.

— А потом что? Надеваешь парик?

— Потом просто не снимаюсь до конца января. Но в этом году мне, наверное, не удастся соблюсти традицию, потому что с волосами нужно быть в кадре чуть раньше.

— А чего бы тебе не походить лысым — сменить имидж?

— Я бы с удовольствием, но знающие люди говорят: не стоит, Вань.

— Тебе ближе Лукашин или Ипполит?

— В “Иронии судьбы” мне ближе всего герой Александра Ширвиндта. Я вообще обожаю Александра Анатольевича. В Питере есть такая премия — “Золотой Остап”, и два года назад ее вручил мне именно Ширвиндт. Очень люблю его за фантастическое умение шутить не улыбаясь.

— У тебя так получается?

— Все время работаю над этим.

— А когда ты в компании, у тебя все время роль тамады? Все, наверное, кричат: давай, Ваня, давай!

— Когда как. У меня не так уж много компаний, и я не особенно светский человек, чтобы ходить по дворянским салонам.

— Насколько ты зависим от шоу-биза?

— В умеренных дозах. Сказать, что говорю везде все что хочу и никогда не делаю ничего другого, я не могу. Но думать, что я иду на поводу у старцев, которые наставляют меня, что мне говорить, что и как делать, тоже не надо. Существует разумный компромисс.

— Тебя по-прежнему называют завидным женихом Москвы?

— Да нет. Ну сколько можно! Мне кажется, завидные женихи — такие плейбои, которые всячески позиционируют себя как люди, независимые от женщин и семейных уз. А я в этом смысле человек достаточно консервативный. Поэтому меня редко можно встретить в компании длинноногих блондинок, вываливающихся из распахнутого окна лимузина.

— И какое у тебя сейчас семейное положение?

— Я пока холост. Но всячески стал оберегать все, что связано с моей личной жизнью. И мне это нравится: есть возможность находиться вдали от любопытных взоров окружающих.

— Помню, видел тебя в “Кулинарном поединке” вместе с твоей девушкой Таней Геворкян. Вы очень хорошо смотрелись.

— Да, но все ушло. Так бывает. Вообще, чужая душа — потемки. Именно так было написано на борту броненосца “Потемкин”.

— После того как ты начал вести “Смак”, кулинария тебе стала ближе?

— Сейчас я готовлю с огромным удовольствием. Я и раньше-то знал, что люблю это дело, но теперь… “Смак” — скорее не кулинарная передача, а развлекательная. А блюда здесь готовят достаточно простые. Когда мне говорят: неправильно вы приготовили, по-другому надо, — я отвечаю: это же готовят люди, которые ко мне приходят, а я всего лишь помогаю им чистить чеснок. А дома я очень люблю готовить, люблю, когда приходят гости и едят все, что я сделаю.

— Что такое культура еды и для чего она вообще нужна?

— В моем случае культура еды — успеть вымыть руки, прежде чем ты с бешеной скоростью сожрешь все, что находится на столе. Потому что, как говорил Иван Андреевич Крылов, “лучше умереть от обжорства, чем от глистов”. Поскольку я тоже Иван Андреевич, я гигантскими кусками, практически не пережевывая, съедаю все, а потом осоловелыми глазами гляжу в потолок и думаю о вечном.

— Подавиться же можно.

— Я все время балансирую на грани жизни и смерти. Но перед поездкой в Америку я проделал жесткую работу над собой, потому что одной взрослой американской порцией еды в России можно накормить свадьбу. Там я себя взял в ежовые рукавицы и старался не переедать.

— И как тебе Америка?

— Все хорошо, но меня постоянно тянуло на родину. Вообще я очень люблю наш родной русский язык.

— Патриот?

— А как же. Правда, сейчас в любой точке мира можно услышать наш великий и могучий и под любой пальмой легко обнаружить человека, прикуривающего сигареты “Друг”.

— Как ты любишь отдыхать? Дикарем?

— Сказать, что я дикарем выезжаю в леса Камбоджи и там принимаю роды у собак, не могу. Но и прохлаждаться в тени шляп и величия дизайнеров мировой моды на самых дорогих и лучших курортах мира меня не привлекает. Я люблю золотую середину, чтобы все было уютно, комфортно. Ну а белый мрамор и золотые набалдашники я вожу с собой.

— Вань, может, это старость?

— Каждый день я начинаю с того, что тщательно осматриваю себя в зеркале. На видимых участках тела старость пока еще не обнаружил.

— А каким ты будешь старичком?

— Старичком? Веселеньким таким. Помнишь, как у Хармса: “Жил на свете старичок маленького роста и смеялся старичок чрезвычайно просто”. Боюсь, что я таким смешливым старичком и буду.